Лет пятнадцать назад,
Помню, ты позвонил,
Из далекого Рима.
Я спросила: "Как жизнь?"
Ты ответил: "О’кей,
Мы увидимся скоро".
Но прошло много лет
И столько же зим,
Потеплел даже климат,
А поскольку ты там,
Где тебя не найти,
Ни к чему разговоры.

А два года назад
Снова ты позвонил
Из ночного Парижа.
Я спросила: "Как жизнь?"
Ты ответил: "О’кей,
Скоро буду в Нью-Йорке".
Но поскольку ты там,
Где тебя не найти,
Я тебя не увижу.
Оставайся ты там,
Где тебя не найти.
Брось свои отговорки.

И буквально на днях
Ты опять позвонил
Из цветной Аргентины.
И еще веселей
Я спросила: "Как жизнь",
Ты ответил: "В порядке".
А поскольку ты там,
Где тебя не найти,
То в верхах, то в глубинах.
Оставайся ты там,
Где тебя не найти,
Разговор будет кратким.

Но сегодня опять,
Странно, ты позвонил
И сказал: "Скоро буду".
Я спросила: "Как жизнь?",
Рассмеявшись в ответ.
Мы не виделись долго.
Лет пятнадцать прошло,
Ты звонил с островов,
Ты звонил ниоткуда.
Оставайся ты там,
Где тебя не найти,
Ни к чему кривотолки.

Три минуты назад
Мне твой друг позвонил
И сказал: "С днем рожденья".
И добавил еще
То, что ты не придешь.
Так к чему разговоры?!
Друг твой что-то сказал…
Про машину в огне….
Про цветы на сиденьи.
Ты же мне обещал
Лет пятнадцать назад:
"Мы увидимся скоро".

Мы увидимся в Риме
Или, может, Париже,
Иль в цветной Аргентине,
И уж, точно, в Нью-Йорке…
Или, может, в России…
Нет, скорее, в Нью-Йорке.

Нью-Йорк

Был заброшенный дом,
А потом самолет
И исписанные листы,
Майский дождь за окном
И далекий полет,
А до этого был ты.

Было небо таким,
Каким было вчера —
Облака белей, чем бинты.
Ни единой строки
От утра до утра,
А до этого был ты.

Был вспугнувший звонок,
Было несколько слов,
Были, словно сведенные, рты.
А потом диалог
Из несбывшихся снов,
А до этого был ты.

Был ночной экипаж,
Свет далекой звезды,
Были улицы тихо пусты.
Был безумный кураж
И чужие следы,
А до этого был ты.

Был колодезный март,
Был ненужный апрель,
Под балконом резвились коты.
Было глупое "бард"
И смешное "постель",
А до этого был ты.

Снова был самолет,
Снова был тот же май,
Только не было той суеты.
Снова — ты — у ворот,
Слово в слово "прощай".
И не знаю я, был ли ты.

Нью-Йорк

Веришь? Я, как ученый,
всего тебя изучаю,
мне даже забавно стало
всё видеть под микроскопом:
как нервно ты окунаешь
в воду пакетики с чаем,
как ты в телефон тихо шепчешь
кому-то: "Пока, до скорой",

и как ты потом, улыбаясь,
в приподнятом настроеньи,
тело мое целуешь
на каждом его отрезке.
Веришь? Я, как ученый,
знаю по сердцебиенью,
когда станешь ты молчаливым
и с кем ты становишься резким,

как ты подрезаешь розы,
мой ящик открыв с ножами,
и как по-хозяйски блюдца
с тарелками ставишь на полку,
мне даже забавно слышать,
как ты говоришь: "Обожаю",
скрывая про то, что любишь
за шумом моей кофемолки.

Веришь? Совсем не страшно
всё знать про тебя в деталях,
когда ты исчезнешь за дверью,
порвав ненадежную нить.
Мы, словно ученый с амёбой
с тобою негаданно стали.
Я всё про тебя изучила.
И нечего больше любить.

Жарятся гренки в соседней квартире, запах сквозь стены ко мне проникает. Дети, родители. В целом — четыре члена семьи их на завтрак съедают. Жарятся гренки. Идут разговоры. Школа. Каникулы. Отпуск. Дорога. В доме моем занавешены шторы, и чемоданы твои у порога. Жарятся гренки. Последнюю почту папа соседский небрежно читает. Я безнадежно всё снова испорчу, не предлагая ни гренок, ни чая. Жарятся гренки. Готовится завтрак. Все за столом. Подается посуда. Скатерти край на моем столе задран. Мне всё равно. Ты уходишь отсюда. Взглядом окинул две полочки в ванной, пару подушек на смятой постели. Завтрак за стенкой. Не правда ли, странно? Нас было двое, а гренки сгорели.

У нас с тобой так много разного,
Как у луны и жаркой пятницы,
Как у болота непролазного
И девочки в цветастом платьице.

У нас с тобой совсем не сходится —
Ни расписание, ни праздники.
Тебе на Антарктиду хочется,
А мне — побыть в тепле и праздности.

У нас с тобой две жизни прожиты,
Нам, вроде, и добавить нечего.
Так много наслоилось прошлого,
Что давит тяжестью заплечною.

У нас с тобой так много общего:
Накрытый стол, готовый к трапезе.
Найду и в темноте, и ощупью
На полке справа чашку с надписью:

"Тебе". Четыре буквы рядышком,
Неровным почерком студенческим.
Я научилась печь оладушки
И бросила искусствоведческий.

Я быть хотела половинкою,
С тобою плавать в синем озере,
Касаться губ твоих дождинкою
И мерить годы цветом осени.

У нас с тобой похожи радужки,
Мы помним, что такое ходики.
Мы вместе бегали по радуге,
Когда нам было двадцать с хвостиком.

Любовь стаканом одноразовым
Испита за ближайшей рощею.
У нас с тобой так много разного,
Что мы не разглядели общее.

Я вычеркну сентябрь, и станет всё, как прежде.
Ведь не было его, и врут календари.
И даже в небольшой, растоптанной надежде
Есть искорка огня, что теплится внутри.

Разлучники-дожди сыграли злую шутку:
Размыли все пути, стуча наперебой.
Я выжму весь сентябрь, остановлю попутку
И окажусь в весне, где встретилась с тобой.

