Мама, люби меня,
Я же крупиночка,
Неуловимая
Глазом сориночка,
Нечто без имени,
Плача и хохота.
Мама, прижми меня,
Стало мне холодно.
Недостижимая,
На руки, под руку.
Мама, держи меня,
Ты – моё облако
Неутомимое,
С куполом лиственным.
Мама, пойми меня,
Он – мой единственный.
Я, как за ставнями.
Я – не твой вымысел.
Мама, оставь меня,
Я уже выросла,
Небо не синее,
Выцвело дочиста.
Мама, спаси меня
От одиночества.
Между уроками
Надобна пауза,
Вдох – между строками,
Мачта – у паруса.
Только задания –
Невыполнимее.
За опоздание,
Мама, прости меня.
Мама, прости меня.
Мама, люби меня.

Всё погрузилось в полный мрак вселенной,
И чернота придвинулась к глазам.
Молчали телефоны, ныли стены,
И за окном скрипели тормоза.

А я сидела при свечах полночных,
Слова писала в белую тетрадь.
Проснувшись в тишине, часы песочные
Мне не давали по тебе скучать.

Ты — где-то в темноте своей вселенной.
Нас разделяют годы и мосты.
Ты — пленник мой — легко сбежал из плена,
Не побоявшись черной пустоты.

И разрывались за окном цикады,
От темноты, от счастья ошалев.
А я ждала тебя, как конокрада
Ждет лучшая из лучших королев.

Луна сходила, будто бы по трапу,
И кто-то в небе звезды погасил.
Катилась ночь тревожная на запад
И размывала контуры чернил.

И солнце зацепилось за картину,
И заиграли золотом цвета.
Дверь отворил единственный мужчина,
С которым отступает темнота.

А за стеной чирикали старушки,
То причитая громко, то ворча.
И я ему сказала, что, как Пушкин,
Всю ночь писала песню при свечах.

Думать, что всё понарошку, не по-настоящему,
Все, кто проходят мимо и говорят по ящику,
Соединяют слова в тонкое кружево,
Верить, что жизнь твоя — в медведе плюшевом.

А по ночам, а по ночам гладить твои волосы
И умирать, и умирать от звука твоего голоса.

Тонкой соломинкой плыть по течению,
Слышать только твое сердцебиение,
С дерева опадать листочком маленьким
И приносить тебе цветочек аленький.

А по ночам, а по ночам гладить твои волосы
И умирать, и умирать от звука твоего голоса.

И просыпаться, не просыпаясь полностью,
Передвигать стрелки часов полночью
Ровно на сутки назад, в вечер прожитый,
Где так и остался просто прохожим ты.

А по ночам, а по ночам гладить твои волосы
И умирать, и умирать от звука твоего голоса.

Кто-то заметит с земли, что белое облако
Так на тебя похоже воздушным обликом,
А ты по ночам гладишь, гладишь мои волосы
И живешь, и живёшь звуком моего голоса.

Ах, этих лиц безудержность желаний,
Ах, этой музыки неповторимый ритм,
Ах, эта ночь в прибрежном ресторане
И надпись: «Мест не будет» на двери.

Швейцар – по протокольному уставу –
Затылок выбрит, серый, тусклый взгляд,
Хозяйка с именем народным Клава
И несъедобного цыпленка аромат.

Два блюдца для тушения окурков,
Обглоданных краев зияет брешь,
В оркестр бросают доллары за «Мурку»,
Букет обломанных гвоздик так свеж.

Ах, эта публика, танцующая танго,
На босу ногу – стоптанный башмак,
В тарелке с огурцом томится манго
И пеплом посыпается форшмак.

Официант – дворовых кошек помесь –
На удивленье всем – еще живой,
И масло под названьем тихим «Promise»
Давно не обещает ничего.

Ах, эта парочка из Тульского уезда –
На мокрой скатерти оставив телефон
Красавцу Ваське, хоть он здесь – проездом,
Она решительно схватила микрофон

И завизжала испитым сопрано
Про тихие, ночные вечера,
И все, включая двух хозяев ресторана,
Ей подпевали до победного утра.

А шкалики от водки недопитой,
Как часовые на своем посту,
Стояли в ожидании гамбита
И отражением ловили пустоту.

В торце стола, приладив к джинсам бипер,
Два телефона к уху приложив,
Свои поллитра монотонно выпив,
Гулял друзей расстроганный джигит.

Ах, это трио рослых музыкантов:
Еврей с хохлом и русский с хохолком.
Сгорает ночь, спиваются таланты,
Мужья уводят пьяных жен силком.

…С утра художник нарисует комикс.
Всё будет так же через десять и сто лет.
И обещанья вместе с маслом «Promise»
Растают на истерзанном столе.

Да, брось, какая там любовь.
Я не играю в эти игры.
Я – повторение другой,
Ты – отражение других.
А то, что я пока с тобой –
Не больше, чем интрига,
Не больше, чем мой взмах рукой,
Или твои шаги.
Вот, только шепчет мне зима,
Метя сугробы для двоих:
Ну, как тут не сойти с ума
От глаз твоих.
Да, брось, какая там весна.
Она не повторится.
Мне возвращенья не нужны
В растаявшие льды.
Мне б оторваться ото сна,
Мне различить бы лица.
Под тонким пологом любви
Видны твои следы.
Но только шепчет мне зима,
Метя сугробы для двоих:
Ну, как тут не сойти с ума
От губ твоих.
Да, брось, какая там ладонь
Под простынёю белой
И страстью смятая постель –
Использованный шанс.
Меня сжигает, как огонь,
Твое ночное тело,
И охлаждает, словно лёд,
Рассветная душа.
И, всё же шепчет мне зима,
Метя сугробы для двоих:
Попробуй не сойти с ума
От глаз и губ твоих.

Я в этом мире пустоты была женою
Я даже дочерью была, но не сестрою,
И заплывая за буйки, играла роли,
Мне ограниченность реки казалась морем.

Я ненавидела спокойную погоду,
Не признавала ни границ, ни переходов.
Я для других всегда была взрывоопасной,
Без тормозов летя по улице на «красный».

Теперь я – просто пешеход среди рекламы,
Но выпадаю из колод червовой дамой,
Когда по утренней росе бегу девчонкой,
Я не хотела быть, как все, с короткой чёлкой.

А потому в пятнадцать лет став на платформы,
Не дым вдыхала сигарет, а соль от шторма.
Не от того, что я хотела стать смелее,
Хотелось верить, что плыву на корабле я.

Потом, врезаясь в черноту ночного порта,
Ища полярную звезду, бросалась с борта,
Не зная, что судьба мне дарит искушенье,
Что это – вовсе не звезда, а отраженье.

Потом, ища приметы лиц, названья улиц,
Я отбирала у границ свои июли,
У всех заброшенных домов и губ несмелых,
У тех, кому несла любовь – всё, что имела.

Перемешав колоду карт ладонью левой,
Я била, нет, не королем, а королевой,
И улыбалась, королей не замечая,
И не пила с тузами ни вина, ни чая.

