Мама, люби меня,
Я же крупиночка,
Неуловимая
Глазом сориночка,
Нечто без имени,
Плача и хохота.
Мама, прижми меня,
Стало мне холодно.
Недостижимая,
На руки, под руку.
Мама, держи меня,
Ты – моё облако
Неутомимое,
С куполом лиственным.
Мама, пойми меня,
Он – мой единственный.
Я, как за ставнями.
Я – не твой вымысел.
Мама, оставь меня,
Я уже выросла,
Небо не синее,
Выцвело дочиста.
Мама, спаси меня
От одиночества.
Между уроками
Надобна пауза,
Вдох – между строками,
Мачта – у паруса.
Только задания –
Невыполнимее.
За опоздание,
Мама, прости меня.
Мама, прости меня.
Мама, люби меня.

Всё погрузилось в полный мрак вселенной,
И чернота придвинулась к глазам.
Молчали телефоны, ныли стены,
И за окном скрипели тормоза.

А я сидела при свечах полночных,
Слова писала в белую тетрадь.
Проснувшись в тишине, часы песочные
Мне не давали по тебе скучать.

Ты — где-то в темноте своей вселенной.
Нас разделяют годы и мосты.
Ты — пленник мой — легко сбежал из плена,
Не побоявшись черной пустоты.

И разрывались за окном цикады,
От темноты, от счастья ошалев.
А я ждала тебя, как конокрада
Ждет лучшая из лучших королев.

Луна сходила, будто бы по трапу,
И кто-то в небе звезды погасил.
Катилась ночь тревожная на запад
И размывала контуры чернил.

И солнце зацепилось за картину,
И заиграли золотом цвета.
Дверь отворил единственный мужчина,
С которым отступает темнота.

А за стеной чирикали старушки,
То причитая громко, то ворча.
И я ему сказала, что, как Пушкин,
Всю ночь писала песню при свечах.

Думать, что всё понарошку, не по-настоящему,
Все, кто проходят мимо и говорят по ящику,
Соединяют слова в тонкое кружево,
Верить, что жизнь твоя — в медведе плюшевом.

А по ночам, а по ночам гладить твои волосы
И умирать, и умирать от звука твоего голоса.

Тонкой соломинкой плыть по течению,
Слышать только твое сердцебиение,
С дерева опадать листочком маленьким
И приносить тебе цветочек аленький.

А по ночам, а по ночам гладить твои волосы
И умирать, и умирать от звука твоего голоса.

И просыпаться, не просыпаясь полностью,
Передвигать стрелки часов полночью
Ровно на сутки назад, в вечер прожитый,
Где так и остался просто прохожим ты.

А по ночам, а по ночам гладить твои волосы
И умирать, и умирать от звука твоего голоса.

Кто-то заметит с земли, что белое облако
Так на тебя похоже воздушным обликом,
А ты по ночам гладишь, гладишь мои волосы
И живешь, и живёшь звуком моего голоса.

Ах, этих лиц безудержность желаний,
Ах, этой музыки неповторимый ритм,
Ах, эта ночь в прибрежном ресторане
И надпись: «Мест не будет» на двери.

Швейцар – по протокольному уставу –
Затылок выбрит, серый, тусклый взгляд,
Хозяйка с именем народным Клава
И несъедобного цыпленка аромат.

Два блюдца для тушения окурков,
Обглоданных краев зияет брешь,
В оркестр бросают доллары за «Мурку»,
Букет обломанных гвоздик так свеж.

Ах, эта публика, танцующая танго,
На босу ногу – стоптанный башмак,
В тарелке с огурцом томится манго
И пеплом посыпается форшмак.

Официант – дворовых кошек помесь –
На удивленье всем – еще живой,
И масло под названьем тихим «Promise»
Давно не обещает ничего.

Ах, эта парочка из Тульского уезда –
На мокрой скатерти оставив телефон
Красавцу Ваське, хоть он здесь – проездом,
Она решительно схватила микрофон

И завизжала испитым сопрано
Про тихие, ночные вечера,
И все, включая двух хозяев ресторана,
Ей подпевали до победного утра.

А шкалики от водки недопитой,
Как часовые на своем посту,
Стояли в ожидании гамбита
И отражением ловили пустоту.

В торце стола, приладив к джинсам бипер,
Два телефона к уху приложив,
Свои поллитра монотонно выпив,
Гулял друзей расстроганный джигит.

Ах, это трио рослых музыкантов:
Еврей с хохлом и русский с хохолком.
Сгорает ночь, спиваются таланты,
Мужья уводят пьяных жен силком.

…С утра художник нарисует комикс.
Всё будет так же через десять и сто лет.
И обещанья вместе с маслом «Promise»
Растают на истерзанном столе.

Да, брось, какая там любовь.
Я не играю в эти игры.
Я – повторение другой,
Ты – отражение других.
А то, что я пока с тобой –
Не больше, чем интрига,
Не больше, чем мой взмах рукой,
Или твои шаги.
Вот, только шепчет мне зима,
Метя сугробы для двоих:
Ну, как тут не сойти с ума
От глаз твоих.
Да, брось, какая там весна.
Она не повторится.
Мне возвращенья не нужны
В растаявшие льды.
Мне б оторваться ото сна,
Мне различить бы лица.
Под тонким пологом любви
Видны твои следы.
Но только шепчет мне зима,
Метя сугробы для двоих:
Ну, как тут не сойти с ума
От губ твоих.
Да, брось, какая там ладонь
Под простынёю белой
И страстью смятая постель –
Использованный шанс.
Меня сжигает, как огонь,
Твое ночное тело,
И охлаждает, словно лёд,
Рассветная душа.
И, всё же шепчет мне зима,
Метя сугробы для двоих:
Попробуй не сойти с ума
От глаз и губ твоих.

Я в этом мире пустоты была женою
Я даже дочерью была, но не сестрою,
И заплывая за буйки, играла роли,
Мне ограниченность реки казалась морем.

Я ненавидела спокойную погоду,
Не признавала ни границ, ни переходов.
Я для других всегда была взрывоопасной,
Без тормозов летя по улице на «красный».

Теперь я – просто пешеход среди рекламы,
Но выпадаю из колод червовой дамой,
Когда по утренней росе бегу девчонкой,
Я не хотела быть, как все, с короткой чёлкой.

А потому в пятнадцать лет став на платформы,
Не дым вдыхала сигарет, а соль от шторма.
Не от того, что я хотела стать смелее,
Хотелось верить, что плыву на корабле я.

Потом, врезаясь в черноту ночного порта,
Ища полярную звезду, бросалась с борта,
Не зная, что судьба мне дарит искушенье,
Что это – вовсе не звезда, а отраженье.

Потом, ища приметы лиц, названья улиц,
Я отбирала у границ свои июли,
У всех заброшенных домов и губ несмелых,
У тех, кому несла любовь – всё, что имела.

Перемешав колоду карт ладонью левой,
Я била, нет, не королем, а королевой,
И улыбалась, королей не замечая,
И не пила с тузами ни вина, ни чая.

А память – роковой игрой — всю жизнь смешала,
Вплывает март сороковой последним валом,
И эта память – старая пенсионерка –
Сидит, приклеенная к лавке кем-то сверху.

Потом искала короля, бродя по свету,
И незаметно стала старше, чем Джульетта.
Я сотни раз играла просто королеву,
Но так хотелось быть возлюбленной Ромео…

Теперь я – только пешеход и исполнитель,
И абонент, и даже словоговоритель,
Не нарушаю тишину, как враг законов,
Я даже чувствую вину, топча газоны…

А дочь взрослеет — белокурая девчонка,
Она не хочет быть, как все, с короткой челкой.
Вот только память возвращает неохотно
Мне черно-белый переход… непешеходный.

Была любовь первая – белая,
Была она ранняя – странная,
Она летала в небе лебедем,
Летала меж двумя странами.

Ее боялись губы алые,
Прикосновенья рук жадные.
Она была любовь – талая,
А потому любовь – прохладная.

Потом была вторая – желтая,
Окрашена весной сонною,
Она летала в небе голубем,
Чуть ниже, меж двумя соснами.

Она хотела губ стонущих,
Она желала рук ласковых.
Она была любовь – желтая,
А потому была сказкою.

Потом была еще – черная,
Окрашена проклятьем слякоти,
Она взлетала ввысь вороном,
Кружась над тиною в заводи.

Она хлестала губ полосы,
Она чертила круг рук твоих.
Она была любовь – черная,
А потому любовь – для двоих.

Потом была чужая – красная,
Закатом осени скошена,
Она летала в небе ястребом
И гостем приходя непрошенным.

Она сжигала губ огненность,
Она тушила рук пожарище.
Она была любовь – поздняя,
А потому была тающей.

И, наконец, последняя – летняя,
Как первая – опять странная,
Но крылья заплелись ветвями,
Дорогу заградив скалами.

Она боялась губ преданных
С надеждой вместе и с верою.
Она была любовь – последняя,
А потому любовь – первая.

Наш южный роман подошел к окончанью, и чайка взмахнула крылом,
Монетка — на память, и в разные жизни, как будто со мной незнаком.
Как будто случайно столкнулись друг с другом и не посмотрели в глаза,
Наш южный роман мог бы быть и подольше, чем семьдесят два часа.

И снова стучится зима в дверь мою,
И снова я руки тяну к январю,
Защиты прошу у любви ледяной,
Где солнце расстаяло вместе с тобой.

И было счастливое лето забыто, и поезд покинул вокзал,
И стуком колес заглушило слова, и вода подступила к глазам.
И южная ночь за окном веселилась, как будто просила любви,
Но нет, не сложилась она этим летом из двух половин.

И снова стучится зима в дверь мою,
И снова я руки тяну к январю,
Защиты прошу у любви ледяной,
Где солнце расстаяло вместе с тобой.

Потом меня кто-то встречал на перроне с огромным букетом цветов,
И слезы мои утирая губами, он путал значение слов.
А позже, под вечер, когда на ресницы мне падал таинственный сон,
Меня закружило в том, южном романе, и так закричал телефон,

Что снова ворвался июль в дверь мою,
Но руки, как прежде, тяну к январю.
И в море уходит, качаясь, корма.
На то он и южный, короткий роман.