Смотри, ты снова рад и вновь по-детски весел,
С тобою говорим, как будто в первый раз.
Ты слушаешь мой мир — он из любви и песен,
Я вычеркну сентябрь, ему ведь не до нас.

Он снимет всё с себя, оставив тонким слоем
Подкожную весну невидимой струной.
А новые дожди своею шуткой злою
Не смогут помешать, и ты придешь домой.

Я выбелю сентябрь, рекой промою кисти,
Для чистого холста я краски разведу.
Коврами к октябрю разворошу все листья
И слезы у дождя тихонько украду.

И тут из полотна появится картина:
Мы — рядом на траве и к небесам — анфас.
Вот осени сезон дошел до середины
И зачеркнул сентябрь, в котором нету нас.

Давай мы всё вернем, любовь на два умножим,
Пусть будут две весны, пусть врут календари.
За августом — октябрь. Неправильно, но всё же
Зачем мне без тебя пустые сентябри?

Не обещай любви мне неземной,
Ведь я сдалась, любимый, добровольно.
Пообещай, любимый, мне одно:
Что никогда не сделаешь мне больно.

Ты не проси у неба рассветать,
Ты не проси его разбогатеть.
Проси того, с кем хочется летать,
Не от которого захочешь улететь.

Я всё приму, как будет и как есть,
С тобой — любимым — и в жару, и в холод,
Успеть бы только всё, что есть, прочесть,
Пока весь мир надвое не расколот.

Ты не проси у неба рассветать,
Ты не проси его разбогатеть.
Проси того, с кем хочется летать,
Не от которого захочешь улететь.

Я не боюсь ни высоты, ни скоростей,
Когда есть ты, и наяву, и ночью,
Успеть дожить до лучших новостей
И зачеркнуть две точки в многоточьи.

Ты не проси у неба рассветать,
Ты не проси его разбогатеть.
Проси того, с кем хочется летать,
Не от которого захочешь улететь.

Не обещай любви мне неземной,
Ведь я сдалась, любимый, добровольно.
Пообещай, любимый, мне одно:
Что никогда не сделаешь мне больно.

Ты не проси у неба рассветать,
Ты не проси его разбогатеть.
Проси того, с кем хочется летать,
Не от которого захочешь улететь.

Опять сентябрь. Осень раздевается.
Но без тебя. Ты пропустил сезон.
В конце концов, мне осень тоже нравится,
Какой-то в ней особенный озон,

Который, вроде, даже повторяется
Из года в год, сверкая наготой.
Любовь сезоном нынче измеряется.
Вновь к осени — любви сосуд пустой.

На острове, где никого из прошлого,
Вдвоем, и только звёзд ночной анфас,
Казалась нам с тобой такою прочною
Та ниточка, что связывала нас.

Потом, любя, кружились в небе солнечном,
А приземлились в темные леса.
Здесь, на земле — ранением осколочным —
Разорванные в клочья паруса.

В них завернулись, но и рядом холодно.
Согреемся, наверное, и так.
Под боком нет ни батарей, ни города,
И ни один не помогает знак.

Молчу, не говорю, замок повесила
На губы, что искусаны тобой.
В конце концов, не всё ж должно быть весело,
Когда кулак заносят за спиной.

Я просто жду у берега причального
Не алых парусов, не верю в них.
Я лодку жду, когда она нечаянно
Возникнет из глубин морских.

Ты, как иглой, пронзил словами острыми,
И я к своей привыкла тишине.
Неважно мне, что ты с другой на острове.
Я знаю, что ты помнишь обо мне.

Что осталось? Дом выплачен.
Вечный брак, он нерадостно вымучен.
Кот от странной болезни, тот вылечен.
Даже сын как-то сам по себе, вроде, выращен.
Внук зачем-то гораздо любимее сына, он вынянчен.
Не был — этот единственный внук — ни наказан, ни высечен.
Вновь подъезд, как и лампочки, весь, до подвального, вывинчен.
Попрошайкой на грязном асфальте последний полтинничек выклянчен.
Весь учебник для пятого класса по химии — вычитан.
Твой урок нелюбимый усердием выучен.
Друг, конечно, из проруби, вытащен.
Ты его многократно спасал или выручил.
Ты все доводы "за" или "против", лет двадцать, как выкричал.
Ты теперь респектабельно-сдержан, весь выкачан.
Словно ты по рецепту какому-то выточен.
Ты до нитки рукою хозяйскою выглажен.
Только что же испуг на лице твоем выражен?
Ты из прошлого так никогда и не выскочил.
Проживаешь года, из розетки, как-будто бы, выключен.
Что осталось?…

Две ночи провела с дождем.
Он то молчал, то горько плакал.
Он подавал мне знак за знаком —
Идти проверенным путем:

Слова любви не говорить,
Иначе будто что-то должен,
Жить только разумом, не кожей,
Держать, что нажито и быть

Таким, как все. Любовь убив,
Пойти искать любовь другую
И тетиву держать тугую,
На случай той, большой любви.

А вдруг пред ней не устоять?
А вдруг она сильней, чем разум?
Убрать ее единым разом.
На память — шелковую прядь

Оставить вместе со стихом,
Написанным в начале века
Такому ж точно человеку,
С которым не был ты знаком.

Он мог войти в прозрачный дом
И не бояться, что заметят.
Он был, скорее, штиль, чем ветер
И чаще льдом был, чем огнем.

Сейчас в прозрачном доме — ночь.
В него зайти, наверно, страшно.
Его б закрасить карандашным
Штрихом иль в крошку растолочь.

Вот так, в мой дом не заходя,
Ты и любовь, и жизнь просрочил.
А я несбывшихся две ночи
В объятьях провела дождя.

Неизвестно, чем может закончиться лето:
Разбежимся или останемся рядом.
Позабыты со мной и грехи, и запреты,
Нам достаточно даже не слова, а взгляда,

Чтоб понять и самим, и прохожим, что влипли,
Так, что нас не разнять, не рассорить, не выбить.
От взахлёба любви нашей — тучи охрипли
И устали бросать свой воинственный вызов.

Не дышали, вдыхали друг друга до ночи…
А потом выключал ты меня, как трофейное.
Оказалось: нетрудно меня обесточить,
Просто кнопку нажать и уснуть по-семейному.