А память – роковой игрой — всю жизнь смешала,
Вплывает март сороковой последним валом,
И эта память – старая пенсионерка –
Сидит, приклеенная к лавке кем-то сверху.

Потом искала короля, бродя по свету,
И незаметно стала старше, чем Джульетта.
Я сотни раз играла просто королеву,
Но так хотелось быть возлюбленной Ромео…

Теперь я – только пешеход и исполнитель,
И абонент, и даже словоговоритель,
Не нарушаю тишину, как враг законов,
Я даже чувствую вину, топча газоны…

А дочь взрослеет — белокурая девчонка,
Она не хочет быть, как все, с короткой челкой.
Вот только память возвращает неохотно
Мне черно-белый переход… непешеходный.

Была любовь первая – белая,
Была она ранняя – странная,
Она летала в небе лебедем,
Летала меж двумя странами.

Ее боялись губы алые,
Прикосновенья рук жадные.
Она была любовь – талая,
А потому любовь – прохладная.

Потом была вторая – желтая,
Окрашена весной сонною,
Она летала в небе голубем,
Чуть ниже, меж двумя соснами.

Она хотела губ стонущих,
Она желала рук ласковых.
Она была любовь – желтая,
А потому была сказкою.

Потом была еще – черная,
Окрашена проклятьем слякоти,
Она взлетала ввысь вороном,
Кружась над тиною в заводи.

Она хлестала губ полосы,
Она чертила круг рук твоих.
Она была любовь – черная,
А потому любовь – для двоих.

Потом была чужая – красная,
Закатом осени скошена,
Она летала в небе ястребом
И гостем приходя непрошенным.

Она сжигала губ огненность,
Она тушила рук пожарище.
Она была любовь – поздняя,
А потому была тающей.

И, наконец, последняя – летняя,
Как первая – опять странная,
Но крылья заплелись ветвями,
Дорогу заградив скалами.

Она боялась губ преданных
С надеждой вместе и с верою.
Она была любовь – последняя,
А потому любовь – первая.

Я села в вагонный состав,
За окном, как под небом, вода,
Мой поезд шел в никуда –
Стёклами в море.

Это было лет двадцать назад,
Остановка с названьем «гроза»
Мне его осветила глаза
В разговоре.

А потом, на станции «ночь»,
К той грозе добавился дождь,
Пассажиром вошел в эту ночь
Незнакомый.

И, проехав лет десять пути,
Напевая какой-то мотив,
Ему захотелось сойти
Вдалеке от дома.

Машинист тормозами играл,
Бросив станцию «перевал»,
Он с размаху влетел в вокзал
Под названием «вечер».

Так, в пути проскочило лет шесть,
И другой решился подсесть.
Несмотря на отсутствие мест,
Он бросил вещи.

Так и ехал несколько лет,
Я потом назову словом «бред»
Наш бездарно-вагонный дуэт,
Превратившийся в шепот.

Под вагоном стучит колесо,
Растворяя в рассвете лицо,
Когда он рванул за кольцо
Аварийного «стопа»…

А в последние года два
В этом поезде я одна,
Уверяю себя, что тогда
Мчалась на Запад.

Но теперь понятен маршрут,
Если тебя не ждут,
Состав тебя скрутит в жгут
И выбросит за борт.

Мой поезд шел в никуда…
Мой поезд шел в никуда…
Осторожно, двери закрываются,
Следующей станции… нет…

Слова слетали с губ, как листья,
В осенний вечер унося стихи.
Ты что-то говорил про письма
Из прошлого, про давние грехи.

И оправданья били рикошетом,
Сквозь решето просеивая ложь.
Я не следила за твоим сюжетом,
Достаточно того, что падал дождь.

Ты говорил, я не могла не слышать
И куталась в бездонных рукавах.
Ты в роль вошел и из неё не вышел,
Запутавшись в кулисах, как в словах.

Дождь на стекле чертил маршруты
Из наших лет, из наших дней.
И оставалось полминуты
Тебе играть на сцене, лицедей.

Сыграли без свидетелей, без зала,
Нас черной пастью проглотил партер.
Я ничего в финале не сказала,
Преодолев твой звуковой барьер.

Не стала ни подарком, ни обузой,
Любви твоей напившись всласть.
И сыпались слова, как бусы,
Но ты не знал, что нить оборвалась.

Она ушла, зонта раскрыв ладони,
Она ушла в ночную пустоту.
Она ушла, оставив на перроне
Своих следов ненужных суету.

Чужой вокзал кружился каруселью
И, задевая спицами зонта
Толпу прохожих в ветренном апреле,
Она, омытая дождем, была чиста.

Часы вокзальные свой ход остановили,
И циферблат белел, как диск луны.
Она покинула пределы водевиля,
Как покидает ночь границы тишины.

Он растворился в черноте вагона,
И стук колес, призывный, как набат,
Ей в спину бил и отдавался стоном
В железных прутьях кованых оград.

Она наутро перечтёт все письма.
Вдохнет изменчивый рассвет весны,
И к ней навстречу, распуская листья,
Как жизнь, ворвется свежесть новизны.

Она ушла, не веря в возвращенье,
Ни женщина любимая, ни дочь.
И ей казалось, что ее колени
Целует он, а не бесстыжий дождь.

Моей дочке Ланочке

(За совпадение имен, фамилий и образов
автор ответственности не несет).

Лишь солнце взойдет за окошком,
Встает отдохнувшая кошка.
Потянется кошка немножко,
Разбудит котеночка-крошку,
Которая высунет ножку
И скажет: «Привет, мама-кошка».

Котенок, она же малышка,
Обнимет мохнатого мишку,
Умоет мордашку, а мышке
Немножко поправит манишку,
И вместе с подружкой-мартышкой
Начнут они новую книжку.

А мама котенка, как кошка,
Закончит готовить окрошку,
Оближет блестящую ложку,
Смахнет с подоконника мошку,
Наденет красивую брошку.
И – кошка готова в дорожку.

Котенок, она же малышка,
Доест из овсянки коврижку,
Уложит тетрадку и книжку.
Она ж не какой-то мальчишка,
Которому только интрижки,
Картишки и разные фишки.

Она – настоящий котенок,
Который давно без пеленок,
И мир ее нежен и тонок,
А голос – прекрасен и звонок.
Друзья ее – лев и теленок,
Все птицы, и даже слоненок.

Котенок, она же малышка,
С красивым портфелем подмышкой,
С утра покидает домишко,
И в школу – где разные книжки,
Училки, девчонки, мальчишки,
Но нет только мышки и мишки.

А мама, она же и кошка,
Наденет свою босоножку
И сумку возьмет, как гармошку,
Отправится кошка в дорожку,
Туда, где и мошки, и блошки,
И даже гнусавые вошки.

Весь день на учебе малышка,
И рядышком с ней – коротышки,
Училки, девчонки, мальчишки,
Худышки, а так же крепышки,
И есть среди них даже пышки,
Они набивают там шишки.