Я села в вагонный состав,
За окном, как под небом, вода,
Мой поезд шел в никуда –
Стёклами в море.

Это было лет двадцать назад,
Остановка с названьем «гроза»
Мне его осветила глаза
В разговоре.

А потом, на станции «ночь»,
К той грозе добавился дождь,
Пассажиром вошел в эту ночь
Незнакомый.

И, проехав лет десять пути,
Напевая какой-то мотив,
Ему захотелось сойти
Вдалеке от дома.

Машинист тормозами играл,
Бросив станцию «перевал»,
Он с размаху влетел в вокзал
Под названием «вечер».

Так, в пути проскочило лет шесть,
И другой решился подсесть.
Несмотря на отсутствие мест,
Он бросил вещи.

Так и ехал несколько лет,
Я потом назову словом «бред»
Наш бездарно-вагонный дуэт,
Превратившийся в шепот.

Под вагоном стучит колесо,
Растворяя в рассвете лицо,
Когда он рванул за кольцо
Аварийного «стопа»…

А в последние года два
В этом поезде я одна,
Уверяю себя, что тогда
Мчалась на Запад.

Но теперь понятен маршрут,
Если тебя не ждут,
Состав тебя скрутит в жгут
И выбросит за борт.

Мой поезд шел в никуда…
Мой поезд шел в никуда…
Осторожно, двери закрываются,
Следующей станции… нет…

Слова слетали с губ, как листья,
В осенний вечер унося стихи.
Ты что-то говорил про письма
Из прошлого, про давние грехи.

И оправданья били рикошетом,
Сквозь решето просеивая ложь.
Я не следила за твоим сюжетом,
Достаточно того, что падал дождь.

Ты говорил, я не могла не слышать
И куталась в бездонных рукавах.
Ты в роль вошел и из неё не вышел,
Запутавшись в кулисах, как в словах.

Дождь на стекле чертил маршруты
Из наших лет, из наших дней.
И оставалось полминуты
Тебе играть на сцене, лицедей.

Сыграли без свидетелей, без зала,
Нас черной пастью проглотил партер.
Я ничего в финале не сказала,
Преодолев твой звуковой барьер.

Не стала ни подарком, ни обузой,
Любви твоей напившись всласть.
И сыпались слова, как бусы,
Но ты не знал, что нить оборвалась.

Она ушла, зонта раскрыв ладони,
Она ушла в ночную пустоту.
Она ушла, оставив на перроне
Своих следов ненужных суету.

Чужой вокзал кружился каруселью
И, задевая спицами зонта
Толпу прохожих в ветренном апреле,
Она, омытая дождем, была чиста.

Часы вокзальные свой ход остановили,
И циферблат белел, как диск луны.
Она покинула пределы водевиля,
Как покидает ночь границы тишины.

Он растворился в черноте вагона,
И стук колес, призывный, как набат,
Ей в спину бил и отдавался стоном
В железных прутьях кованых оград.

Она наутро перечтёт все письма.
Вдохнет изменчивый рассвет весны,
И к ней навстречу, распуская листья,
Как жизнь, ворвется свежесть новизны.

Она ушла, не веря в возвращенье,
Ни женщина любимая, ни дочь.
И ей казалось, что ее колени
Целует он, а не бесстыжий дождь.

Моей дочке Ланочке

(За совпадение имен, фамилий и образов
автор ответственности не несет).

Лишь солнце взойдет за окошком,
Встает отдохнувшая кошка.
Потянется кошка немножко,
Разбудит котеночка-крошку,
Которая высунет ножку
И скажет: «Привет, мама-кошка».

Котенок, она же малышка,
Обнимет мохнатого мишку,
Умоет мордашку, а мышке
Немножко поправит манишку,
И вместе с подружкой-мартышкой
Начнут они новую книжку.

А мама котенка, как кошка,
Закончит готовить окрошку,
Оближет блестящую ложку,
Смахнет с подоконника мошку,
Наденет красивую брошку.
И – кошка готова в дорожку.

Котенок, она же малышка,
Доест из овсянки коврижку,
Уложит тетрадку и книжку.
Она ж не какой-то мальчишка,
Которому только интрижки,
Картишки и разные фишки.

Она – настоящий котенок,
Который давно без пеленок,
И мир ее нежен и тонок,
А голос – прекрасен и звонок.
Друзья ее – лев и теленок,
Все птицы, и даже слоненок.

Котенок, она же малышка,
С красивым портфелем подмышкой,
С утра покидает домишко,
И в школу – где разные книжки,
Училки, девчонки, мальчишки,
Но нет только мышки и мишки.

А мама, она же и кошка,
Наденет свою босоножку
И сумку возьмет, как гармошку,
Отправится кошка в дорожку,
Туда, где и мошки, и блошки,
И даже гнусавые вошки.

Весь день на учебе малышка,
И рядышком с ней – коротышки,
Училки, девчонки, мальчишки,
Худышки, а так же крепышки,
И есть среди них даже пышки,
Они набивают там шишки.

А кошка, она же и мама,
Должна быть девой, и дамой,
Она не наденет пижаму
И даже не выпьет ни грамма.
Она ведь вещает с экрана
Про думы и всякие драмы.

Работа у кошки, как чудо.
Там много различного люда,
Но нету ни злости, ни блуда.
А если какой-то зануда
Пристанет с гнусавой простудой,
Его – отдыхать – на Бермуды.

И он возвратится оттуда
С подарком – заморской посудой.
И все восхищаются: «Чудо!
Откуда вы взяли, откуда,
Что он и дурак, и зануда?»
…Бывают на пользу Бермуды.

Там есть разношерстные звери.
С утра открываются двери,
И каждый, в присущей манере,
Расскажет о собственной вере,
О том, что большие потери
В финансах, в общественной сфере,

О том, что какая-то кошка
Считает, что всё понарошку,
Что жизнь – это сладкая ложка.
И кто-то подставит ей ножку,
Чтоб кошка скатилась с дорожки
И стала не кошкой, а блошкой.

Но кошка – сиамской породы,
Ее не ломают ни годы,
Ни львы, ни слоны, ни уроды.
И даже большие народы
Свою не навяжут ей моду,
Обмазав всю морду ей медом.

Однажды вошла куропатка,
(Но кошка на птицу – не падка)
Она ей сказала украдкой,
Что нужно какой-то лопаткой
Копать ненавистную грядку,
Тогда будет кошке зарплатка.

Но кошка, она же и мама,
Бывает безумно упряма,
Сказала она: «Слушай, дама,
Ты хочешь, сыграю я гамму
Иль может, поставлю здесь драму,
Но грядку копать иль мыть раму?…»

Кричала в ответ куропатка,
Что кошке не видеть зарплатки,
Как тыквы – на клюквенной грядке,
Как дыни – на детской площадке…
Но мы будем сжаты и кратки.
Да, кошке вручили зарплатку.

Потом подошли две газели
И долго на кошку глазели,
Похоже, они обалдели
И стали плясать, и запели,
И даже оленю велели:
«Две фотки, тайком, для «Недели»».

Потом промелькнул, как комета,
Рысак, доедавший котлету.
И крикнул, мол, песня не спета.
И всем раздавал он билеты
На ужин высокого света,
Где нет дураков и поэтов.

Вот – дог. Он – редчайшей породы,
Читает стихи про восходы,
Закаты и долгие годы.
Его не меняют невзгоды,
А так же капризы погоды,
Ведь, он – из редчайшей породы.

Затем заходили тюлени,
Приехавшие в мини-вэне,
Свои показали творенья,
Раздали по банке варенья,
Узрели лягушки колени,
И снова – домой – в мини-вэне.

В отличном настрое, лягушка
Прочла свой роман про подружку,
С которой делила избушку,
Но та отбирала игрушку
И съела лягушкину мушку.
Лягушка ей: «Вон из избушки!»

Лягушку сменила горилла,
Которая так говорила,
Красиво, этично и мило,
Что кошка влюбилась в гориллу,
Но к ней она не подходила.
Потом ее кошка забыла.

Еще забегали лошадки,
Кивали, что всё, мол, в порядке,
Конфетки внесли куропатке,
Цветок в ослепительной кадке.
(Но кошка на лошадь не падка),
Под хвостиком – видит – заплатка.

…Народ у экранов к обеду
Садится, закончив беседу.
Как кошка сегодня одета?
И что-то она без берета?
И кто подает ей карету?
И где провела она лето?

Ведь, всё интересно народу:
Какой эта кошка породы?
И моют ли морду ей медом
Иль соль посыпают и соду?
Какой же котенок породы?
И кто предлагает им моду?

А с кошкою рядом – пантера,
И в роли она – кавалера.
Ее восхищает манера
И мужа, и пенсионера.
Она – небольшого размера,
Но стала наглядным примером.

Орел – по соседству с пантерой,
Он, как дуэлянт у барьера.
Он с места влетает в карьеры
И любит свою атмосферу,
В которой вершит он карьеру.
Он – с кошкою друг и с пантерой.

…Вот, кошка, закончив работу,
Надела шикарные боты,
Чтоб не промочило болото,
Открыла лапчонкой ворота
И вышла… но не на охоту,
А просто рассталась с работой.

…Откроет ключом кошка двери,
Забудутся милые звери.
Котенок прильнет к маме-кошке
И скажет: «Привет, моя крошка».

Малышка доест свою кашку,
Наденет ночную рубашку,
Обнимет подружку-мартышку,
А так же мохнатого мишку.

Уложит котеночка кошка,
Котенок же высунет ножку
И скажет: «Бай-бай, мама-кошка».
Иди, отдыхай понемножку.

Но кошка расскажет ей сказку
И песню споет под завязку.
Малышка, в обнимку с мартышкой,
Уснет, и приснится ей книжка.

Присядет усталая кошка,
К коту прислонившись немножко.
Ей кот помассирует ножку,
Ту самую, что в босоножке,
И кошка, съев миску картошки,
Вздремнет до утра…на окошке.

Она кружила по ночам над сонным городом,
Она заглядывала в окна незнакомые,
Она была почти прозрачной, невесомою,
И тело легкое не сковывало холодом.

Над ней не властны были силы притяжения,
Она гасила в окнах свет, ища пристанище
И, разрезая руки в кровь осколком ранящим,
Крушила стекла, хохоча в изнеможении.