И, конечно, обнять нелюбимую дружески,
"Растолстела", — сказать и чуть хлопнуть отечески,
Долг исполнить лениво-ненужно супружеский
И, зевая, уснуть, чисто по-человечески.

Можно утром сварить на двоих черный кофе,
Как с партнером по кухне — позавтракать вместе.
И не надо терзаться, как будто в окопе,
Ощущая себя в неправильном месте.

А чуть позже — спокоен и празднично весел.
Вновь тебя поутру с букетом увижу.
Даже, если еще напишу сотню песен,
Ни на шаг мы с тобою не станем ближе.

Растворится само по себе наваждение,
Как подходит к концу тепло межсезонное.
Будешь просто считать времяпрепровождением
То, что кажется мне любовью бездонною.

Впрочем, с августом песня еще не допета,
Мы ж всего пару месяцев плыли на озере.
И неважно, чем может закончиться лето,
Нам еще далеко до оранжевой осени.

Мы ее повстречаем и вместе, и рядышком,
Мы построим ей дом, окружим можжевельником.
Знаешь, осень, у нас одного цвета радужки,
И цветы не увяли еще с понедельника.

День и допит, и выветрен
До стертого карандаша.
Перед глазами — вывеска:
"Дом там, где душа".

Чем бы любовь ни мерить
Или ни бить, всё круша,
Очень уж хочется верить:
Дом там, где душа.

Даже, когда разменяна
Эта любовь до гроша,
Выпитая изменами,
Дом, всё равно, где душа.

Если меняли страны
С довеском из багажа.
Это совсем не странно:
Дом там, где душа.

Можно измерить славою
И высотой этажа,
Сильная может стать слабою,
Если не дома душа.

Главное, чтобы время
Было решить, не спеша,
Между любимыми, теми,
В доме, том, где душа.

Я бережно, легкой птицею,
Любовь подхвачу, не дыша,
А надо — стану орлицею
В доме, том, где душа.

Всё то, что живо, исправное,
Включая следы от ножа,
Если есть самое главное:
Дом, в котором душа.

Встреча случилась. Друзья познакомили. Выпили. Нет, ничего не подумайте. Оба они не пьют алкогольное. Кофе, оно и теплей, и без дуростей. Счастья хватает обоим. Целуются. Дети, те меньше бывают рады. "Как-то само собой образуется", — думают, дотянув до первого звездопада. Ей плохо, если ему нездоровится. Оба хотят доспать до рассвета. Но в полночь той самою тыквой становится та самая, пресловутая карета. Бывает, и раньше на тыкве прокатится та самая, в туфельке сказочной Золушки. И солнце еще в горизонт не закатится, а он — уже дома, с семьёю, до зорюшки.

Нет, не влюбились. По самые уши как-то телами вросли в любовь. Эта, что в туфельке, вылила душу, тот, что за принца, отдал швартов. Нет. Не подумайте: смылся навеки. Завтра забудется глупость вчерашняя. Оба, конечно же, человеки, а человекам не чуждо бесстрашное. Оба сверяют, словно бы школьники, как мудрость действует и как она помнится. Классика жанра. Все в треугольнике: он, она и любви виновница.

Да, полюбил, но сказать не можется. Эти три слова — как нож по нервам. Зря тот, что за принца, тревожится, та, в туфельке и не подумает стать стервой. Она не боится любовью полниться, она не страшится ни с ним, ни с полночью. Тот, что за принца, несмелый, помнится, но вряд ли когда-то он станет сволочью. Ведь у него часы тоже тикают. Стрелки летят от ночи до зорюшки. Да и кареты не только тыквами в полночь становятся для всяких Золушек.

Я уже знаю, что будет сегодня мне сниться:
Теплое море, слепящее летнее солнце,
Ты обнимаешь. Я в платье коротком из ситца,
Первый наш юг. Мы с тобою пока незнакомцы.

Это потом станем мы и близки, и понятны,
Выучим то, что на завтрак привыкли и ужин,
Пересчитаем на солнце все блики и пятна,
Ты не меняешься, даже когда ты простужен.

Ты не бываешь чужим, неприятным, колючим,
Грубым, нелюбящим, злым или без настроенья.
Если над миром нависнут тяжелые тучи,
Ты не ворчишь на погоду, теряя терпенье.

Мы станем ближе к рассвету, не только телами,
Рук не разнять, оторваться губами не можем,
Нас на мгновенье с тобой разлучает волнами,
Словно навеки. И дрожь пробегает по коже.

Тела коснешься, и море покажется мелким,
Я по нему пробегу твоей жизни рефреном.
Кажется, даже на небе проставлены метки,
Чтоб не нашла я дорогу из дивного плена.

Я про запас научилась скучать. В каждом звуке
Слышу тебя, и единственный страх отступает.
Я на потом запасаюсь, себя приучая к разлуке,
Позже, с приходом "потом", мне тебя не хватает.

Как же мне раньше хватало и боли, и счастья?
Кем я была без тебя, за мгновенье до встречи?
Это не сон, это ты мои держишь запястья
И помогаешь обнять свои сильные плечи.

Сон — это миг, уходящий в свою быстротечность.
Ты — это воздух, которым дышу вместе с солнцем.
Знаем друг друга с тобою мы целую вечность,
Разве бывают так нежно близки незнакомцы?

В зеркале заднего вида — сидение,
Холодно. И пассажирка закутана.
Только глаза. Это просто видение.
Он не собьется с дороги запутанной.

Он изучил, как рисунки наскальные,
Список всех правил дорожных движения.
Только глаза эти сине-зеркальные
Слишком магнитят своим притяжением.

… Их закружило в начале апреля.
Он угощал шоколадным мороженым,
Пламенем руки на теле горели.
Всё начиналось, как и положено

В мире приличий и выцветших истин,
Где в полумраке размытые лица.
Прикосновеньями — тонкою кистью —
Захочет она ему ночью присниться.

Впрочем, обоим пока всё без разницы:
Сколько часов или суток — кто знает?
Утром она забудет накраситься,
Словно приспичила вдруг новизна ей.

Только до полночи — оба невидимы
Там, на земле и — на небе — для месяца.
Ей показалось: случайно обидела,
Когда с сигаретой он вышел на лестницу.