А кошка, она же и мама,
Должна быть девой, и дамой,
Она не наденет пижаму
И даже не выпьет ни грамма.
Она ведь вещает с экрана
Про думы и всякие драмы.

Работа у кошки, как чудо.
Там много различного люда,
Но нету ни злости, ни блуда.
А если какой-то зануда
Пристанет с гнусавой простудой,
Его – отдыхать – на Бермуды.

И он возвратится оттуда
С подарком – заморской посудой.
И все восхищаются: «Чудо!
Откуда вы взяли, откуда,
Что он и дурак, и зануда?»
…Бывают на пользу Бермуды.

Там есть разношерстные звери.
С утра открываются двери,
И каждый, в присущей манере,
Расскажет о собственной вере,
О том, что большие потери
В финансах, в общественной сфере,

О том, что какая-то кошка
Считает, что всё понарошку,
Что жизнь – это сладкая ложка.
И кто-то подставит ей ножку,
Чтоб кошка скатилась с дорожки
И стала не кошкой, а блошкой.

Но кошка – сиамской породы,
Ее не ломают ни годы,
Ни львы, ни слоны, ни уроды.
И даже большие народы
Свою не навяжут ей моду,
Обмазав всю морду ей медом.

Однажды вошла куропатка,
(Но кошка на птицу – не падка)
Она ей сказала украдкой,
Что нужно какой-то лопаткой
Копать ненавистную грядку,
Тогда будет кошке зарплатка.

Но кошка, она же и мама,
Бывает безумно упряма,
Сказала она: «Слушай, дама,
Ты хочешь, сыграю я гамму
Иль может, поставлю здесь драму,
Но грядку копать иль мыть раму?…»

Кричала в ответ куропатка,
Что кошке не видеть зарплатки,
Как тыквы – на клюквенной грядке,
Как дыни – на детской площадке…
Но мы будем сжаты и кратки.
Да, кошке вручили зарплатку.

Потом подошли две газели
И долго на кошку глазели,
Похоже, они обалдели
И стали плясать, и запели,
И даже оленю велели:
«Две фотки, тайком, для «Недели»».

Потом промелькнул, как комета,
Рысак, доедавший котлету.
И крикнул, мол, песня не спета.
И всем раздавал он билеты
На ужин высокого света,
Где нет дураков и поэтов.

Вот – дог. Он – редчайшей породы,
Читает стихи про восходы,
Закаты и долгие годы.
Его не меняют невзгоды,
А так же капризы погоды,
Ведь, он – из редчайшей породы.

Затем заходили тюлени,
Приехавшие в мини-вэне,
Свои показали творенья,
Раздали по банке варенья,
Узрели лягушки колени,
И снова – домой – в мини-вэне.

В отличном настрое, лягушка
Прочла свой роман про подружку,
С которой делила избушку,
Но та отбирала игрушку
И съела лягушкину мушку.
Лягушка ей: «Вон из избушки!»

Лягушку сменила горилла,
Которая так говорила,
Красиво, этично и мило,
Что кошка влюбилась в гориллу,
Но к ней она не подходила.
Потом ее кошка забыла.

Еще забегали лошадки,
Кивали, что всё, мол, в порядке,
Конфетки внесли куропатке,
Цветок в ослепительной кадке.
(Но кошка на лошадь не падка),
Под хвостиком – видит – заплатка.

…Народ у экранов к обеду
Садится, закончив беседу.
Как кошка сегодня одета?
И что-то она без берета?
И кто подает ей карету?
И где провела она лето?

Ведь, всё интересно народу:
Какой эта кошка породы?
И моют ли морду ей медом
Иль соль посыпают и соду?
Какой же котенок породы?
И кто предлагает им моду?

А с кошкою рядом – пантера,
И в роли она – кавалера.
Ее восхищает манера
И мужа, и пенсионера.
Она – небольшого размера,
Но стала наглядным примером.

Орел – по соседству с пантерой,
Он, как дуэлянт у барьера.
Он с места влетает в карьеры
И любит свою атмосферу,
В которой вершит он карьеру.
Он – с кошкою друг и с пантерой.

…Вот, кошка, закончив работу,
Надела шикарные боты,
Чтоб не промочило болото,
Открыла лапчонкой ворота
И вышла… но не на охоту,
А просто рассталась с работой.

…Откроет ключом кошка двери,
Забудутся милые звери.
Котенок прильнет к маме-кошке
И скажет: «Привет, моя крошка».

Малышка доест свою кашку,
Наденет ночную рубашку,
Обнимет подружку-мартышку,
А так же мохнатого мишку.

Уложит котеночка кошка,
Котенок же высунет ножку
И скажет: «Бай-бай, мама-кошка».
Иди, отдыхай понемножку.

Но кошка расскажет ей сказку
И песню споет под завязку.
Малышка, в обнимку с мартышкой,
Уснет, и приснится ей книжка.

Присядет усталая кошка,
К коту прислонившись немножко.
Ей кот помассирует ножку,
Ту самую, что в босоножке,
И кошка, съев миску картошки,
Вздремнет до утра…на окошке.

Постараюсь жить наполовину:
В полусчастьи, в полуотреченьи.
Постараюсь небо опрокинуть,
Полуплыть по твоему теченью.

Полунежно целовать ладони,
Полувстречу принимать достойно
И любить в твоем диапазоне –
В полукруге – полунепристойно.

Постараюсь принимать на веру
Полувзгляд твой, полуизвиненье.
Постараюсь выбрать полумеру,
Не вспугнув твое полурешенье.

Постараюсь совладать с полночью
И с твоим простым полууходом.
Постараюсь быть предельно точной,
Подводя черту под полугодом.

Радость назову полунесчастьем,
Свет в окне далеком – полумраком,
Осени игру – полуненастьем,
Жизнь твою с женою – полубраком.

Постараюсь стать полулюбимой,
В полуяви быть и в полусне,
А свою вторую половину
Жертвую твоей полужене.

Под утро лица потеряли очертанья,
В бокалах вспыхнуло заляпанное солнце,
Натанцевавшееся пьяное дыханье
Располагало к ненавязчивой бессоннице.

Гремела музыка, скрипели половицы,
Не по-шотландски разливали в кружки виски,
Хотя теряли очертанья звуки, лица,
Одна француженка орала по-английски.

Босые ноги отбивали в такт рассвету,
С солидной дамой обращались не по рангу,
Хозяйка нервно теребила сигарету,
Когда хозяин заходился в танго.

Потом – стихи про женщину на лодке,
Так было в переводе на французский,
И автор строк, хлебнув немного водки,
Заговорил с француженкой по-русски.

"Пардон, мадам, – шептал поэт в экстазе, –
Пора нам познакомиться чуть ближе."
Затем забылся в незнакомом джазе,
На что француженка шипела: "Ненавижу."

Под утро лица потеряли очертанья,
И выла кошка во дворе, на всех в обиде,
Мы разъезжались, закусив дыханьем,
В углу француженка рыдала… на иврите.