Она бывала на балу и королевою,
И верной подданной, и мудрою подругою,
И своды зала, перетянутые дугами,
Вплывали в вальс и танцевали с этой девою.

Ей сам маэстро целовал колени нежные,
И музыканты жали руки, аплодируя,
Не зная, что над нехорошею квартирою
Она летала — не святая и не грешная.

И, возвратясь в свое окно с рассветом пятницы,
И становясь вполне приличной, светской дамою,
Не глядя в зеркало, охваченное рамою,
Она наденет на себя земное платьице,

Пересечет нескучный сад, спеша к любимому,
И по дороге встретит призрачного Воланда,
Он растворится в тишине, прикрывшись воротом,
И превратит ее в святую и незримую.

Она взлетит наверх с растрепанными косами
И отразится в патриарших девой вечною.
И навсегда Москва останется помеченной
Разлитым маслом под трамвайными колёсами.

Постараюсь жить наполовину:
В полусчастьи, в полуотреченьи.
Постараюсь небо опрокинуть,
Полуплыть по твоему теченью.

Полунежно целовать ладони,
Полувстречу принимать достойно
И любить в твоем диапазоне –
В полукруге – полунепристойно.

Постараюсь принимать на веру
Полувзгляд твой, полуизвиненье.
Постараюсь выбрать полумеру,
Не вспугнув твое полурешенье.

Постараюсь совладать с полночью
И с твоим простым полууходом.
Постараюсь быть предельно точной,
Подводя черту под полугодом.

Радость назову полунесчастьем,
Свет в окне далеком – полумраком,
Осени игру – полуненастьем,
Жизнь твою с женою – полубраком.

Постараюсь стать полулюбимой,
В полуяви быть и в полусне,
А свою вторую половину
Жертвую твоей полужене.

Не бросайте любимых навечно,
Пусть вас кружит мучительный вихрь,
Не теряйте их даже на вечер,
Вам ничто не заменит любви.

Не бросайте любимых на два дня,
На полдня или даже на миг.
Вы тем самым безбожно, нещадно
Предадите любимых своих.

Мой друг, на тебя не в обиде,
Ты просто не можешь иначе,
Разлуку смогла я предвидеть,
И слез больше нет, я не плачу.

Меж нами – пустое пространство,
И я к пустоте привыкаю,
Не верю я лёгким пасьянсам
И легче тебя отпускаю.

Ты с каждым уходом уносишь
Любви моей верной частицу,
Уносишь и даже не спросишь –
Как спится одной и что снится?

А я засыпаю мгновенно,
И снится мне первая встреча,
В которой крутился рефреном
Безумный, хохочущий вечер.

Где ночь ничего не решала,
Поскольку была бесконечна,
Обрушившись ветренным шквалом
На наши горячие плечи.

Где было божественно-грешно
Не знать, что за окнами – утро,
Где я торопилась, неспешно
Лохматя пред зеркалом кудри,

Где ты, умоляя: «Останься!»,
Стоял предо мной на коленях.
Как будто, в старинном романсе,
Ничто не имело значенья:

Ни шорох машин по асфальту;
Ни странные лица прохожих;
Ни чьё-то густое контральто;
Ни то, что расстаться не можем.

Уставясь в стекло лобовое
И с незаведенным мотором,
Казалось: уеду с тобою
Без всяких пустых разговоров.

Но я никуда не умчалась,
И утро вернулось к той ночи,
Я просто с тобою осталась,
Прощание нам напророчив.

Мне сон этот снится всё чаще,
Всё легче тебя отпускаю,
Тебя уже нет в настоящем,
Изъезжена та мостовая.

Ты думаешь: что-то мы склеим?
Уедем в другие края?
Мой друг, возвращайся смелее
В тот дом, где не ждали, как я.

Он боялся уйти, он шутил не о том,
Он все песни допел до конца.
Он её ревновал, он привел её в дом,
Но её не запомнил лица.

Он с рассветом курил, и не глядя ей вслед,
Он её провожал до дверей.
Он не помнил числа, он писал ей сонет
Из прощальных четырнадцати дней.

Он недоцеловал, он её не допил,
Захлебнувшись в глазах, как в волне.
Он боялся уйти и, боясь, уходил,
Прислоняясь к холодной стене.

Он к ладоням ладони её прижимал,
Он охрипший швырял телефон.
Он хотел её знать, но её не узнал
Между двух запотевших окон.

Он спросил: «Как дела?», будто вышел навек.
Она долго молчала в ответ.
Ей казалось, что снится замедленный бег
В синих тучах его сигарет.

А потом, всё поняв, усмехнулась в кулак
И, дрожа, притворила окно.
Он, ударив по струнам, накинул пиджак
Со словами: «Не всё ли равно?!»

Выпив залпом коньяк, он ей кофе налил,
Он не видел ни слез, ни причин.
Ей стучало в висках: «Не оставить улик
На постелях чужих мужчин».

Он просрочил все визы, отсрочил полет.
Он носил бы её на руках.
Но сжимая билет, залетел в самолет
И оставил свой след в облаках.

Под утро лица потеряли очертанья,
В бокалах вспыхнуло заляпанное солнце,
Натанцевавшееся пьяное дыханье
Располагало к ненавязчивой бессоннице.

Гремела музыка, скрипели половицы,
Не по-шотландски разливали в кружки виски,
Хотя теряли очертанья звуки, лица,
Одна француженка орала по-английски.

Босые ноги отбивали в такт рассвету,
С солидной дамой обращались не по рангу,
Хозяйка нервно теребила сигарету,
Когда хозяин заходился в танго.

Потом – стихи про женщину на лодке,
Так было в переводе на французский,
И автор строк, хлебнув немного водки,
Заговорил с француженкой по-русски.

"Пардон, мадам, – шептал поэт в экстазе, –
Пора нам познакомиться чуть ближе."
Затем забылся в незнакомом джазе,
На что француженка шипела: "Ненавижу."

Под утро лица потеряли очертанья,
И выла кошка во дворе, на всех в обиде,
Мы разъезжались, закусив дыханьем,
В углу француженка рыдала… на иврите.

Я с тобою могу быть изменчиво разной и всякой –
Хохочащей до одури в полупустом ресторане,
А потом упиваться Ахматовой и Пастернаком,
Находясь на каком-нибудь, вечно не спящем, вулкане.

Я могу вдруг заплакать на самом смешном анекдоте,
Я могу восторгаться каким-нибудь пьяным соседом,
Я могу твои плечи обнять, а руки отбросить,
Сделав так, что ни ты – никуда, ни я не поеду.

Я могу быть с тобою развратной! О, ужас! На людях,
Не стесняясь упреков на лицах достойных вельможей,
Я могу сделать так, что никто нас с тобой не осудит:
Если мы их не видим, для них мы – невидимы, тоже.

Я могу быть глупа. И на это имею я право,
Я в политике тоже могу, наконец, развернуться,
Я могу обезвредить удава и стать костоправом,
Если кто-то из них твоего решит тела коснуться.

Я могу поумнеть за один только вечер, дай волю,
Я тебе напишу, что еще никому не писали,
Я представить могу тебя на всенародном престоле,
Но сама не смогла б устоять я на том пьедестале.

Я могу быть с тобою стремительной, страстной и нежной,
Я могу изменить тебе… Впрочем, опять же, с тобою,
Я могу замечать твоих рук бесовскую небрежность
И ловить на ходу все бокалы…. с водой дождевою.

Я могу исчезать незаметно, прошедши сквозь стену,
Я могу появиться внезапно, замки я открою,
Я могу стать вселенским пространством, пространной вселенной,
Я могу стать… тобою.
Я хочу быть с тобою….
Любою.

Молчали оба. Руки не сплетали.
Не верили. Не знали ни о чем.
Устали оба от пустых баталий,
От слов, оброненных через плечо.

Сидели рядом. Не крестили взгляды.
И не было ни тени теплоты.
Он думал: "Надо что-то сделать, надо".
Она считала: "Сожжены мосты".

Снег за окном — птицей белою.
Что же, зима, ты наделала?

Решили оба: "Прекращаем споры"
И принимали безразличный вид.
Он думал: "Бесполезны разговоры".
Она ждала, что он заговорит.

Кричали оба. Как глухонемые,
Сжимая крик ладонями в горсти.
Он знал: она уйдет, они — чужие.
Она молила: "Не давай уйти!"

Снег за окном — птицей белою.
Что же, зима, ты наделала?

Молчали оба, в полном отрешеньи,
Две половины, как враги.
Но было, было всепрощенье
На расстоянии протянутой руки.

Снег за окном — птицей белою.
Что же, зима, ты наделала?

Девочка из прошлого —
Платьице в горошинах —
Ждет его, тоскуя у окна.
Ничего хорошего —
Девочке из прошлого.
Девочка останется одна.

Девочка из прошлого,
Словно запорошена.
Словно завороженная им.
Девочка не брошена,
Просто огорошена
Первым ожиданием ночным.

Девочка из прошлого —
Женщина без прошлого.
Нет, она его не дождалась.
Ничего хорошего
Женщине без прошлого
Не дала несотканная связь.

Только снегопадами —
Белыми нарядами —
Скатертью накрыт далекий путь.
Девочка из прошлого —
Женщина без прошлого —
Платьице в горошек не забудь.

Прихвати из прошлого
Всё, что там хорошего,
Всё, что помещается в руке,
Девочка из прошлого —
Женщина без прошлого —
Так и остается налегке.

Лишь звонок из прошлого
От того, хорошего,
От того, кого не дождалась.
Мальчик, ты непрошенный
Для женщины без прошлого —
Первая несотканная связь.

Женщине без прошлого
Он — чужой, непрошенный
Так себе, пустое баловство.
А девочка из прошлого
Платьице в горошинах
Берегла все годы для него.

Нью-Йорк, 2105

Разлюблю глаза твои в полночь,
Растоплю снегов моих бремя.
Я и в прошлом не с тобой. Помнишь,
Как стремительно неслось время?

Разобью стеклянную стужу
Голубою полосой неба.
В настоящем ты еще нужен,
Ну, а в прошлом ты со мной не был.