На самом-то деле, он перенервничал.
Совесть — нередко такая колючая,
Не та, что бывает трепетно-девичьей,
А та, что однажды мужчину замучает.

Она подкрадётся без предисловия,
Словно уже свершившийся случай.
Поставит единственное условие:
Люби до последнего или не мучай.

Недолгая совесть — пока не закончится
Длина трехминутная, сигаретная.
Он выкурит жадно, ему так захочется
Кого-то любить тишиной предрассветною.

Ей будет казаться несбывшейся сказкою
Полёт ее тела, любовью согретого.
Лицо в темноте полыхает краскою.
И всё ж, хорошо, что не видит он этого.

Зато она может с глазами открытыми
Не думать о завтрашнем утре заранее,
Прикрыться подушкой, слезами залитою,
Следя за его неровным дыханием.

Сделает вид, что не слышит он слёз ее,
Что поцелуй — не с соленым привкусом,
Подхватит на руки, нагую и босую,
Не устояв перед женственным искусом.

Они улетят, не вернувшись и засветло.
Часов монотонность — подсказкой участливой.
Пусть солнцу за окнами будет завидно,
Что могут быть два незнакомца так счастливы.

А выйдя из сна, пробудившись спинами,
Откроют глаза, не решаясь встретиться.
За окнами шепчется город шинами,
И в стёклах машин, отражаясь, светится.

Чуть позже он спрячется за газетою,
Она сварит кофе, какой-то не очень.
Им будет неловко, что оба раздетые,
Словно бессонной и не было ночи.

Она запахнётся халатиком ситцевым,
С хлястиком до полу, с белой оборочкой.
Из-за очков посмотрит ресницами,
Масло — на хлеб с хрустящею корочкой

Протянет ему. Дожуётся за завтраком
Апрельская ночь, что опаснее приступа.
Ему так захочется взять ее за руку
И долюбить за все годы, неистово.

Но всё же, не зная, как быть с той неловкостью,
Он кофе глотнет безвкусный, дарованный.
И словно повиснет, пропавший, над пропастью,
Кофейною гущей на дне — зачарованный.

Натянет на тело джинсу с синей майкою,
Пастой зубною пройдется по дёснам,
Поборется в ванной с открученной гайкою,
Вспомнит свои сумасшедшие вёсны.

Когда они были? Лет тридцать уж пройдено.
Жена — одноклассница с рыжими косами.
Где-то осталось понятие "родина"
Стволами берез пятнисто-белёсыми.

Речка с обрывом, песчаною отмелью,
Водоворотом и рваной тарзанкою,
Велосипед деревенские отняли,
Девочка летняя с гордой осанкою.

В парке — скамейка и надпись: "окрашено".
Горькой, бесцветной была безотцовщина.
Драка — чужие сражаются с нашими,
Стенка на стенку в ночи с поножовщиной.

Семь — лагерей, а Вовану — пятерочку,
Пашка — свидетелем в суд и — на прииски.
Борька получит заветную корочку
И в кабинет — под портретные вывески.

Люся из рыжей вдруг станет блондинкою,
Косы отрезала, тела прибавилось.
Чёлку заколет простой невидимкою,
Скажет: "Подружка Лариска обабилась".

Тоже халатик наденет веселенький,
Ситцевый — было немного заплачено.
Пересчитает зеленые стольники —
Вновь не хватает на разную всячину.

Дети большие, поставлены на ноги,
Дом кое-как он достроил с подмогою.
Не позабыл свои прошлые навыки,
Хоть и запомнилось, в общем, немногое.

Только ему показалась законченной
Жизни дорога, прямая, как линия,
Тут подступило к двери заколоченной,
До горизонта небесное, синее,

То, что сражает своими закатами,
Громко, легко, словно детские шалости,
То, что врывается грома раскатами
И ударяет, как током, без жалости.

Перед глазами — жена с рыжей чёлкою,
Совестью тридцатилетней закатною.
Только картинка размыто-нечеткая
Так и осталась беззвучной загадкою.

Вот он и ждет: иль хвататься за поручни,
Вместе с женою — блондинкою Люсею,
Или ловить ускользающей полночью
В зеркале заднего вида иллюзии.

Майами — Нью-Йорк.

Всё очень легко, удивительно просто.
Мы тихо висели на телефонах,
Как будто влюбленные заняли остров
И ворковали в начале сезона.

Сидела, собой заполняя скамейку
У самого дома, под деревом клёном,
В окне заливалась вовсю канарейка,
Романсы свои предлагая влюбленным.

Но, честно сказать, она сильно мешала
Своим неподдельным, тупым оптимизмом.
Ведь, я же с тобой наши жизни решала,
А жизни решают всегда с драматизмом.

Мобильную трубку держала у уха,
В ней ты говорил, что мы больше не пара.
Подъездная дверь только хлопала глухо,
Небрежно прикрытая смуглым швейцаром.

Я жизни решала, прилипши к скамейке,
Как будто отсюда они станут ближе.
Заряд на глазах исчезал в батарейке,
И прямо в лицо кот смотрел черно-рыжий.

Он встал, заслонивши собою пол-мира,
А ты повторял в моем ухе, что зря мы
Словами любви засоряем эфиры,
Что нам не нужны быстротечные драмы,

Что лучше оставить всё так, как и было —
Ты — между семьей и моею постелью.
Конечно, я справлюсь, ведь я же любила,
Да так, что могла не заметить метели.

Но я не хотела быть второй. Я — прима,
Я даже готова звучать как оркестр.
Я жизни решала, но всё было мимо,
И всё понарошку, как старенький вестерн.

Я, помню, сказала, что это — решенье,
Конечно, мужское, всё чистосердечно.
Но где-то жило в глубине продолженье
Истории нашей любви бесконечной.

Я слёзы заела, и азбукой Морзе
По лестнице с эхом в два шага взлетела.
А в трубку сказала: "Я что-то замерзла,
Ты просто приди и согрей своим телом".

Какое должно быть нелегкое чувство — прижаться к той самой,
которую больше не любишь и думать совсем не о ней,
о другой, которую ты ненадолго оставил в горячей постели,
чтоб утром вернуться и разбудить, забыв на полдня
о той, нелюбимой, оставленной мёрзнуть
под теплым, семейным, большим одеялом.