Я с тобою могу быть изменчиво разной и всякой –
Хохочащей до одури в полупустом ресторане,
А потом упиваться Ахматовой и Пастернаком,
Находясь на каком-нибудь, вечно не спящем, вулкане.

Я могу вдруг заплакать на самом смешном анекдоте,
Я могу восторгаться каким-нибудь пьяным соседом,
Я могу твои плечи обнять, а руки отбросить,
Сделав так, что ни ты – никуда, ни я не поеду.

Я могу быть с тобою развратной! О, ужас! На людях,
Не стесняясь упреков на лицах достойных вельможей,
Я могу сделать так, что никто нас с тобой не осудит:
Если мы их не видим, для них мы – невидимы, тоже.

Я могу быть глупа. И на это имею я право,
Я в политике тоже могу, наконец, развернуться,
Я могу обезвредить удава и стать костоправом,
Если кто-то из них твоего решит тела коснуться.

Я могу поумнеть за один только вечер, дай волю,
Я тебе напишу, что еще никому не писали,
Я представить могу тебя на всенародном престоле,
Но сама не смогла б устоять я на том пьедестале.

Я могу быть с тобою стремительной, страстной и нежной,
Я могу изменить тебе… Впрочем, опять же, с тобою,
Я могу замечать твоих рук бесовскую небрежность
И ловить на ходу все бокалы…. с водой дождевою.

Я могу исчезать незаметно, прошедши сквозь стену,
Я могу появиться внезапно, замки я открою,
Я могу стать вселенским пространством, пространной вселенной,
Я могу стать… тобою.
Я хочу быть с тобою….
Любою.

Девочка из прошлого —
Платьице в горошинах —
Ждет его, тоскуя у окна.
Ничего хорошего —
Девочке из прошлого.
Девочка останется одна.

Девочка из прошлого,
Словно запорошена.
Словно завороженная им.
Девочка не брошена,
Просто огорошена
Первым ожиданием ночным.

Девочка из прошлого —
Женщина без прошлого.
Нет, она его не дождалась.
Ничего хорошего
Женщине без прошлого
Не дала несотканная связь.

Только снегопадами —
Белыми нарядами —
Скатертью накрыт далекий путь.
Девочка из прошлого —
Женщина без прошлого —
Платьице в горошек не забудь.

Прихвати из прошлого
Всё, что там хорошего,
Всё, что помещается в руке,
Девочка из прошлого —
Женщина без прошлого —
Так и остается налегке.

Лишь звонок из прошлого
От того, хорошего,
От того, кого не дождалась.
Мальчик, ты непрошенный
Для женщины без прошлого —
Первая несотканная связь.

Женщине без прошлого
Он — чужой, непрошенный
Так себе, пустое баловство.
А девочка из прошлого
Платьице в горошинах
Берегла все годы для него.

Нью-Йорк, 2105

Моя любовь — в Москве.
Под проводами — сквер.
И в этом сквере — ночь,
И тень от фонарей.
Забытое такси,
И сколько ни проси,
Оно не отвезет
Тебя к любви твоей.

На том краю земли
Идут твои снега,
Идут твои дожди,
И мокнут провода.
На том краю земли
Идет твоя судьба,
И тихо пишет слово:
"Никогда".

За океаном — я,
Чужая и твоя,
Под ветреным дождем,
Под тенью фонарей.
Такое же такси,
И сколько ни проси,
Оно не отвезет
Меня к любви моей.

На том краю земли
Идут твои снега,
Идут твои дожди,
И мокнут провода.
На том краю земли
Идет твоя судьба,
И между нами слово:
"Никогда".

Но если всё вернуть
На тот, счастливый, путь,
И в наш московский сквер,
И в наш нескучный сад.
Вот, мы с тобой — в такси,
И только попроси,
Оно нас отвезет
На десять лет назад.

Но…
На том краю земли
Прошли мои снега,
Прошли мои дожди,
Промокли провода.
На том краю земли
Прошла моя судьба,
И написала слово:
"Никогда"…
И между нами слово:
"Никогда".

Нью-Йорк

Я за тобою бежала по лестнице,
С лестницы сыпались летние месяцы,
С месяцем солнце сражалось небесное,
С неба стекала слеза бесполезная.

Ты от меня убегал в предрассветное утро,
В утреннем небе сверкала звезда с перламутром.
Эта звезда, как кольцо на безжизненном пальце,
Пальцы сомкнув, ты пожизненным стал постояльцем.

Долгие годы и долгие месяцы
Стук каблуков раздавался на лестнице,
Я позабыла твой голос таинственный,
Пусть это так, только ты — не единственный.

Ночи бессонные в прошлое прочь улетели,
Утро бесстыжее стонет в холодной постели,
Взгляд на спине, как палач с поцелуем застывшим,
Ты уходил, как богач, а вернешься, как нищий.

… Вот и зима, и темна эта лестница,
Ты возвратился сквозь долгие месяцы,
Месяц песком просочился сквозь пальцы,
Не торопись, я не жду постояльца.

Ночи бессонные в памяти стерлись под утро,
В утреннем небе сверкает звезда с перламутром.
Голос забыт, как палач с поцелуем застывшим,
Ты уходил, как богач, а вернулся, как нищий.

Есть в Манхэттене таверна,
И она сейчас, наверно,
Вся забита до отказа
Людом добрым, не пустым.
Я войду в ее объятья,
И меня обступят братья,
Не по разуму и духу,
А по чувствам непростым.

И закружится в таверне
Разговор нехарактерный
Для людей с богатым чувством,
С небогатым кошельком.
Об изменчивости жизни,
О житье при коммунизме
И о том, что, вот, писатель
Дописал десятый том.

Эта русская таверна
Водки извела цистерну
На родные разговоры,
Что на кухнях мы вели:
Как тогда писал писатель,
Как читал его читатель,
А теперь и тот, и этот,
Вот уж год, как на мели.

Только старая таверна
Знает очень достоверно,
Кто сегодня уезжает
Не один, и не с женой.
Уезжает спать писатель
И поклонница-читатель,
Чтобы скрасить ночь пустую
И проснуться не одной.

Завтра он придет в таверну:
И в душе, и в теле скверно,
Но писатель-не читатель,
Скверну он запьет вином.
А потом добавит водки,
Закусив её селедкой,
И поднимет настроенье,
Подмешав пиратский ром.

И к закату всей таверной,
Что, конечно, характерно,
Обсуждается писатель
И поклонница при нем.
Вот, писатель тихо пишет,
Тихо пьет в стеклянной нише,
Он к закрытию таверны
Сочиняет новый том.

По весне устроит читку,
Будет раздавать визитки,
Про поклонницу забудет,
Как поэт забыл про керн.
Так, на то ж она и муза,
Чтоб не быть ему обузой,
Чтоб не спиться самородкам
Из манхэттенских таверн.

Нью-Йорк

Не спрашивай ни о чем.
Я — между твоим плечом
и его руками,
восходящими в небо.
Жаль, что ты на небе
не был.