Расколю на семь цветов осень,
Разрублю на семь полос лето.
Ты и в будущем меня — оземь
Чтобы не было со мной света.

Раздарю зеленые травы
Тем лугам, где мы с тобой были.
Ты и прошлом был всегда правым,
Ты стрелял в мою любовь навылет.

Растворюсь в невидимом лете,
Разбегусь до высоты радуг,
Стану жить я на другой планете
Всё сначала, будто так надо.

Расцвету сиреневым маем,
Разгребу пожухлые листья,
Я о будущем твоем знаю,
Мне художник написал кистью.

Распишу оранжевым стены,
Вместе с солнцем всё не так сложно.
Убегу из твоего плена.
Мне теперь на свете всё можно.

Или может, улечу в завтра
И возьму в мужья себе ветер.

Будет где-нибудь в горах — завтрак,
А обед — на сказочной планете.

Расплету бесстыжие косы,
Расскажу ему твои секреты.
У твоей любви одни вопросы,
Ну, а он мне может дать ответы.

Разлюблю, разобью, расколю, растворюсь,
А потом расцвету, распишу, расплету и вернусь.

Нью-Йорк

Мы говорили ни о чём,
И мы не спали по ночам.
Я – руку на твое плечо,
И тихо таяла свеча.

А отраженья в зеркалах,
Как будто, с нами заодно.
В углу, по краешку стола
Стекало медленно вино.

Мы выпивали ночь до дна,
До самой утренней звезды,
Когда она едва видна,
И пробуждаются мосты,

И шины тихо шелестят
По не нагретой мостовой,
А в отъезжающих гостях
Есть что-то, схожее со мной.

Но вот, врывается рассвет
В кварталов ровные ряды.
Здесь не бывает слова "нет",
Здесь не растут давно сады,

Здесь на лотках живут часы,
Носки и сумки, и кресты,
А вдоль проезжей полосы
Когда-то здесь цвели кусты.

Но ныне жарится асфальт
И сотрясаются лотки,
В окне ревет надрывно альт
И как набат, звенят брелки.

Здесь нету птичьих голосов,
Здесь звезды спрятаны в бетон,
Здесь есть леса, но нет лесов,
А дом — разодранный картон.

Здесь гром гремит из-под земли,
Посуда скачет на столе,
И сюр, такой же, как дали
Нарисовал своей Гале,

Когда она стоит спиной
На диске солнца золотом,
И утопает под водой
Последний уцелевший дом.

Здесь башни падают с небес
И — гробовая тишина….
Но вырастает новый лес,
И приближается луна….

А мы — всё так же — ни о чем,
И вновь не спится по ночам,
Я — руку на твое плечо.
Вот, и растаяла свеча.

Нью-Йорк

Мы познакомились вечером
Под синей полярной звездой.
Небо ложилось на плечи нам,
И в ноги бросался прибой.

— Знай, я летаю на облаке
Весь год, до конца декабря.
Хочешь, пока я на отдыхе,
Летать научу и тебя?

Ты засмеялся, меня обняв:
-А как ты училась летать?
-Увы, слишком долго, целых два дня,
Меня не страшит высота.

Ты усмехнулся: "Какой полет?
Я тоже летаю всегда.
Я пилотирую самолет,
Я — твой неземной капитан".

Ты обнял меня. Руки горячи,
И падает с неба звезда.
-Чему же тебя я могу научить,
Мой неземной капитан?!

Ведь, между Нью-Йорком и Лондоном
Разница в двадцать пять лет.
Зимы такие холодные
И серый туман сигарет.

Будет прощанье бесслезное,
И разожмется ладонь.
Знай, я совсем несерьезная,
Выдуманная тобой.

Я улетаю на облаке
Из белоснежной зимы.
Ты остаешься на отдыхе
В нежных объятьях жены.

Но только прошу тебя, не забудь,
Что я летаю везде.
Ты по приборам находишь путь,
А я — по Полярной звезде.

Ведь над водой — небо звездное,
Падает прямо в ладонь.
Знай, я совсем несерьезная,
Выдуманная тобой.

Легко от Нью-Йорка до Лондона
Пересеку небосвод.
Не бойся, не будет мне холодно,
Не нужен мне твой самолет.

Зиму меняю я на лето.
Тепло на полярной звезде.
Ведь, главное для меня — полетать,
А для тебя — долететь.

Ты улыбнулся: "Лечу с тобой,
Ну, где там твоя звезда?"
…Ты — первый, кто хочет летать со мной,
Мой неземной капитан.

Будет прощанье бесслезное.
Я тебя не позову.
Знай, я совсем несерьезная,
Даже, когда я реву.

Ведь, между Нью-Йорком и Лондоном —
Разница в двадцать пять лет.
Зимы такие холодные
И серый туман сигарет.

Моя любовь — в Москве.
Под проводами — сквер.
И в этом сквере — ночь,
И тень от фонарей.
Забытое такси,
И сколько ни проси,
Оно не отвезет
Тебя к любви твоей.

На том краю земли
Идут твои снега,
Идут твои дожди,
И мокнут провода.
На том краю земли
Идет твоя судьба,
И тихо пишет слово:
"Никогда".

За океаном — я,
Чужая и твоя,
Под ветреным дождем,
Под тенью фонарей.
Такое же такси,
И сколько ни проси,
Оно не отвезет
Меня к любви моей.

На том краю земли
Идут твои снега,
Идут твои дожди,
И мокнут провода.
На том краю земли
Идет твоя судьба,
И между нами слово:
"Никогда".

Но если всё вернуть
На тот, счастливый, путь,
И в наш московский сквер,
И в наш нескучный сад.
Вот, мы с тобой — в такси,
И только попроси,
Оно нас отвезет
На десять лет назад.

Но…
На том краю земли
Прошли мои снега,
Прошли мои дожди,
Промокли провода.
На том краю земли
Прошла моя судьба,
И написала слово:
"Никогда"…
И между нами слово:
"Никогда".

Нью-Йорк

Я за тобою бежала по лестнице,
С лестницы сыпались летние месяцы,
С месяцем солнце сражалось небесное,
С неба стекала слеза бесполезная.

Ты от меня убегал в предрассветное утро,
В утреннем небе сверкала звезда с перламутром.
Эта звезда, как кольцо на безжизненном пальце,
Пальцы сомкнув, ты пожизненным стал постояльцем.

Долгие годы и долгие месяцы
Стук каблуков раздавался на лестнице,
Я позабыла твой голос таинственный,
Пусть это так, только ты — не единственный.

Ночи бессонные в прошлое прочь улетели,
Утро бесстыжее стонет в холодной постели,
Взгляд на спине, как палач с поцелуем застывшим,
Ты уходил, как богач, а вернешься, как нищий.

… Вот и зима, и темна эта лестница,
Ты возвратился сквозь долгие месяцы,
Месяц песком просочился сквозь пальцы,
Не торопись, я не жду постояльца.

Ночи бессонные в памяти стерлись под утро,
В утреннем небе сверкает звезда с перламутром.
Голос забыт, как палач с поцелуем застывшим,
Ты уходил, как богач, а вернулся, как нищий.

Есть в Манхэттене таверна,
И она сейчас, наверно,
Вся забита до отказа
Людом добрым, не пустым.
Я войду в ее объятья,
И меня обступят братья,
Не по разуму и духу,
А по чувствам непростым.

И закружится в таверне
Разговор нехарактерный
Для людей с богатым чувством,
С небогатым кошельком.
Об изменчивости жизни,
О житье при коммунизме
И о том, что, вот, писатель
Дописал десятый том.

Эта русская таверна
Водки извела цистерну
На родные разговоры,
Что на кухнях мы вели:
Как тогда писал писатель,
Как читал его читатель,
А теперь и тот, и этот,
Вот уж год, как на мели.

Только старая таверна
Знает очень достоверно,
Кто сегодня уезжает
Не один, и не с женой.
Уезжает спать писатель
И поклонница-читатель,
Чтобы скрасить ночь пустую
И проснуться не одной.

Завтра он придет в таверну:
И в душе, и в теле скверно,
Но писатель-не читатель,
Скверну он запьет вином.
А потом добавит водки,
Закусив её селедкой,
И поднимет настроенье,
Подмешав пиратский ром.

И к закату всей таверной,
Что, конечно, характерно,
Обсуждается писатель
И поклонница при нем.
Вот, писатель тихо пишет,
Тихо пьет в стеклянной нише,
Он к закрытию таверны
Сочиняет новый том.

По весне устроит читку,
Будет раздавать визитки,
Про поклонницу забудет,
Как поэт забыл про керн.
Так, на то ж она и муза,
Чтоб не быть ему обузой,
Чтоб не спиться самородкам
Из манхэттенских таверн.

Нью-Йорк

Не спрашивай ни о чем.
Я — между твоим плечом
и его руками,
восходящими в небо.
Жаль, что ты на небе
не был.

Жаль, что не касался звезд,
жаль, что ты казался тем,
кто нужней его.
Жаль, я не касалась тел
горячей тебя.
Жаль, что я казалась той,
кто нужней ее.

Имя мое затерялось
среди других
на страницах
растрепанной книжки.
Вычеркни, отпусти,
из памяти вытри,
начертай карандашом
новое чье-то имя.

Ты скоро сотрешь и его,
страницы улетят с балкона,
и в городе нашем умрет
еще один телефон…
и еще один телефон…
и еще не один телефон…
и еще…

Ни расстаться, ни любить не в силах,
Ни понять себя уже не мог,
Словно неудачливый игрок,
Карта всё никак не приходила.

Сотни раз сдавал, любил, сдавался,
Карты становились всё старей,
Нет в колоде этой козырей,
Уходил, но за исход не дрался.

Уходил, как убегал
С поля боя. Оставлял
Губы, зеркала овал,
Боль и треснутый бокал.

Уходил и возвращался снова.
На семью всё ставил, на любовь,
И отстукивал коленом дробь,
Глядя вдаль, не говоря ни слова.

Масть не шла. Всё потерял, играя,
Пятницу оставил для нее,
Для семьи — воскресное враньё,
Масть искать в субботу продолжая.

Уходил, как убегал
С поля боя. Оставлял
Губы, зеркала овал,
Боль и треснутый бокал.