И не по себе может стать, вероятно, когда ты подумаешь:
жизнь пролетает, а ты и не помнишь,
когда говорил о любви и в ней признавался.
В далеких восьмидесятых казалась любовь эта вечной,
а лет через десять уснула она где-то там,
в глубине, под сердечною мышцей.

Никто не тревожил уснувшую эту любовь, и даже жена,
исправно готовя котлеты, стирая носки,
поправляя заботливо галстук, надетый по случаю твоего юбилея.
Его ты отметишь в кругу самых близких.
Они будут пить за здоровье твое — именинника,
съедая шашлык и заморские деликатесы.

Ты будешь смеяться со всеми. Ведь именно так и положено
с семьей отмечать дни рожденья,
нахваливать горы салата и охать от нового блюда —
хрустящего, с корочкою поросёнка.
Вливать алкоголь в переполненный счастьем желудок
И песни застольные петь из далекого детства.

И как бы хотелось тебе послать всё к чертям,
сказать, что влюбился, ключи от машины схватить,
умчаться туда, где никто не готовит обеды — котлеты с борщами,
где просто с тобой просыпаться хотели б,
чтоб раннее утро вползало с улыбкой
в горячую бездну постели.

Но ты, продолжая веселье в семейном кругу,
от всех незаметно напишешь в своем телефоне
одно только слово "люблю". Отправишь его.
Задышится как-то свободней,
впервые за долгие годы, и даже заноет от счастья,
где-то там, в глубине, сердечная мышца.

ОН(1 часть)

Он был в таких невиданных краях,
Он попадал в такие передряги,
Его вела не к дому колея,
Он пил такое гэ из грязной фляги.

Стоял под дулом, лезвием ножа,
Его врачи кромсали без наркоза,
Летел с сорокового этажа,
Но выжил, зацепившись за березу.

Тонул, сносимый мощною волной,
Лежал под танком притворившись мёртвым,
Был заживо закопанным войной,
Ступни до крови до сих пор истёрты.

Его любили женщины всегда,
Неважно, что он к ним не возвращался,
Что он менял любовь и города,
Краснел, как в детстве, плакал и смущался,

Когда им восхищались от души
И пели дифирамбы дамы сердца.
И звали его лучшим из мужчин,
Он другом сделать мог и иноверца.

Сентиментально старое кино
Смотрел усталыми и влажными глазами.
Не пил ни самогонку, ни вино,
Отец таким был неприятен маме.

Всё отдавал любимым и друзьям,
До капли, до последнего червонца,
Был вхож в дома к графиням и князьям,
Мог выключить светящееся солнце,

Достать луну для женщины с небес,
Да что — луну, звезду хватал из зала,
Знавал певиц, танцовщиц, поэтесс,
И ни одна ему не отказала.

Он не устал, он просто вдруг решил,
Что жизнь проходит, и ему — немало,
Что не достичь нехоженых вершин
С той самой, что его не понимала.

А та, с которой встретился вчера
И умер от любви и восхищенья,
Не с ним проводит дни и вечера,
И не его ждет в полночь возвращенья.

Она при муже, детях и родных.
Ему подарит два часа в неделю.
Всё, что напомнит о свиданьи их —
Разбросанные простыни в отеле,

Бокалы недопитого вина,
Несъеденная плитка шоколада,
Звонившая пятнадцать раз жена
И впопыхах забытая помада.

А та в пути, и тремола в руках,
Звонок глубокой ночью в дом к подруге,
Напомнить, что была с ней в Лужниках,
Потом застряла в налетевшей вьюге.

А он подъедет к дому. Не спеша,
Откроет дверь железную квартиры,
Предательски улыбчиво душа
Зайдет туда, где спит супруга Ира.

Нырнёт под одеяло, чуть бочком,
Уснёт с улыбкой тихим сном младенца.
Наутро прошагает босиком
До ванной, завернувшись в полотенце.

У зеркала вдруг вспомнит, как тонул
И как под танком притворился мертвым.
Лежал и думал: "Жаль, что братану
Не подсказал идти тогда штирбортом".

Все эти мысли пронесутся вмиг
И высохнут, как капельки на теле.
Он так любил вчера на чистовик
На простынях, разбросанных в отеле.

30 марта 2011.

ОНА(2 часть)

Она подъедет к дому, в окнах свет,
Собака лает — мучает соседей,
Муж на диване с ворохом газет,
Готов к любви, а после — и к беседе.

Она же, подозрительно тиха,
С загадочной улыбкой, как Мадонна,
Заварит чай, подальше от греха,
Пройдя на кухню как-то отрешенно.

И заворкует о прошедшем дне,
И как устала за день на работе,
О новостях, цунами и войне,
И предстоящей солнечной субботе,

О том, что Светка снова родила,
Четвертого иль пятого по счету,
Что не успела сделать все дела,
Изобразит случайную зевоту.

Помоет чашки, встав к нему спиной,
Вкус на губах не смыло крепким чаем.
"Нет, надо стать примерною женой", —
Подумает, свет в кухне выключая.

Нырнет под душ, там можно дать слезу,
Куплет попсы пропеть на полутоне.
А где-то там, под тумбочкой, внизу.
Мигает эсэмэска в телефоне.

Не спится, не весна тому виной,
А то, что называется любовью.
"Нет, надо быть примерною женой".
И щелкнет ночником у изголовья.

А рядом — муж к любви всегда готов,
Его рука на непослушном теле.
Букет из неподаренных цветов,
Завянет там, на простынях, в отеле.

Пунктиром помечена линия жизни,
А между тире — многоточия ночи.
И где-то внутри этой жизни нашлись мы,
Длинней то, что было, что будет — короче.

Но знаешь, мне большего даже не надо,
Что есть, принимаю и радуюсь лету.
Тобою сцелована с губ вся помада,
С тобою достаточно знать, что ты где-то.

Достаточно помнить изгибы на теле
И знать, что тебе лишь однажды приснилась,
Когда проводил на две долгих недели
И то, как ты просто сказал: "Ты влюбилась".

Конечно, влюбилась так быстро, не скрою.
Еще не известно, какие с утра мы.
Достаточно знать, что я рядом с тобою.
Тогда исчезают проблемы и шрамы.