Жаль, что не касался звезд,
жаль, что ты казался тем,
кто нужней его.
Жаль, я не касалась тел
горячей тебя.
Жаль, что я казалась той,
кто нужней ее.

Имя мое затерялось
среди других
на страницах
растрепанной книжки.
Вычеркни, отпусти,
из памяти вытри,
начертай карандашом
новое чье-то имя.

Ты скоро сотрешь и его,
страницы улетят с балкона,
и в городе нашем умрет
еще один телефон…
и еще один телефон…
и еще не один телефон…
и еще…

Мне детство голубем почтовым
Ложится в руки по ночам,
И ветер судном трехмачтовым
Играет в луже, хохоча,

Где этот двор, зима, сочельник,
Кто – лицедей, а кто – злодей,
Беседка, домино, качели,
Тепло подъездных батарей,

Где та, зеленая скамейка,
Озноб и первое «люблю»,
В заборе узкая лазейка,
Сосед, что вечно во хмелю,

Где эта школа, третий — лишний,
Фонарь, несмелый поцелуй
И щеки — цвета спелой вишни,
И папы оклик: «Не балуй!»

Где этот класс, десятый «А»,
Учитель – старше лет на восемь,
И школьный вечер до утра,
И далеко, как будто, осень,

Где этот маленький ручей,
Шум поездов и запах елей,
Гитара в мареве ночей,
И не кончается веселье.

Мороз, и снега намело,
Испуг, измятые постели,
Но так надежно и тепло
В сорокаградусной метели,

Где это логово Морфея,
И чья вина, что нет вина?
Гурзуфа пьяные аллеи,
И снова, снова не до сна,

Где эти звезды летней Ялты,
И горы, словно этажи,
И клёш хорош, как фрака фалды,
И кажется: начнется жизнь.

Где это море Коктебеля,
Палатки – цирком шапито,
Когда и яхты, и отели
Пред этим праздником – ничто,

Где этот сквер, ночной трамвай,
С подножки прыгающий друг,
Когда никак не разорвать
Бегущих, словно рельсы, рук…

… Вот — эта сцена, рампы свет,
Цветы, интриги, сплетен проседь
И одиночества билет
В одну из пьес с названьем «Осень».

Вот – этой карты города,
И неизменен тот маршрут,
Хоть эти рельсы никуда
И никого не приведут.

Вот – это утро, дверь с замком,
Прощанье, слезы, возвращенье,
Обман любви и в горле – ком
От невозможности прощенья.

Вот – это легкое «прощай»,
И самолет – в другую плоскость,
Письмо «любви не обещай»,
Нью-Йорка жалкие подмостки.

Вот – этот дом, я в нем жилец.
Всё повторяется точь-в-точь,
И жизнь спокойна, наконец,
И улыбается мне дочь.

Вот – этот час, и вот – беда,
И папа строго «не балуй!»
Не крикнет больше никогда,
Прервав тот, первый, поцелуй.

Вот – эти старые грехи,
Как раны, оживают вновь.
Незавершенные стихи
И несвершенная любовь.

Вот – эта осень за окном,
И не предвидится весны,
И снова – врозь, а не вдвоем,
И руки мертво холодны.

Вот снова – двор. Скамейка. Вёсны.
Класс. Школа. Ночь. Фонарь. Ручей.
По-Блоковски мигают звезды,
Греховен сказочный Морфей.

И снова – море. Утро. Сцена.
Моя прощальная гастроль.
И снова – той весны измена,
И нескончаема та роль,

Где боли странное соседство,
И нет гитары до утра…
И дальше улетают в детство
Качели моего двора.

Я помню то, чего забыть нельзя:
Из шёлка парашютного наряды,
Игрушки как трофейные награды
И подрывающиеся на них друзья.

Застывший крик. Победное "Ура!"
Из поезда бросающихся женщин
И мать, перешивающую вещи
И превращающую платься в свитера.

Я помню то, чего не знала я:
Альбом из отпечатков губ помадных
И утреннюю синюю прохладу,
И в море немигающий маяк.

Я помню свадьбу матери с отцом
В гостинице, на темном полустанке,
Борщ в котелке, вино в стеклянной банке,
Их, без венца стоявших под венцом.

Потом — вагон, и в тамбуре кляня
Того, кто с ней хотел упасть на рельсы,
И этот рейс мог стать последним рейсом,
А мать, вот-вот, должна родить меня.

Потом октябрь пел, листьями шурша,
И мать с отцом на сцене в жизнь играли,
Ребенка пеленали на рояле,
Поскольку не было ни дома, ни гроша.

И в самолете — возвращение назад,
По трапу — папа, уходящий в небо,
И с водкою стакан, накрытый хлебом,
И словно онемевшие друзья.

Потом — любовь, непрочная, как нить,
Тел перекрестья, вздувшиеся вены,
И больше нет понятия измены,
Поскольку ничего не изменить.

Но всё сильнее каждого любя
И времени не замечая ход,
Жизнь проживаю в темноте суббот
И кажется: я помню не себя.

Всё лишнее, включая настоящее
С его непредсказуемым лицом.
Бумага писчая, друзья пропащие
И я, носящая твое кольцо.

Всё лишнее, включая прошлое
С его непробудившейся весной,
Где я – тобой – прилично брошена,
Не став ни другом, ни женой.

Всё лишнее, включая личное,
Как вырванный из памяти кусок.
И днищами, и пепелищами
Спален измученный висок.

Всё лишнее, являясь будущим,
Пройдя по мне, присядет на крыльцо.
Всё лишнее с кофейной гущею
Плесну я одиночеству в лицо.

Я украшу январём дома,
Нарисую на снегу любовь,
Ту, которую не отдала,
Ту, которую мог взять любой.

Я вплыву в заснеженный февраль
И у вьюги отберу мотив,
Тот, который не сыграл рояль,
Чтоб не дать твоей любви уйти.

Я для марта погашу фонарь
И представлю, что вокруг светло,
А апрель, ворвавшись в календарь,
Разобьет ненужное стекло.

Я из мая унесу цветы,
Те, что ты бросал к моим ногам,
А июнь сотрет твои черты,
Как вода смывает берега.

Я в июле закружусь с другим,
Он – для лета, а не для зимы,
Ближе к августу раздам долги
За любовь, что не брала взаймы.

Мне на плечи упадет сентябрь
Долетевшей сквозь века звездой
И янтарною листвой, хотя…
В октябре уже сюжет другой.

Опустеет ноября постель,
И ударит в колокол звонарь…
С каждым днем всё ближе мой апрель,
С каждым днем всё дальше твой январь.

Всё, что вчера не свершилось до полночи,
Вряд ли свершится сегодняшним вечером,
Спрятался в раме дневной зайчик солнечный,
А мы ведём разговоры про вечное.

Здесь, на часах, без чего-то одиннадцать,
Скрипнула дверь и захлопнулась в панике,
Только в окно желтой веткой осиновой
Бьются огрызки изменчивой памяти.