Знал: одна из них ему поверит,
Всё простит, забудет и поймет,
Стоя у незапертых ворот,
Примет долгожданную потерю.

Знал: другая перед Новым годом
Стол накроет только для двоих.
Но которая, которая из них
Выпадет судьбой из той колоды?!

От одной, как прежде, убегал,
Словно с поля боя. Оставлял
Губы, руки, зеркала овал,
Боль любви и треснутый бокал.

А к другой, как прежде, приходил
И, как прежде, был любим и мил.
Так и ничего не понял сам:
Кто нужней из двух червовых дам.
Так и никогда не понял сам:
Нет в колоде двух червовых дам.

Четыре дня в заброшенном лесу,
Четыре дня с дождем и листопадом,
Четыре ночи мы с тобою рядом,
Четыре ночи пьём, как эль, грозу.

Горит камин, огнем чертя штрихи,
Горит камин, мы смотрим на поленья,
Горит камин, рисуя наши тени,
Горит камин, сжигая все грехи.

Пруд за окном, и на воде круги,
Пруд за окном, нам не нужны одежды,
Пруд за окном, и мы с тобой безгрешны,
Пруд за окном, в нем тонут все долги.

Твой старый друг, как ты, с чужой женой,
Твой старый друг и весел, и беспечен,
Твой старый друг, и этот вечер вечен,
Твой старый друг нам подаёт вино.

Звучит рояль, мы, будто бы, одни,
Звучит рояль, не заглушая ночи,
Звучит рояль, он тих и непорочен,
Звучит рояль, погашены огни.

Обратный путь, молчание — стеной,
Обратный путь, ни взгляда и ни жеста,
Обратный путь, в нем для меня нет места,
Обратный путь, и ливень ледяной.

Четыре ночи и четыре дня,
Две пары крыльев, мы с тобой парили,
Мы так легки и так безрегрешны были,
Четыре ночи ты любил меня.

Мне детство голубем почтовым
Ложится в руки по ночам,
И ветер судном трехмачтовым
Играет в луже, хохоча,

Где этот двор, зима, сочельник,
Кто – лицедей, а кто – злодей,
Беседка, домино, качели,
Тепло подъездных батарей,

Где та, зеленая скамейка,
Озноб и первое «люблю»,
В заборе узкая лазейка,
Сосед, что вечно во хмелю,

Где эта школа, третий — лишний,
Фонарь, несмелый поцелуй
И щеки — цвета спелой вишни,
И папы оклик: «Не балуй!»

Где этот класс, десятый «А»,
Учитель – старше лет на восемь,
И школьный вечер до утра,
И далеко, как будто, осень,

Где этот маленький ручей,
Шум поездов и запах елей,
Гитара в мареве ночей,
И не кончается веселье.

Мороз, и снега намело,
Испуг, измятые постели,
Но так надежно и тепло
В сорокаградусной метели,

Где это логово Морфея,
И чья вина, что нет вина?
Гурзуфа пьяные аллеи,
И снова, снова не до сна,

Где эти звезды летней Ялты,
И горы, словно этажи,
И клёш хорош, как фрака фалды,
И кажется: начнется жизнь.

Где это море Коктебеля,
Палатки – цирком шапито,
Когда и яхты, и отели
Пред этим праздником – ничто,

Где этот сквер, ночной трамвай,
С подножки прыгающий друг,
Когда никак не разорвать
Бегущих, словно рельсы, рук…

… Вот — эта сцена, рампы свет,
Цветы, интриги, сплетен проседь
И одиночества билет
В одну из пьес с названьем «Осень».

Вот – этой карты города,
И неизменен тот маршрут,
Хоть эти рельсы никуда
И никого не приведут.

Вот – это утро, дверь с замком,
Прощанье, слезы, возвращенье,
Обман любви и в горле – ком
От невозможности прощенья.

Вот – это легкое «прощай»,
И самолет – в другую плоскость,
Письмо «любви не обещай»,
Нью-Йорка жалкие подмостки.

Вот – этот дом, я в нем жилец.
Всё повторяется точь-в-точь,
И жизнь спокойна, наконец,
И улыбается мне дочь.

Вот – этот час, и вот – беда,
И папа строго «не балуй!»
Не крикнет больше никогда,
Прервав тот, первый, поцелуй.

Вот – эти старые грехи,
Как раны, оживают вновь.
Незавершенные стихи
И несвершенная любовь.

Вот – эта осень за окном,
И не предвидится весны,
И снова – врозь, а не вдвоем,
И руки мертво холодны.

Вот снова – двор. Скамейка. Вёсны.
Класс. Школа. Ночь. Фонарь. Ручей.
По-Блоковски мигают звезды,
Греховен сказочный Морфей.

И снова – море. Утро. Сцена.
Моя прощальная гастроль.
И снова – той весны измена,
И нескончаема та роль,

Где боли странное соседство,
И нет гитары до утра…
И дальше улетают в детство
Качели моего двора.

Верните любовь из детских скупых поцелуев,
Из парка с качелями, где мы цепями сплелись,
Верните любовь, верните мою, не чужую,
На этих качелях, пусть даже с цепями, взлетела б я ввысь.

Верните любовь из тех переулков Арбата,
Которые кажутся прошлым, пленительным сном,
Верните любовь, впервые прошу я возврата
В те ливни, где я – без зонта и бегу босиком.

Верните любовь в рассветный, прокуренный Невский,
Когда в Ленинграде еще не проснулись мосты,
Верните любовь, где я – не жена, но невеста,
А дальше не надо – ни платья, ни лент, ни фаты.

Верните любовь всех тех, кто считались друзьями,
Я буду их снова, как будто, впервые, любить.
Верните любовь, а мы разберемся с ней сами:
Какие ей песни слагать, а какие – забыть.

Верните любовь в тот год, где всё было недавно,
Где папа вдруг понял, что я повзрослела за миг,
Верните любовь, я дочерью стану исправной,
И мы в две гитары сыграем с ним песни мои.

Верните любовь из гула ночного Нью-Йорка,
Где смело сдалась на расправу колдунье-судьбе.
Верните любовь, но вместе с любимым, и только.
Верните любовь, остальное оставьте себе.

Я помню то, чего забыть нельзя:
Из шёлка парашютного наряды,
Игрушки как трофейные награды
И подрывающиеся на них друзья.

Застывший крик. Победное "Ура!"
Из поезда бросающихся женщин
И мать, перешивающую вещи
И превращающую платься в свитера.

Я помню то, чего не знала я:
Альбом из отпечатков губ помадных
И утреннюю синюю прохладу,
И в море немигающий маяк.

Я помню свадьбу матери с отцом
В гостинице, на темном полустанке,
Борщ в котелке, вино в стеклянной банке,
Их, без венца стоявших под венцом.

Потом — вагон, и в тамбуре кляня
Того, кто с ней хотел упасть на рельсы,
И этот рейс мог стать последним рейсом,
А мать, вот-вот, должна родить меня.

Потом октябрь пел, листьями шурша,
И мать с отцом на сцене в жизнь играли,
Ребенка пеленали на рояле,
Поскольку не было ни дома, ни гроша.

И в самолете — возвращение назад,
По трапу — папа, уходящий в небо,
И с водкою стакан, накрытый хлебом,
И словно онемевшие друзья.

Потом — любовь, непрочная, как нить,
Тел перекрестья, вздувшиеся вены,
И больше нет понятия измены,
Поскольку ничего не изменить.

Но всё сильнее каждого любя
И времени не замечая ход,
Жизнь проживаю в темноте суббот
И кажется: я помню не себя.

Всё лишнее, включая настоящее
С его непредсказуемым лицом.
Бумага писчая, друзья пропащие
И я, носящая твое кольцо.

Всё лишнее, включая прошлое
С его непробудившейся весной,
Где я – тобой – прилично брошена,
Не став ни другом, ни женой.

Всё лишнее, включая личное,
Как вырванный из памяти кусок.
И днищами, и пепелищами
Спален измученный висок.

Всё лишнее, являясь будущим,
Пройдя по мне, присядет на крыльцо.
Всё лишнее с кофейной гущею
Плесну я одиночеству в лицо.

Я украшу январём дома,
Нарисую на снегу любовь,
Ту, которую не отдала,
Ту, которую мог взять любой.

Я вплыву в заснеженный февраль
И у вьюги отберу мотив,
Тот, который не сыграл рояль,
Чтоб не дать твоей любви уйти.

Я для марта погашу фонарь
И представлю, что вокруг светло,
А апрель, ворвавшись в календарь,
Разобьет ненужное стекло.

Я из мая унесу цветы,
Те, что ты бросал к моим ногам,
А июнь сотрет твои черты,
Как вода смывает берега.

Я в июле закружусь с другим,
Он – для лета, а не для зимы,
Ближе к августу раздам долги
За любовь, что не брала взаймы.

Мне на плечи упадет сентябрь
Долетевшей сквозь века звездой
И янтарною листвой, хотя…
В октябре уже сюжет другой.

Опустеет ноября постель,
И ударит в колокол звонарь…
С каждым днем всё ближе мой апрель,
С каждым днем всё дальше твой январь.

Всё, что вчера не свершилось до полночи,
Вряд ли свершится сегодняшним вечером,
Спрятался в раме дневной зайчик солнечный,
А мы ведём разговоры про вечное.

Здесь, на часах, без чего-то одиннадцать,
Скрипнула дверь и захлопнулась в панике,
Только в окно желтой веткой осиновой
Бьются огрызки изменчивой памяти.

Помнишь, как ночью стонала прихожая,
Ты уплывал в тишину бесконечную,
Звоном ключей отдавался под кожею
Крик, как подобие нечеловечье.

Помнишь, как утро предательски съежилось,
Ты позвонил из пугающей вечности,
Голосом, ни на кого не похожим,
Вымолвил: «Встретимся солнечным вечером».

А на часах – без чего-то одиннадцать,
И темнотой занавешены жалюзи,
Вспыхнула лампа свечой алладиновой,
Вскрикнула и отвернулась из жалости.

И поезда замолчали за окнами,
Ночь улеглась под мигающей лампою,
Взрогнула кошка от резкого оклика
И зацепила стакан серой лапою.