И всё ж, телефон — это страшная сила
С неслышной, прерывистой связью пунктирной.
Раз в день — это больше, чем даже просила,
Что есть, принимаю спокойно и cмирно.

Я знаю, что вырулю скоро на взлётной,
И будет для встречи причина и повод.
Пусть даже влюбилась в тебя мимолетно,
Мне больше не надо, достаточно помнить.

Но нет, всё же хочется знать обоюдность
Такого простого и легкого чувства.
С тобой — и внутри телефона уютно.
Любить просто так — это тоже искусство.

Главное — рядом, главное — ты,
Праздник, ворвавшийся в будни.
Не увядают с тобою цветы,
Мой неожиданный путник.

Дом засветился, даже когда
Серое небо над домом.
Главное — рядом. Дождь — ерунда
В паре с навязчивым громом.

Главное — ты. Как-то быстро весна
Краски смешала прикольно.
Будто впервые мне не до сна,
Но не мучительно больно,

А улыбаемо, с легким "люблю",
Словно ты — мой одноклассник.
Можно рукой помахать кораблю —
Тоже ведь маленький праздник.

Можно подпрыгнуть до самой луны,
Звёзд прихватить целый ворох.
Похулиганить на гребне волны
Или на радио-волнах.

Сбить все сигналы, смешать полюса,
Азбуку Морзе запутать,
Чтоб она стала творить чудеса
Час превращая в минуту.

Можно влюбить в себя целую жизнь
Вместе с подругой-судьбою.
Головы им от восторга вскружить,
Главное — рядом с тобою.

Можно прикинуться летним дождем
И затопить всю округу,
Знать, что в траву на лугу упадем
И зацелуем друг друга.

Пусть облака остановят свой бег
Прямо над головами.
Пусть они видят двух человек,
Не говорящих словами.

Как-то не верится, тянутся дни.
Третья неделя — к исходу.
Мы под дождем остаемся одни.
С ночи и до восхода.

Пусть и дожди, и метель, и гроза
Бесятся в небе и дразнят.
Главное — ты, цвета неба глаза,
Мой неожиданный праздник.

Говори, что ты любишь, я слышать хочу,
Говори, как тебе дорога я.
Обнимай и целуй, прижимая к плечу,
Но не верь мне. Я очень плохая.

Я могу сделать вид, что в тебя влюблена,
А потом раствориться за дверью.
Видишь, в окна нам светит с улыбкой луна?
Ты ей веришь? Я тоже не верю.

Всё равно, говори, словно нет больше дней,
Словно нам остается немного.
Раз уж стала совсем незаметно твоей,
Говори просто так, без предлога.

Все, кто были, не в счет, словно не было их,
Белый лист на двоих мы распишем.
Не вдыхала я раньше ладоней ничьих.
Притворись, что меня ты не слышишь.

Улетаю одна самолетом ночным,
Помашу тебе с неба рукою.
Там примята трава над теченьем речным.
Я себя и не помню такою.

Может, новой строкой появилась любовь,
Потому и не чувствую сердца?
Прижимаюсь щекой, словно новой судьбой.
Никуда от тебя мне не деться.

Провожаешь — дождись. Или — хочешь — со мной,
На плече твоем теплом усну я.
Над Нью-Йорком — дожди. Это пахнет весной,
Той, что нас на асфальте рисует.

Может, оба во сне? Тонкий лед, мы скользим.
И любовь проплывёт тихо мимо.
Тень свечи на стене. Это значит: не спим.
Все, кто были, не в счет, мой любимый.

Хочешь, просто солги и скажи, что не знал
До меня ни любви, ни надежды.
На пороге, в дверях, нас настигнет весна
И сорвёт с тел тугие одежды.

Заплетёмся телами, пока я с тобой,
От рассвета — сквозь дни — до заката.
Мы уже своровали чужую любовь
И запутали координаты.

Всё равно, говори, я неправды хочу.
Пусть слова звучат тише и тише.
Говори, что влюблен, прижимая к плечу.
Дай мне эту неправду услышать.

Я почти не дышу, я уже влюблена.
Дней так мало, но спешка некстати.
Видишь, как аккуратно нам светит луна,
Отражая себя в циферблате?

На губах остаётся малиновый вкус,
Лифт, в который раз, движется мимо.
На постели — драже из разорванных бус.
Говори, что ты любишь, любимый.

Он видел женщину-сон,
Не с ним бегущую вдаль,
Он с нею пел в унисон,
Когда застал их февраль.

А гладил женщину-явь
Под отраженьем свечи.
Он, словно скульптор, ваял
Ее в февральской ночи.

Вот только выбрать не мог
Он между явью и сном.
Вчера сменили замок,
Сегодня продали дом.

Он приближался к окну,
Стирал замерзшую вязь,
К незримой женщине-сну
Через года торопясь.

А в дверь стучится вчера,
Но снова не устояв,
Он ночи пьет до утра
И гладит женщину-явь.

Ей с ним опять хорошо,
Уже который сезон.
И он, заласканный, шел
Туда, где женщина-сон.

Пешком готов был и вплавь
Добраться сквозь времена.
Таила женщина-явь
Его от женщины-сна.

И всё прощала, узнав,
И не гнала его вон.
Вторгалась женщина-явь
В его предутренний сон.

Была тиха и нежна,
Его поила вином.
И притворялась она
Незримой женщиной-сном.

Ее просил он: "Оставь",
Глаза скрывая рукой.
Цеплялась женщина-явь,
Чтоб не ушел он к другой.

Потом шептала, обняв:
— Какой же в этом резон?
Он гладил женщину-явь,
А видел женщину-сон.

Я власть. Мой век — непрочные весы.
Я подлежу тотальной ликвидации.
Меня готовы растерзать, как псы,
Те, кто вчера устраивал овации.

Я — власть. Мои придворные — в толпе.
Толпа сама наверх меня поставила.
Теперь грозит распятьем на столбе
По незаконным, но знакомым, правилам.

Я знаю, как с дубинкою в руках
Дробить массовку праздную на части.
Я посмотрю на твой животный страх,
Когда ты станешь всемогущей властью.

Я — власть. Я ухватилась за стропу
От трусости. Пусть будет проще тем,
Кто предвкушает, как подвесят за стопу,
Меня на главной, разъяренной площади.