Помнишь, как ночью стонала прихожая,
Ты уплывал в тишину бесконечную,
Звоном ключей отдавался под кожею
Крик, как подобие нечеловечье.

Помнишь, как утро предательски съежилось,
Ты позвонил из пугающей вечности,
Голосом, ни на кого не похожим,
Вымолвил: «Встретимся солнечным вечером».

А на часах – без чего-то одиннадцать,
И темнотой занавешены жалюзи,
Вспыхнула лампа свечой алладиновой,
Вскрикнула и отвернулась из жалости.

И поезда замолчали за окнами,
Ночь улеглась под мигающей лампою,
Взрогнула кошка от резкого оклика
И зацепила стакан серой лапою.

Помнишь, вино расползалось по комнате,
Медленно так размывая два профиля
В темно-бордовом, с околками, омуте.
Помнишь, тот вечер с тобою мы прокляли.

И со стены сорвалась фотография,
Где мы вдвоем на таинственном острове.
В ванной стекала по белому кафелю
Струйка воды с ослепительной простыни.

А на часах – без чего-то одиннадцать,
Кошка скулила с зализанной раною,
В окнах напротив — ночная гостиница,
Только вода громко капала в ванную.

Помнишь, все звуки, как будто бы, умерли,
Кошка под лампой застыла навечно,
Голос твой в трубке – какое безумие —
Выстрелил: «Встретимся солнечным вечером».

Но ничего не свершится до полночи –
Стрелки слились без чего-то одиннадцать,
Кошка не вздрогнет, стакан не наполнится,
Лампа не вспыхнет свечой алладиновой.

И фотография к полу приклеена,
Звуков не будет ни утром, ни вечером,
Спит на столе твоя чашка кофейная…
А самолет не вернётся из вечности.

Телефон замолчал на четвертые сутки вранья,
Одуревшая трубка уснула, согнувшись дугою.
Я из странного дома в не менее странный ушла.
Затаилась на время и стала собою.

По сырым переулкам, не видя названий, брела.
И в окне промелькнул силуэт, как всегда, осторожный.
Мне моргнул светофор, мол, не трусь, положись на меня.
И шаги зазвучали в казенном подъезде тревожней.

Дверь открыл силуэт, на пороге остались следы.
Полутемная ночь притворилась уснувшею, боже.
За окном совещались о чем-то пустые сады,
И бездумное сердце безумно стучало под кожей.

Полутемную ночь по аккордам играть научусь.
Пропою до рассвета, в глазах твоих горечь замечу.
К светофору-предателю-молча спиной повернусь.
И — спасенье мое — скорый поезд мне мчится навстречу.

Москва

Ты не бойся. Тебя я смогу защитить в непогоду,
Даже, если ударят дожди по спине.
За тобой я готова — в огонь и горящую воду,
Даже, если ты в эту минуту петь будешь не мне.

К берегу лодку прибило волною,
И на песке только тени от наших следов.
Только не бойся, я буду, любимый, с тобою,
Если ты к этому счастью, любимый, готов.

Ты не бойся, я буду, как кошка, пушистой и мягкой,
Ну, а если меня против шерсти погладит другой,
Ты не бойся, я тоже умею ответить и лапкой,
И мужскою, но только открытой, рукой.

Две синекрылые чайки — дуэт над водою,
В небе балет — с точки зренья бессильных садов.
Только не бойся, я буду, любимый, с тобою,
Если ты к этому счастью, любимый, готов.

Ты не бойся, я солнечным диском взойду над заливом,
Даже если захочешь ты в полночь тепла и огня.
Ты не бойся, ты станешь любимым, а значит, счастливым,
Даже, если ты больше не сможешь увидеть меня.

К берегу лодку прибило волною,
И на песке только тени от наших следов.
Я обещала, что буду, любимый, с тобою,
Если ты к этому счастью, любимый, готов.

Нью-Йорк

Из квартиры на Тверской,
Где троллейбус номер "раз"
Убегает из Москвы,
Я, махнув на жизнь рукой,
Покидаю ночью Вас,
Несмотря, что мы — на "вы".

И приклеив два крыла
Белоснежные к спине,
Оттолкнувшись от Москвы,
С запотевшего стекла
Я сотру вчерашний снег,
Несмотря, что мы — на "вы".

Покидаю Москву,
Покидаю февраль
Со стаею птиц.
Закрываю главу,
Где окончился рай
И осталось "прости".

От квартиры на Тверской —
Коммуналки моих лет —
Не осталось и следа.
Над замерзшею рекой,
Взяв просроченный билет,
Улетаю в никогда.

Улетаю от нее,
Незнакомой и чужой,
Непроснувшейся Москвы,
И меняю на Нью-Йорк
Ту квартиру на Тверской,
Где мы всё еще на "вы".

Покидаю Москву,
Покидаю февраль
Со стаею птиц.
Закрываю главу,
Где окончился рай
И осталось "прости".

Из квартиры на Тверской,
Где когда-то плыл трамвай
По грохочущей весне,
Я лечу над мостовой,
И последнее "прощай"
Растворяется во мне.

В неизведанном краю
Я — бездомный пассажир
Среди бруклинских дворов.
Мне посадку не дают,
И живу меж двух квартир,
Как меж двух чужих миров.

Покидаю Москву,
Покидаю февраль
Со стаею птиц.
Закрываю главу,
Где окончился рай
И осталось "прости",
Нет, осталось уйти…

Он говорил со мной на чистом русском,
Он так небрежно приглашал на танец,
Я путалась ногами в платье узком
И думала, что он — американец.

Впиваясь каблуками в лак паркета,
Как в мужика впивается испанка,
Я не имела от него секретов,
Крича на ухо, что я — итальянка.

Потом язык ломали по-мадьярски
Про венгров и хорошую погоду,
Я плавно перешла на итальянский,
Он даже не заметил перехода.

Он отвечал без пауз, без акцента,
Я с ним летала, не касаясь пола,
Казалось: мы в венецианском центре,
И вот, причалит к берегу гондола,

Подхватит нас, мы уплывем, не глядя,
К лазурным берегам, куда-то в Ниццу.
И, я впишу в заморские тетради
Еще одну, родную, заграницу.

Мы стали по-французски изъясняться,
Он пил вино, как-будто был французом,
Он предложил с ним до утра остаться,
Добавив: я нужна ему как муза.

В нем было что-то от души цыганской,
Он был, как все цыгане, чернобровым,
Я с ним болтала по-американски.
…Не зная, что он — Гриша из Тамбова.

Все в этом городе придуманном
Нам улыбаются в огнях реклам,
И эта сцена бесконечная
Вползает в зрительный партер.
Затем идет по пятой авеню,
Где в ожидании лежат меню,
Раскрытые и чуть бесстыжие,
Как все квартиры без портьер.

А я бреду с тобой по городу,
От ветра прикрываясь воротом,
В тисках дождливого Манхэттена,
Где мчатся желтые такси.
Уходим мы от театральности
И приближаемся к реальности,
Но мокнут наши декорации,
И дождь лениво моросит.