Помнишь, вино расползалось по комнате,
Медленно так размывая два профиля
В темно-бордовом, с околками, омуте.
Помнишь, тот вечер с тобою мы прокляли.

И со стены сорвалась фотография,
Где мы вдвоем на таинственном острове.
В ванной стекала по белому кафелю
Струйка воды с ослепительной простыни.

А на часах – без чего-то одиннадцать,
Кошка скулила с зализанной раною,
В окнах напротив — ночная гостиница,
Только вода громко капала в ванную.

Помнишь, все звуки, как будто бы, умерли,
Кошка под лампой застыла навечно,
Голос твой в трубке – какое безумие —
Выстрелил: «Встретимся солнечным вечером».

Но ничего не свершится до полночи –
Стрелки слились без чего-то одиннадцать,
Кошка не вздрогнет, стакан не наполнится,
Лампа не вспыхнет свечой алладиновой.

И фотография к полу приклеена,
Звуков не будет ни утром, ни вечером,
Спит на столе твоя чашка кофейная…
А самолет не вернётся из вечности.

Ты позвони, когда долетишь,
В твоем запасе есть пара часов,
Твой ностальгический, серый Париж
Мой телефон закрыл на засов.

И мои двери потеряли ключи,
А может, просто, сменили замок,
И чуть горчит у моих ключиц
Твой поцелуй, как вишневый сок.

И снова мы на разных берегах,
Как той весной, когда растаял лед,
И я искала в телефонных проводах
Твои слова в диапазоне нижних нот.

Ты позвони, когда проводишь ее,
В твоем запасе есть несколько дней,
Мой, восходящий к закату, нью-йорк
Давно не ждет никаких новостей,

Ни от тебя – из парижских дворов,
Ни от твоей московской жены,
И даже бусы телефонных проводов
Звучат слабей, чем две последние струны.

И снова мы на разных берегах,
Как той весной, когда растаял лед,
И я искала в телефонных проводах
Твои слова в диапазоне нижних нот.

Ты позвони, когда вернешься назад,
В твоем запасе есть несколько лет.
Неважно, что сменился адресат,
Неважно то, что умер абонент.

Твой поцелуй, как телефона нить,
Моих ключиц коснулся, не любя.
Ты не успел, вернувшись, позвонить,
И эта новость не смогла убить тебя.

И снова мы на разных берегах,
Как той весной, когда растаял лед,
И не найду я в телефонных проводах
Твои слова в диапазоне нижних нот.

Телефон замолчал на четвертые сутки вранья,
Одуревшая трубка уснула, согнувшись дугою.
Я из странного дома в не менее странный ушла.
Затаилась на время и стала собою.

По сырым переулкам, не видя названий, брела.
И в окне промелькнул силуэт, как всегда, осторожный.
Мне моргнул светофор, мол, не трусь, положись на меня.
И шаги зазвучали в казенном подъезде тревожней.

Дверь открыл силуэт, на пороге остались следы.
Полутемная ночь притворилась уснувшею, боже.
За окном совещались о чем-то пустые сады,
И бездумное сердце безумно стучало под кожей.

Полутемную ночь по аккордам играть научусь.
Пропою до рассвета, в глазах твоих горечь замечу.
К светофору-предателю-молча спиной повернусь.
И — спасенье мое — скорый поезд мне мчится навстречу.

Москва

Ты не бойся. Тебя я смогу защитить в непогоду,
Даже, если ударят дожди по спине.
За тобой я готова — в огонь и горящую воду,
Даже, если ты в эту минуту петь будешь не мне.

К берегу лодку прибило волною,
И на песке только тени от наших следов.
Только не бойся, я буду, любимый, с тобою,
Если ты к этому счастью, любимый, готов.

Ты не бойся, я буду, как кошка, пушистой и мягкой,
Ну, а если меня против шерсти погладит другой,
Ты не бойся, я тоже умею ответить и лапкой,
И мужскою, но только открытой, рукой.

Две синекрылые чайки — дуэт над водою,
В небе балет — с точки зренья бессильных садов.
Только не бойся, я буду, любимый, с тобою,
Если ты к этому счастью, любимый, готов.

Ты не бойся, я солнечным диском взойду над заливом,
Даже если захочешь ты в полночь тепла и огня.
Ты не бойся, ты станешь любимым, а значит, счастливым,
Даже, если ты больше не сможешь увидеть меня.

К берегу лодку прибило волною,
И на песке только тени от наших следов.
Я обещала, что буду, любимый, с тобою,
Если ты к этому счастью, любимый, готов.

Нью-Йорк

Из квартиры на Тверской,
Где троллейбус номер "раз"
Убегает из Москвы,
Я, махнув на жизнь рукой,
Покидаю ночью Вас,
Несмотря, что мы — на "вы".

И приклеив два крыла
Белоснежные к спине,
Оттолкнувшись от Москвы,
С запотевшего стекла
Я сотру вчерашний снег,
Несмотря, что мы — на "вы".

Покидаю Москву,
Покидаю февраль
Со стаею птиц.
Закрываю главу,
Где окончился рай
И осталось "прости".

От квартиры на Тверской —
Коммуналки моих лет —
Не осталось и следа.
Над замерзшею рекой,
Взяв просроченный билет,
Улетаю в никогда.

Улетаю от нее,
Незнакомой и чужой,
Непроснувшейся Москвы,
И меняю на Нью-Йорк
Ту квартиру на Тверской,
Где мы всё еще на "вы".

Покидаю Москву,
Покидаю февраль
Со стаею птиц.
Закрываю главу,
Где окончился рай
И осталось "прости".

Из квартиры на Тверской,
Где когда-то плыл трамвай
По грохочущей весне,
Я лечу над мостовой,
И последнее "прощай"
Растворяется во мне.

В неизведанном краю
Я — бездомный пассажир
Среди бруклинских дворов.
Мне посадку не дают,
И живу меж двух квартир,
Как меж двух чужих миров.

Покидаю Москву,
Покидаю февраль
Со стаею птиц.
Закрываю главу,
Где окончился рай
И осталось "прости",
Нет, осталось уйти…

Он говорил со мной на чистом русском,
Он так небрежно приглашал на танец,
Я путалась ногами в платье узком
И думала, что он — американец.

Впиваясь каблуками в лак паркета,
Как в мужика впивается испанка,
Я не имела от него секретов,
Крича на ухо, что я — итальянка.

Потом язык ломали по-мадьярски
Про венгров и хорошую погоду,
Я плавно перешла на итальянский,
Он даже не заметил перехода.

Он отвечал без пауз, без акцента,
Я с ним летала, не касаясь пола,
Казалось: мы в венецианском центре,
И вот, причалит к берегу гондола,

Подхватит нас, мы уплывем, не глядя,
К лазурным берегам, куда-то в Ниццу.
И, я впишу в заморские тетради
Еще одну, родную, заграницу.

Мы стали по-французски изъясняться,
Он пил вино, как-будто был французом,
Он предложил с ним до утра остаться,
Добавив: я нужна ему как муза.

В нем было что-то от души цыганской,
Он был, как все цыгане, чернобровым,
Я с ним болтала по-американски.
…Не зная, что он — Гриша из Тамбова.

Все в этом городе придуманном
Нам улыбаются в огнях реклам,
И эта сцена бесконечная
Вползает в зрительный партер.
Затем идет по пятой авеню,
Где в ожидании лежат меню,
Раскрытые и чуть бесстыжие,
Как все квартиры без портьер.

А я бреду с тобой по городу,
От ветра прикрываясь воротом,
В тисках дождливого Манхэттена,
Где мчатся желтые такси.
Уходим мы от театральности
И приближаемся к реальности,
Но мокнут наши декорации,
И дождь лениво моросит.

Ты открываешь дверь стеклянную,
И наши пальцы безымянные
От ужаса сгорают кольцами
И оставляют черный след.
Но в этом городе придуманном,
Где тонет суета в огнях реклам,
На нас не смотрят с осуждением,
До нас им просто дела нет.

А я бреду с тобой по городу,
От ветра прикрываясь воротом,
В тисках дождливого манхеттена,
Где мчатся желтые такси.
Уходим мы от театральности
И приближаемся к реальности,
Но мокнут наши декорации,
И дождь лениво моросит.

Отель без имени и адреса
Раскрыл объятия на два часа,
И кольца спят на подоконнике,
Твоя рука – с моей рукой.
Мы притворяемся влюбленными,
И за звонками телефонными
Друг друга мы не слышим в комнате,
В бесстыжей комнате ночной.

Потом брела с тобой по городу,
От ветра прикрываясь воротом,
В тисках дождливого Манхэттена,
Где мчались желтые такси.
Мы уходили от реальности
И приближались к театральности,
Но мокли наши декорации,
И дождь лениво моросил.

Нью-Йорк

Я так же, как и тридцать лет назад,
Пришла в тот школьный двор в начале лета,
Где мальчик что-то тихое сказал
И затоптал бычок от сигареты.

Я рассмеялась громко, как в кино,
Ненастояще, как-то неуклюже,
А мальчик повторил: "Я, все равно,
Тебе когда-то стану нужен"

Я продолжала свой киношный смех,
А он — из пачки сигарету — в зубы.
И тут свершился самый первый грех,
Я чмокнула его в сухие губы.

Потом — прикосновением к щеке —
Взяла незавершенность сигареты,
Вдохнула, зажимая в кулаке
И щурясь от дневного света.

Он покраснел и, глядя мне в глаза,
Коснулся губ, как-будто бы, не веря.
Потом беззвучно "я люблю" сказал…
…И стал моею первою потерей.

Я имени не помню, только миг —
Мой первый грех — я мальчика целую!
И тысячи ошибок и улик,
И миг, который у себя ворую.

И вот, я здесь, ведь, это — тот же двор
И тот же мальчик безымянный рядом,
Мой первый грех стал главным с этих пор,
И я, по-детски, неуклюже рада.

Мне так же, как и тридцать лет назад,
Вдруг захотелось закурить на фоне лета,
В кулак, чтоб не попался на глаза
Бычок от завершенной сигареты.

Нью-Йорк

"Что делает кот?", — вы спросили.
Отвечу: "Знакомый Василий,
Который встает спозаранку,
С утра поедает овсянку,
Считая ее панацеей.
Так раньше учили в лицее
И маму, и папу, и деда.