Да, я боюсь, но это, как запой:
То упоение собой, то равнодушие.
И всё — из страха быть зарезанным толпой
Или убитым из отцовского оружия.

И вот, ты — власть, а я признала крах,
Тебе принадлежат замки амбарные….
…. Ты не забыл про тот животный страх,
Что был со мною у столба фонарного?

Поэт — немного гений, этот факт.
Что словом не сказал, строкою скажет.
Чему научит чопорный филфак
В своем непревзойденном эпатаже?

Поэт, как будто, малое дитя,
Обидчив и порой неразговорчив.
Непозволительно — о гениях — шутя,
Он рифмой мыслит, он в стихах разборчив.

Поэт творит, всерьез вершит судьбу,
Он в этот миг раним и предсказуем,
Он слышит "Браво!", где другой — стрельбу,
Где непоэты пушкой голосуют.

Он оживляется, коль говорят о нем,
Аплодисменты — вот его стихия.
Он — перед залом, как пред алтарём.
Душою плачет, но глаза сухие.

Других поэтов нет, он здесь — один,
Коллегами неоцененный гений.
Он возрождается из пепла и пучин,
Он сотворен из прежних воплощений.

С Олимпа сброшенный, он снова одинок.
Плод одиночества лишь в тот момент прекрасен,
Когда в столе — нет тесноты от строк,
А строки — в поэтическом запасе.

Тогда из сора да из чепухи
Рождаюся бессмертные моменты.
Чем проще, гениальнее стихи,
Тем сдержанней коллег аплодисменты.

Поэтому поэт — не человек,
Пока живой — не понят до конца.
Чем невозможнее признание коллег,
Тем вероятнее признание творца.

Фейсбук — одна большая кухня.
Болтать на этой кухне — честь.
То слушают тебя в пол-уха,
То вдруг чужих ушей не счесть.

Рекою льется цепь событий,
Из друга вырастает враг.
Он вылезает из укрытий
И разрушает дом и брак.

Тебя "залайкают" чужие,
Увидев фото в неглиже.
Те, что с тобой всю жизнь дружили,
Бросают вниз на вираже.

Под своды кухонного круга —
Из прошлого уж не собрать.
Всё проще: где находишь друга,
Там друга можешь потерять.

Чтобы проверить силу боли —
Нет лучше места, чем Фейсбук.
Но только с кем же с’есть пуд соли
И как познать, кто верный друг?

Все, что было, уже не забудется:
Две программы — вселенная малая.
Мы спокойно ходили по улицам,
Пели вместе с единственной — Аллою.

Мы еще не забыли про валенки
И тональность аккордов битловских.
Нынче сцену заполнили ваенги
Вместе с клонами дробыш-рудковских.

По ночам, чтоб соседи не вызвали,
Под катушечный — пели Высоцкого.
Ныне можно толпиться за визами
И читать разрешенного Бродского.

Вымирала Москва с каждой серией
В те мгновенья весны, непохожие.
А сейчас самозванка Валерия
Заполняет экраны с Пригожиным.

Непонятно — трусы или треники,
Под фанеру — букеты охапками.
А по сцене метет, словно веником,
Юбка в пол — русской бабушки Бабкиной.

Напомадятся в тесной гримерочке
Скоморохи всесильного Путина,
Выйдут — гимны споют в гимнастерочке,
Следом — в порно-параде — Распутина.

А за нею — "виагры" с "рефлексами".
Строки песни, как будто, обглоданы.
Наркотический транс вместе с лепсами
Унесет к нереальному Лондону.

Не уехавшим — крест, как знамение
На груди с незастегнутым воротом.
И пускает слезу поколение.
Не захочешь, а вспомнишь про Воланда.

Имена, словно клички, короткие,
Длинноногость — путевка на подиум.
Из партера — икрою и водкою —
Состоянье души пьяной Родины.

И летит над стенами кремлевскими
Ода в честь дорогого мужчины.
Подпевает губами рублевскими
Та, что хочет такого же сына.

Ткани минимум — тело свободное,
Как сговорчивы спонсоры полночью.
И наказаны, в прошлом, народные
Пустотой, "одиночеством-сволочью".

Две бляндинки, платформа высокая.
Разве были стихи здесь обещаны?…
Если это зовется эпохою,
Я хочу возвращенья той женщины,

Что поет, а не хрипом изломана
Под гламурным лицом и одеждами….
… На старинных часах стрелки сломаны,
И паромщик — с пустыми надеждами.

Я в чем-то виновата? Только в чем?
Ты это никогда не об’яснила.
Я что-то страшное, наверно, натворила,
Не став твоей опорой и плечом.

Я в чем-то виновата, словно враг?
Мне кажется: я из того же теста.
А ты себе не находила места
Лишь от того, что я живу не так.

Прошло лет двадцать. Я давно не та,
Я стала мамой, вырастила дочку,
Могу слова связать единой строчкой,
Пою, не пью, любима и сыта.

Я прошлое ничье не ворошу,
С улыбкою встречаю новый день,
Не обижаюсь и люблю людей,
В конце концов, я пользу приношу.

Так, в чем же состоит моя вина?
Неужто в том, что я совсем другая?
Что жизнь свою по-своему слагаю?
Что счастлива, любимому верна?

Не стала сволочью, не завралась,
Пусть не бегу на баррикады, но не трушу.
Я лишь в свою заглядываю душу,
И жизнь моя хоть в чем-то удалась.

Я научилась и тебя любить любой,
Во мне нет раздражения ни грамма.
Так, в чем моя вина, скажи мне, мама?
Так в чем я виновата пред тобой?

С утра накрапывал, а к вечеру полил,
Без всякого стесненья, канонадой,
Стекая с крыш осенним водопадом,
Размазывая радугу чернил.

Закрыл собой и звезды, и луну,
И превратил себя в сплошные реки.
Где он нашел в небесной фонотеке
Те звуки, что похожи на войну?

Тогда смотрела в звёзды, как в глаза,
Всё та же мама, только детским взглядом.
Не веря, что грохочет канонада…
Всё думала, что близится гроза.

Нам с тобою никак не верится,
Что сомкнулись два полукруга.
В декабре, да в ночной метелице
Мы с тобою нашли друг друга.