Ты открываешь дверь стеклянную,
И наши пальцы безымянные
От ужаса сгорают кольцами
И оставляют черный след.
Но в этом городе придуманном,
Где тонет суета в огнях реклам,
На нас не смотрят с осуждением,
До нас им просто дела нет.

А я бреду с тобой по городу,
От ветра прикрываясь воротом,
В тисках дождливого манхеттена,
Где мчатся желтые такси.
Уходим мы от театральности
И приближаемся к реальности,
Но мокнут наши декорации,
И дождь лениво моросит.

Отель без имени и адреса
Раскрыл объятия на два часа,
И кольца спят на подоконнике,
Твоя рука – с моей рукой.
Мы притворяемся влюбленными,
И за звонками телефонными
Друг друга мы не слышим в комнате,
В бесстыжей комнате ночной.

Потом брела с тобой по городу,
От ветра прикрываясь воротом,
В тисках дождливого Манхэттена,
Где мчались желтые такси.
Мы уходили от реальности
И приближались к театральности,
Но мокли наши декорации,
И дождь лениво моросил.

Нью-Йорк

Я так же, как и тридцать лет назад,
Пришла в тот школьный двор в начале лета,
Где мальчик что-то тихое сказал
И затоптал бычок от сигареты.

Я рассмеялась громко, как в кино,
Ненастояще, как-то неуклюже,
А мальчик повторил: "Я, все равно,
Тебе когда-то стану нужен"

Я продолжала свой киношный смех,
А он — из пачки сигарету — в зубы.
И тут свершился самый первый грех,
Я чмокнула его в сухие губы.

Потом — прикосновением к щеке —
Взяла незавершенность сигареты,
Вдохнула, зажимая в кулаке
И щурясь от дневного света.

Он покраснел и, глядя мне в глаза,
Коснулся губ, как-будто бы, не веря.
Потом беззвучно "я люблю" сказал…
…И стал моею первою потерей.

Я имени не помню, только миг —
Мой первый грех — я мальчика целую!
И тысячи ошибок и улик,
И миг, который у себя ворую.

И вот, я здесь, ведь, это — тот же двор
И тот же мальчик безымянный рядом,
Мой первый грех стал главным с этих пор,
И я, по-детски, неуклюже рада.

Мне так же, как и тридцать лет назад,
Вдруг захотелось закурить на фоне лета,
В кулак, чтоб не попался на глаза
Бычок от завершенной сигареты.

Нью-Йорк

Вы, как всё гениальное, просто
Записали стихи на бумагу
Или файл сохранили в компьютере.
И, скорее всего, вы не сразу
Прочитали стихи близким в комнате,
Может, даже Вы их отложили
На три месяца… может, и больше.

А потом Вы подумали вечером,
Что давно не писали — три месяца,
Значит, больше уже не напишется,
Значит, так и придется Вам старое
Петь… и стариться рядышком с песнями.
С ними рядом, конечно, не страшно и
Даже как-то теплее, привычнее.
Так себя успокаивать принято.

Только ночью строка в дверь открытую
Забежала, ударила обухом.
Вы вскочили средь ночи, и — к лампочке…
Записать на бумаге… скорее же….
Вы сейчас…Вы вот-вот потеряете….
Этот миг, это стихо-творение….
Это психо-конечно-творение….

Потому что Вы есть ненормальная,
Потому что Вам слышится музыка,
Потому что Вам пишется полночью,
Когда спит большинство человечества,
Потому что стихи так рождаются,
Без наркоза — укола всесильного —
И без мук, как рождались когда-то Вы.

А теперь Вы достанете записи
Иль файл Вы найдете в компьютере
И добавите то, что записано
Так давно, что Вы это не помните.
И неважно теперь, что Вы мучились
Оттого, что не пишется больше Вам.

Вот теперь Вы прочтете товарищам
Или даже споете с гитарою
На каком-нибудь праздничном вечере.
Все восторженно Вам аплодируют,
Вопрошая: "Как это Вы пишете?
Будто просто сидите и курите,
Будто чай попиваете с пряником
И ведете беседу неспешную.
Будто вовсе стихами не мыслите,
Вы — такая земная, обычная".

Вы, конечно, отшутитесь весело,
Что не Вы это пишете полночью.
Вы ведь просто открыли все окна
И впустили всё лучшее в комнату,
Записали его на бумагу
Или файл сохранили в компьютере.

Нью-Йорк

Дождь будет лить до четверга,
Мы будем пьяные слегка
Не от вина, а от любви.
Нам все равно, что за окном
И дождь, и молнии, и гром,
И замолчали соловьи.

Есть только мы, и — никого,
И даже жутко оттого,
Что бесконечен сон,
Не от вина, а от любви
Тебе признания мои
Над взлетной полосой.

В субботу утром улетишь
В такой же пасмурный Париж,
В такой же дождь.
А завтра солнце ослепит
Твой чай, что в спешке недопит
И снова — ночь.

Звонок дверной, в коленках — дрожь,
И будет солнечная ложь,
И в сутках — век.
Когда в глазах — ни страх, ни боль,
А просто выжатая роль
Отяжелевших век.

Потом — до вторника — весна,
И снова будет не до сна
Двум избранным врагам.
Прошу тебя: "Не приходи!"
Мне ближе вечные дожди
По четвергам.

Нью-Йорк

У друга моего случилось счастье.
Мой друг забыл, что есть ненастье,
Он полюбил в последний раз.
Не то, чтоб он слегка влюбился
И с нею в гости завалился
В полночно-неурочный час.

Мой друг с тридцатилетним стажем —
Далек от глупостей и блажи —
Звонил мне тридцать лет подряд.
Ему бывало очень плохо,
Он говорил: "Так вышло, Леха,
Прости, дружище, виноват".

Я отвечал: "Конечно, друг мой,
Свет нашей дружбы не потухнул".
Высокопарно? Может быть.
Но я был самым лучшим другом
Из нашего большого круга,
Кому он ночью мог звонить.

Так вышло, что я стал поэтом,
Известным половине света,
Мне дали самый главный приз.
Меня печатали в газетах,
И даже лучшие поэты
Кричали мне из зала: "Бис!"

Я улыбался в объективы,
Я неприлично был счастливым,
Меня поздравил целый мир.
Мне позвонили президенты,
Меня в свои апартаменты
Вдруг пригласил сам Ричард Гир.

Не скрою, было мне приятно
И даже очень, вероятно…
Но я в водовороте дней
Ждал одного звонка простого
И пусть единственного слова
От лучшего из всех друзей.

Нет, я сегодня не об этом.
Я другом был, а не поэтом.
Я, как поэт, его простил.
Мой друг — единственный на свете,
Кто на такой большой планете,
Мне в этот день не позвонил.

….У друга моего случилось счастье….

Нью-Йорк

Вот, опять за столом — разговоры,
Вот, опять наливают вино,
Вот, опять он вернется не скоро,
Ну, а ей всё равно, всё равно.