Затем, в ожиданьи обеда,
Кот делает много работы,
Без лени, без тени зевоты.
Он — мастер киношного жанра.
Он снимет вас элементарно
С кошачьего, тонкого, взгляда.
И даже из худшего зада
Он сделает то, что вам надо.

С утра и до ночи ишачит,
Реакция Васи кошачья
На несправедливое дело.
Он — быстрый и мозгом, и телом —
Мгновенно бросается в драку,
Чтобы проучить забияку.
Он даже грозится судиться,
"Куда ж это, братцы, годится,
Чтоб птицы — ночами незрячи —
Так жизнь отравляли кошачью?!"

Наутро он всё позабудет,
Кот даже добрее, чем люди.
Он счастлив, он выше проблемы,
Есть более важные темы.
К примеру, добыть где-то рыбку,
Тем вызвав у Кошки улыбку
И даже кошачее "мяу",
Что, в общем, ее ноу-хау.

На запад склоняется солнце,
Вода замерзает в колодце.
Кот дров принесет для камина,
Как сделал бы каждый мужчина,
Зажарит лосося-трофея,
От запаха тихо балдея,
Накроет на стол. Тут и Кошка
Тихонько — лапчонкой — в окошко.

И снежною тонкой полоской
Скользнет по паркетному воску,
Закружится в радостном "мяу",
Ведь это ее ноу-хау.
Потом, насладившись лососем,
Кот с Кошкой пройдутся меж сосен,
Вдыхая простуженный воздух.
Хруст веток под азбуку Морзе
И синь бесконечная, дальняя
Способствуют мыслить глобальнее.

Философы Васька и Мурка
Не очень-то любят придурков,
А вместе им мягко и сладко,
И жизнь, в общем, в полном порядке.
И после сосновой прогулки,
Стакана кефира и булки
Кот сядет играть в игры с мышкой,
С компьютерной, умной малышкой.

А Кошка посмотрит киношку,
Достанет губную гармошку,
Сыграет кошачую песню,
Чтоб было Коту интересней
Играться с компьютерной мышкой
И больше выигрывать фишки.

"Что делает кот?", — вы спросили.
Один мне известен — Василий.
Он делает всё, что он может,
Чтоб быть на других непохожим.

Нью-Йорк

Вы, как всё гениальное, просто
Записали стихи на бумагу
Или файл сохранили в компьютере.
И, скорее всего, вы не сразу
Прочитали стихи близким в комнате,
Может, даже Вы их отложили
На три месяца… может, и больше.

А потом Вы подумали вечером,
Что давно не писали — три месяца,
Значит, больше уже не напишется,
Значит, так и придется Вам старое
Петь… и стариться рядышком с песнями.
С ними рядом, конечно, не страшно и
Даже как-то теплее, привычнее.
Так себя успокаивать принято.

Только ночью строка в дверь открытую
Забежала, ударила обухом.
Вы вскочили средь ночи, и — к лампочке…
Записать на бумаге… скорее же….
Вы сейчас…Вы вот-вот потеряете….
Этот миг, это стихо-творение….
Это психо-конечно-творение….

Потому что Вы есть ненормальная,
Потому что Вам слышится музыка,
Потому что Вам пишется полночью,
Когда спит большинство человечества,
Потому что стихи так рождаются,
Без наркоза — укола всесильного —
И без мук, как рождались когда-то Вы.

А теперь Вы достанете записи
Иль файл Вы найдете в компьютере
И добавите то, что записано
Так давно, что Вы это не помните.
И неважно теперь, что Вы мучились
Оттого, что не пишется больше Вам.

Вот теперь Вы прочтете товарищам
Или даже споете с гитарою
На каком-нибудь праздничном вечере.
Все восторженно Вам аплодируют,
Вопрошая: "Как это Вы пишете?
Будто просто сидите и курите,
Будто чай попиваете с пряником
И ведете беседу неспешную.
Будто вовсе стихами не мыслите,
Вы — такая земная, обычная".

Вы, конечно, отшутитесь весело,
Что не Вы это пишете полночью.
Вы ведь просто открыли все окна
И впустили всё лучшее в комнату,
Записали его на бумагу
Или файл сохранили в компьютере.

Нью-Йорк

Дождь будет лить до четверга,
Мы будем пьяные слегка
Не от вина, а от любви.
Нам все равно, что за окном
И дождь, и молнии, и гром,
И замолчали соловьи.

Есть только мы, и — никого,
И даже жутко оттого,
Что бесконечен сон,
Не от вина, а от любви
Тебе признания мои
Над взлетной полосой.

В субботу утром улетишь
В такой же пасмурный Париж,
В такой же дождь.
А завтра солнце ослепит
Твой чай, что в спешке недопит
И снова — ночь.

Звонок дверной, в коленках — дрожь,
И будет солнечная ложь,
И в сутках — век.
Когда в глазах — ни страх, ни боль,
А просто выжатая роль
Отяжелевших век.

Потом — до вторника — весна,
И снова будет не до сна
Двум избранным врагам.
Прошу тебя: "Не приходи!"
Мне ближе вечные дожди
По четвергам.

Нью-Йорк

У друга моего случилось счастье.
Мой друг забыл, что есть ненастье,
Он полюбил в последний раз.
Не то, чтоб он слегка влюбился
И с нею в гости завалился
В полночно-неурочный час.

Мой друг с тридцатилетним стажем —
Далек от глупостей и блажи —
Звонил мне тридцать лет подряд.
Ему бывало очень плохо,
Он говорил: "Так вышло, Леха,
Прости, дружище, виноват".

Я отвечал: "Конечно, друг мой,
Свет нашей дружбы не потухнул".
Высокопарно? Может быть.
Но я был самым лучшим другом
Из нашего большого круга,
Кому он ночью мог звонить.

Так вышло, что я стал поэтом,
Известным половине света,
Мне дали самый главный приз.
Меня печатали в газетах,
И даже лучшие поэты
Кричали мне из зала: "Бис!"

Я улыбался в объективы,
Я неприлично был счастливым,
Меня поздравил целый мир.
Мне позвонили президенты,
Меня в свои апартаменты
Вдруг пригласил сам Ричард Гир.

Не скрою, было мне приятно
И даже очень, вероятно…
Но я в водовороте дней
Ждал одного звонка простого
И пусть единственного слова
От лучшего из всех друзей.

Нет, я сегодня не об этом.
Я другом был, а не поэтом.
Я, как поэт, его простил.
Мой друг — единственный на свете,
Кто на такой большой планете,
Мне в этот день не позвонил.

….У друга моего случилось счастье….

Нью-Йорк

Вот, опять за столом — разговоры,
Вот, опять наливают вино,
Вот, опять он вернется не скоро,
Ну, а ей всё равно, всё равно.

Дождь стучит. И укутаны плечи
В ткань защитного цвета плаща.
— Помнишь первый дождливый наш вечер?
— Помню, ты мне сказала: "Прощай".

Вот, опять — бесконечная осень,
Вот, опять не звонит телефон,
Вот, опять ничего он не спросит,
А она и не вспомнит тот сон,

Где дожди, и укутаны плечи,
Тень горящей свечи — на стене.
— Помнишь первую зимнюю встречу?
— Помню. Ты улыбалась не мне.

Вот, опять за стеною соседи
Веселятся вовсю в поздний час.
Наши дети, не общие дети,
Тоже спать не могли по ночам.

Дождь стучит, впрочем, это не ново,
И врывается в окна рассвет.
— Помнишь самое первое слово?
— Помню. Ты мне сказала: "Привет!"

Вот, опять он вернется не скоро,
И она не посмотрит в окно,
А пройдет темнотой коридора,
Ей теперь всё равно, всё равно.

Дождь стучит, и откуда в нем силы?
Она думает: "Всё позади".
— Помнишь день, когда ты уходила?
— Помню. Ты мне сказал: "Уходи!"

Ну, вот, я и пришла. Давай о пустяках.
Как будто не было тех долгих лет.
Ну, что ж мы у дверей стоим с тобой впотьмах,
Глотая дым от сигарет?

Так холодно вокруг, такая пустота,
Включай свой чайник и садись поближе,
Давай о пустяках, всё прошлое оставь,
Тем более, что я его не вижу.

Я вижу только ночь с глазеющей луной
И любопытство звезд, кишащих в небе.
Я помню, что фонарь стоял, как часовой,
И взявшийся, невесть откуда, лебедь.

Он, проплывая белым кораблем,
Как парусами, крыльями махнул,
И я, преодолев дверной проем,
С размаху врезалась в волну.

И обернувшись на мгновение назад,
Увидела тебя, тянущим руки,
Потом — твои застывшие глаза
И растворившиеся звуки.

Потом — слепящий, яркий свет,
Всё тот же лебедь, но в другом обличьи,
Оставленный кометой след,
Как от летящей в бесконечность спички…

Я знаю: ты не рад гостям,
В твою входящим пустоту…
…А чайник выкипал, беспомощно свистя,
Как часовой, приклеенный к посту.

Нью-Йорк

Недолюбила, ушла, погасила свет,
Не допростила, и не сберегла тогда.
Выстрелом в спину любимому было "нет",
А нелюбимому щедро дарила "да".

Не дождалась, проводив, обещала ждать,
Знала: разлука была на один миг
А ведь могла и года повернуть вспять,
Да испугалась — всё снова на чистовик.

Не причинила, уже хорошо. Стих
Шум за окном, самолетный ночной гул.
Не дописала и недосказала стих,
Ветер влетел и его со стола сдул.

Не догнала исчезающий тот след,
А ведь могла, словно пес, применить нюх,
Не дорасслышала голос из дальних лет,
Хоть и считала, что очень неплох слух.

Не поняла, не сумела забыть боль,
Не донизала на нитку канву бус.
Шла поперек там, где надо идти вдоль,
С каждым из них, недолюбленных своих муз.

Не доласкала, хоть нежности целый пуд
И не открылась любви, что ломилась в дверь,
Не доплыла, хоть и был невелик пруд,
Не укротила, хоть был не опасен зверь.

Не дооткрыла той клетки железной вход,
А ведь могла приложить хоть немного сил.
Но отвернулась, трусливо сыграв уход
Лишь потому, что вернуться не попросил.

Не долетела туда, где лежал снег,
А ведь могла без труда растопить лёд.
Не повернула теченье морей, рек,
Хоть и могла за любовью пойти вброд.

Не дописала главу о любви двух
Не половин, а сияющих полных лун.
А ведь могла, если был бы силен дух.
Всё отдала бы: полнеба и блеск лагун.

Не докрутила написанный свой роман,
Так и не выбрав, кто будет из них герой.
А ведь могла бы, но сорвала стоп-кран,
В моноспектакле сыграв небольшую роль.

Только вот поздно менять то, чего уж нет,
Проще, конечно, и слаще любить тех.
Тех, кто оставил от прошлого след лет,
Недосмеявшийся, выстрелом в спину — смех.

Салфетка бумажная из придорожного ресторана,
Исписанная шариковой непишущей ручкой.
Мы завтракаем яичницей с беконом. За окнами — рано,
Настолько рано, что хочется прикинуться злючкой,

Напялить очки, читая меню из десятка страниц,
Будто не зная, чем можно кормить постояльцев,
Скрывать за очками моргание сонных ресниц,
Себя пробуждая стуком — костяшками пальцев.

А ты в это время глазами съедаешь мой профиль,
Его запиваешь крепчайшим, без сахара, чаем.
За ним, на салфетке рисуешь пейзаж, словно профи,
Я делаю вид, что детали пейзажа того изучаю.

На самом-то деле, изучено всё: и кофейная гуща, и лица,
И даже пейзаж, что меняется с каждой минутой всё лето.
В меню ресторанном протерты до дыр все страницы,
Особенно те, на которых две сотни названий омлета.

Наш завтрак такой затяжной, как прыжок с парашютом,
Как будто мы знаем, что он не раскроется в связке,
Что кто-то за нас расписал и пейзаж, и маршруты,
А нам остается, как можно быстрее, придумать развязку.

Поэтому молча сидим, поедаем послушно свой завтрак,
Салфетки, как холст и бумагу используя солнечным утром.
Из кухни доносится кофе чарующий запах,
Лицо официантки свежо и презрительно мудро.

Ложится на стол отпечатанный счет подотчётный,
Берешь ты очки. Не свои, а мои, между прочим.
Мы стали с тобой одинаково видеть нечетко.
Ты подпись, не глядя, поставил и что-то бормочешь.

Едва различаю слова. Почему же так тихо?
Ну, кто ж так клянется в любви, даже после яичницы с чаем?
Но вслух не осмелюсь сказать. Я, ведь, тоже трусиха,
Уж лучше я сделаю вид, что слова твои не различаю.

Я это потом напишу, на бумажной салфетке,
Когда оторву по частям от себя, по кусочку.
Закроюсь в квартире своей — трехкомнатной клетке —
И буду тебя тормошить в неозвученных строчках.

А ты дорисуешь пейзаж и доедешь до дома.
Там выспаться сможешь. Уже не мешаю ни я, ни рассветы.
Наш завтрак остыл, до обеда еще очень долго,
А между — полжизни, как будто одно бесконечное лето.

Салфетка бумажная из придорожного ресторана —
Еще не поставили чай перед нами, не выдали кофе.
Мы завтракаем яичницей с беконом, за окнами — рано,
На фоне пейзажа — мой недорисованный профиль.

Погода бездарная, кот удирает к соседям,
За стенкой включают хард-рок и посуда трясется,
Ты снова твердишь, что зимой никуда не поедем.
Погода бездарная, с полным отсутствием солнца.

Ты снова не в духе, мне боязно в это внедряться,
В себя замыкаешь разряды и тонкие нити,
А мне не хватает разрядки и бурных оваций,
А так же полуденной дымки и солнца в зените.

Похоже, что жизнь обретает свои очертанья,
Погода бездарна, но, впрочем, она не помеха,
Сумею придумать и этой погоде названье,
Вы оба не в духе, и мне не до шуток и смеха.

Молчать неуютно, слова не вмещаются в мысли,
И дело не том, что погода бездарна, соседи в отчаянии.
Над нами не тучи, а годы свинцово нависли,
Посуду трясет не хард-рок за стеной, а молчание.

Уж лучше б не рядом, а клавишами с перепиской,
Сквозь сеть виртуальную, следуя призраком моды,
Подумав подольше, состряпать приятное близким,
Когда ни соседей за стенкой, ни серой погоды.

Но нет, ты под боком, уже не твердишь и не смотришь,
И даже лицом ты не здесь, невзирая на ужин,
Ты буднично так ударяешь, безмолвно, наотмашь
По клавиатуре, по мне и тому, что не нужно.

Ночами не спится. И здесь не погода виною,
И даже совсем не любовь, что заполнила мысли,
И вовсе не то, что соседи шумят за стеною,
Весь мир для любви — это тучи, что плотно нависли.

Назавтра, когда распогодится, станешь добрее,
Соседи с хард-роком за стенкой и я не достану.
И черт с ним, с котом, пусть гуляет себе и жиреет,
Как, впрочем, и ты, не сходящий с ума и с дивана.

Я выйду на улицу, пусть и погода бездарна,
Зато у меня на душе — середина июня.
В соседнем киоске — обложка с журналом бульварным —
Блестит, словно утренним зовом — с конфорки — глазунья.

А что, если взять, укатить с незнакомым мужчиной
За тысячу верст, где не ходит нога человека?
Забыть о тебе, о соседях и прочих причинах,
О том, что зовется сегодня издержками века.

Не зная по имени, с кем целовалась под небом,
Нырнуть в глубину океана, в восторге от счастья,
Вино из бутылки — с закуской — горбушкою хлеба,
И пусть телефон разорвется на мелкие части.

И пусть в это время ты где-то ворчишь о погоде,
И кот удирает из дома, презрительно фыркнув.
Соседи — в хард-роке, в нирване, в любви и свободе.
Весь мир для погоды — лишь солнце сквозь тонкую дырку.

В заштопанном небе рассеются черные тучи,
Ты всё отстучишь и отправишь последнюю почту.
Погода, соседи и кот стали тише и лучше,
И лишь между нами всё зыбко и очень непрочно.

И всё, что тебе остаётся — придумывать будни.
Погода бездарна. И в праздники нету просвета.
По клавишам бить и дышать, как потерянный путник,
Курить, наслаждаясь двадцатой за день сигаретой.

Ты снова не в духе, и гренки невкусно остыли.
С тобою давно мы словами не вяжем узоры.
Я даже не помню, когда мы счастливыми были.
Весь мир для тебя — это путь от двери до забора.

Лет десять уже мы играем с тобою в молчанку.
Я ради прикола в прозрачность войду пеньюара,
Но ты не заметишь ни стройности ног, ни осанку,
Весь мир для соседей — за стенкой молчащая пара.

Отправлю любовное, щелкнув, спеша, эсэмэской,
Я помню, как было: влюбленным ночами не спится.
На небе июньском звезда раскалилась до блеска.
Весь мир для нее — это крыльями бьющая птица.

Мне боязно даже тебя потерять в одночасье,
В конце-то концов, ты хоть что-то когда-то потребуй.
Ты помнишь, как мало и много нам надо для счастья?
Весь мир для меня — от забора до синего неба.

Но я излечусь, невзирая на градус погоды,
Открою все ставни и дождь нарисую на море.
Пусть кот удирает к хард-року сквозь стены и годы.
Весь мир для него — это дырка в соседском заборе.

Она была божественно легка,
Она, как сон, неслась за облака,
Когда держалась на крыле любовь.
А быть любовью мог тогда любой.

Она была смешлива и смешна,
Как будто из вчерашнего пришла,
Когда от смеха сотрясался двор,
А другом был и праведник, и вор.

Она была чудовищно груба,
Как, власть вкусившая, раба,
Когда чернела страхом пустота
Под аркою ближайшего моста.

Она была придирчиво мила,
Она, как будто, начерно жила,
Когда бесцельно скалилась в ответ
И дым вдыхала едкий сигарет.

Она была умеренно тиха,
Как утром, после тайного греха,
Когда боялась потерять того,
Который грустно шел по мостовой.

Она была уверенно резка,
Когда подкрадывалась к ней тоска.
Она пред нею закрывала вход
И выставляла стражу у ворот.

Она была величественно зла,
Как спутница высокого посла,
Когда в соседнем мини-супер-сторе
Просила выдать ей билет на море.

Она была торжественно чиста,
Как будто снова — с чистого листа,
Когда проскакивала "красный" на шоссе,
И получилось вновь, не как у всех.

Она была единственной, одной,
Кого он называл своей звездой.
Не той звездой, что смотрится в экран,
А той, которую у всех украл,

Чтобы согреться и согреть ее
И быть в бесцветной вечности вдвоем.
И плыть по небу, ближе к облакам.
Она была божественно легка.

Когда Коту нехорошо,
Нехорошо и Кошке.
Он, помнится, ее нашел,
Сидящей на окошке.

Сидела Кошка там одна,
Без друга, без подружки.
И было выпито до дна
Всё содержанье кружки.

Она смотрела из окна
На пролетавших птичек,
И ей казалось: "Не одна".
Уж тут не до привычек.

И как-то, неприметным днем
Под окнами, в крапиве,
Кот, притворившись воробьем,
Купнувшись в теплом пиве,

Стоял, ни свет и ни заря,
Как часовой на вахте,
Как судно, сбросив якоря,
Не в бухте, не в барахте.

Стоял и лапами держал,
Три василька украдкой.
И вспыхнул пламенный пожар
В душе кошачьей, падкой.

Кот, приглашенный в Кошкин дом,
Пришел с пивком и воблой.
Протер усы и — прямиком
Уставился ей в оба.

Сидит и смотрит на нее.
Потом запел тихонько,
Потом немного поснует,
Подумает в сторонке.

И снова тихо подойдет,
Щипнет ребро у рыбки,
Обнимет Кошку, запоет,
Расплавится в улыбке.

И станет с Кошкою дружить,
Делить и суп, и рыбу,
И будет Кошкой дорожить,
И говорить "спасибо",

Ловить летящих на лету,
Лакать еду из плошки.
И если хорошо Коту,
То хорошо и Кошке.

Нью-Йорк