Дождь стучит. И укутаны плечи
В ткань защитного цвета плаща.
— Помнишь первый дождливый наш вечер?
— Помню, ты мне сказала: "Прощай".

Вот, опять — бесконечная осень,
Вот, опять не звонит телефон,
Вот, опять ничего он не спросит,
А она и не вспомнит тот сон,

Где дожди, и укутаны плечи,
Тень горящей свечи — на стене.
— Помнишь первую зимнюю встречу?
— Помню. Ты улыбалась не мне.

Вот, опять за стеною соседи
Веселятся вовсю в поздний час.
Наши дети, не общие дети,
Тоже спать не могли по ночам.

Дождь стучит, впрочем, это не ново,
И врывается в окна рассвет.
— Помнишь самое первое слово?
— Помню. Ты мне сказала: "Привет!"

Вот, опять он вернется не скоро,
И она не посмотрит в окно,
А пройдет темнотой коридора,
Ей теперь всё равно, всё равно.

Дождь стучит, и откуда в нем силы?
Она думает: "Всё позади".
— Помнишь день, когда ты уходила?
— Помню. Ты мне сказал: "Уходи!"

Недолюбила, ушла, погасила свет,
Не допростила, и не сберегла тогда.
Выстрелом в спину любимому было "нет",
А нелюбимому щедро дарила "да".

Не дождалась, проводив, обещала ждать,
Знала: разлука была на один миг
А ведь могла и года повернуть вспять,
Да испугалась — всё снова на чистовик.

Не причинила, уже хорошо. Стих
Шум за окном, самолетный ночной гул.
Не дописала и недосказала стих,
Ветер влетел и его со стола сдул.

Не догнала исчезающий тот след,
А ведь могла, словно пес, применить нюх,
Не дорасслышала голос из дальних лет,
Хоть и считала, что очень неплох слух.

Не поняла, не сумела забыть боль,
Не донизала на нитку канву бус.
Шла поперек там, где надо идти вдоль,
С каждым из них, недолюбленных своих муз.

Не доласкала, хоть нежности целый пуд
И не открылась любви, что ломилась в дверь,
Не доплыла, хоть и был невелик пруд,
Не укротила, хоть был не опасен зверь.

Не дооткрыла той клетки железной вход,
А ведь могла приложить хоть немного сил.
Но отвернулась, трусливо сыграв уход
Лишь потому, что вернуться не попросил.

Не долетела туда, где лежал снег,
А ведь могла без труда растопить лёд.
Не повернула теченье морей, рек,
Хоть и могла за любовью пойти вброд.

Не дописала главу о любви двух
Не половин, а сияющих полных лун.
А ведь могла, если был бы силен дух.
Всё отдала бы: полнеба и блеск лагун.

Не докрутила написанный свой роман,
Так и не выбрав, кто будет из них герой.
А ведь могла бы, но сорвала стоп-кран,
В моноспектакле сыграв небольшую роль.

Только вот поздно менять то, чего уж нет,
Проще, конечно, и слаще любить тех.
Тех, кто оставил от прошлого след лет,
Недосмеявшийся, выстрелом в спину — смех.

Салфетка бумажная из придорожного ресторана,
Исписанная шариковой непишущей ручкой.
Мы завтракаем яичницей с беконом. За окнами — рано,
Настолько рано, что хочется прикинуться злючкой,

Напялить очки, читая меню из десятка страниц,
Будто не зная, чем можно кормить постояльцев,
Скрывать за очками моргание сонных ресниц,
Себя пробуждая стуком — костяшками пальцев.

А ты в это время глазами съедаешь мой профиль,
Его запиваешь крепчайшим, без сахара, чаем.
За ним, на салфетке рисуешь пейзаж, словно профи,
Я делаю вид, что детали пейзажа того изучаю.

На самом-то деле, изучено всё: и кофейная гуща, и лица,
И даже пейзаж, что меняется с каждой минутой всё лето.
В меню ресторанном протерты до дыр все страницы,
Особенно те, на которых две сотни названий омлета.

Наш завтрак такой затяжной, как прыжок с парашютом,
Как будто мы знаем, что он не раскроется в связке,
Что кто-то за нас расписал и пейзаж, и маршруты,
А нам остается, как можно быстрее, придумать развязку.

Поэтому молча сидим, поедаем послушно свой завтрак,
Салфетки, как холст и бумагу используя солнечным утром.
Из кухни доносится кофе чарующий запах,
Лицо официантки свежо и презрительно мудро.

Ложится на стол отпечатанный счет подотчётный,
Берешь ты очки. Не свои, а мои, между прочим.
Мы стали с тобой одинаково видеть нечетко.
Ты подпись, не глядя, поставил и что-то бормочешь.

Едва различаю слова. Почему же так тихо?
Ну, кто ж так клянется в любви, даже после яичницы с чаем?
Но вслух не осмелюсь сказать. Я, ведь, тоже трусиха,
Уж лучше я сделаю вид, что слова твои не различаю.

Я это потом напишу, на бумажной салфетке,
Когда оторву по частям от себя, по кусочку.
Закроюсь в квартире своей — трехкомнатной клетке —
И буду тебя тормошить в неозвученных строчках.

А ты дорисуешь пейзаж и доедешь до дома.
Там выспаться сможешь. Уже не мешаю ни я, ни рассветы.
Наш завтрак остыл, до обеда еще очень долго,
А между — полжизни, как будто одно бесконечное лето.

Салфетка бумажная из придорожного ресторана —
Еще не поставили чай перед нами, не выдали кофе.
Мы завтракаем яичницей с беконом, за окнами — рано,
На фоне пейзажа — мой недорисованный профиль.

Она была божественно легка,
Она, как сон, неслась за облака,
Когда держалась на крыле любовь.
А быть любовью мог тогда любой.

Она была смешлива и смешна,
Как будто из вчерашнего пришла,
Когда от смеха сотрясался двор,
А другом был и праведник, и вор.

Она была чудовищно груба,
Как, власть вкусившая, раба,
Когда чернела страхом пустота
Под аркою ближайшего моста.

Она была придирчиво мила,
Она, как будто, начерно жила,
Когда бесцельно скалилась в ответ
И дым вдыхала едкий сигарет.

Она была умеренно тиха,
Как утром, после тайного греха,
Когда боялась потерять того,
Который грустно шел по мостовой.

Она была уверенно резка,
Когда подкрадывалась к ней тоска.
Она пред нею закрывала вход
И выставляла стражу у ворот.

Она была величественно зла,
Как спутница высокого посла,
Когда в соседнем мини-супер-сторе
Просила выдать ей билет на море.

Она была торжественно чиста,
Как будто снова — с чистого листа,
Когда проскакивала "красный" на шоссе,
И получилось вновь, не как у всех.

Она была единственной, одной,
Кого он называл своей звездой.
Не той звездой, что смотрится в экран,
А той, которую у всех украл,

Чтобы согреться и согреть ее
И быть в бесцветной вечности вдвоем.
И плыть по небу, ближе к облакам.
Она была божественно легка.