Ты ушел далеко за полночь,
На асфальте снег подмерзал.
Дул холодный с северо-запада.
Ты потом в телефоне сказал:

Я не знал, что любовь поселится,
Да и ты ее не хотела.
Я забыл у тебя сердце,
Я унес от тебя тело.

— Если хочешь забрать, пожалуйста, —
Я сказала. А ты — в ответ:
— Ни за что не возьму, не жалуйся,
Я искал тебя сотню лет.

Я проверил все входы-выходы,
Пролетел миллионы звезд,
Мы застыли с тобою на выдохе
Там, где в небо уходит мост.

Я не знал, что любовь поселится,
Да и ты ее не хотела.
Я забыл у тебя сердце,
Я унес от тебя тело.

Я искала тебя зимою
И в палящем густом дыму.
Если сердце твое со мною,
Значит, тело придет к нему.

Я искала твою галактику,
Млечный путь тогда подмерзал,
Словно след светло-серого ластика.
Ты потом в телефоне сказал:

Я не знал, что любовь поселится,
Да и ты ее не хотела.
Я забыл у тебя сердце,
Значит, скоро придет тело.

Я вот сижу на белой кухне
и пью крепчайший черный кофе,
и настоящую газету — не электронную — читаю,
ту, что размером с пол-ладони.

И как-то странно, непривычно
держать хрустящую бумагу
и даже пачкать ею пальцы,
и видеть текст не на экране,
а на странице, черным шрифтом.

Наверно, так же было странно
первопечатником считаться
в шестнадцатом, далеком веке,
когда смотрели вслед и громко:
"Так это ж Федоров Иван наш!"

А он сидел себе в трактире,
глотал, положим, пиво с воблой,
небрежно шелестел бумагой
и пачкал руки черной краской,
читая книжицу "Апостол",
и думал: "Что я изобрел?

Кому нужна фигня такая,
написанная черной краской?
Вот если б можно было просто
читать себе и рук не пачкать,
смотря в простейшее устройство,
чтоб помещалось на ладони".

Давай мы с тобою заварим клубничного чая,
Откроем печенья коробку, разделим на части.
Я просто идиоткой себя иногда ощущаю,
Как будто живу на планете с названием "счастье".

Я даже тебя провожаю глубокою ночью
Счастливой улыбкой, легко, в состояньи покоя.
Твой чай недопитый, окурки, конечно, не очень,
Но к ним, все же, ты прикасался своею рукою.

Всё это потом, а сейчас вместе с чаем — варенье
Из черной смородины, густо, на масло с печеньем.
Конечно, идиотка, тебе свое стихотворенье
Читаю и думаю: "Нет никакого значенья".

Ты пьешь теплый чай, внимая моим переводам,
Нет, точно, идиотка, ведь ты же по-русски — ни слова,
Ну, как я могла полюбить — иностранной породы,
И с каждым мгновеньем — влюбляться сначала и снова?

Ты даже гитару мою перестраивать начал,
Тебе так удобней петь блюз середины столетья.
Конечно, идиотка, под эту я музыку плачу,
Ну, точно, попалась в твои синеглазые сети.

Всё это потом, когда солнце завалится набок
И место уступит луне на велюровом небе.
Пусть сами собой все одежды бросаются на пол,
Я счастлива даже, когда ты зовешь меня "бэби".

Конечно же, чай под варенье — предлог и не больше,
Прелюдия к ночи любви и тотальному счастью,
Я буду, наверно, идиоткой, коль вдруг тебя брошу,
Четыре сезона — четыре картежные масти.

Всё это потом, после чая, зимою холодной,
Когда отпадут междометья, как желтые листья,
И пусть за спиной засмеются: "Счастливой быть модно,
Но только безумцы рисуют счастливою кистью".

И снова тебя отпускаю, не ёкает сердце,
Я чаем клубничным с печеньем тебя напоила,
Вареньем приправила счастье, куда ему деться
От этой идиотки, что только тебя и любила?

Если ты думаешь: я тебя выжгла
Из сердца, души, из клеточек тела,
Ты ошибаешься, просто я вышла
Вышла на время. Я так хотела

Видеть тебя, держаться за руки
И обжигаться глазами, как небом,
Просто ловить твои стереозвуки,
Те, что засыпаны мартовским снегом.

Если ты думаешь, что я забыла,
Как рвется из тела сердечная мышца,
Ты ошибаешься. Это ведь было
Там же, где небо на землю ложится,

В тех простынях, что запутались в пальцах,
В тех же домах, где за стенкой — соседи,
Громкоголосые два португальца
Цвета начищенной, глянцевой меди.

Мне улыбаются утром в подъезде,
Словно у нас что-то общее в генах.
Даже, когда я в далеком отъезде,
Я — под прицелом — лучами рентгена.

Если ты думаешь: не возвращаюсь,
Значит, забыла. Нет, это тайм-аут,
Просто я так от тебя защищаюсь,
Больно, когда отправляют в нокаут.

Я так хотела любви продолжения,
Что испугалась ее окончания,
В зеркале — наши с тобой отражения
И в голове — междометий звучание.

Я так хотела держать тебя за руку
И просыпаться с тобой в светлой комнате,
Прикосновеньем будить тебя к завтраку,
И утопать в глаз твоих омуте.

Не пропадай и не верь, если скажут,
Что я не делаю то, что обещано.
Так ведь бывает, что чья-то пропажа —
Это находка единственной женщины.

Если ты в воду, я — вслед,
Надо — задую огонь.
Я подарю тебе свет,
Если уйдешь ты к другой.

Если захочешь, спроси,
Если ответишь — пойму,
Да отпусти ты такси,
Если решишься — приму.

Если так надо — кричи,
Чтобы ушла я с пути.
Если изменишь — молчи,
Если разлюбишь — уйди.

Если другой на пути
Встретится мне как-нибудь.
Ты, если сможешь, прости,
Если не сможешь — забудь.

Между тобою и мной
Нету различий почти.
Если ты за, я с тобой,
Если ты против — лети.

Если согнешься от нош,
Я предоставлю плечо.
Ты это после поймешь,
Если не поздно еще.

Ты никогда мне не лжешь,
Ты далеко — не уснуть.
Знаю, что точно спасешь,
Если я буду тонуть.

Если сразит меня боль,
Дай мне команду: "Реви".
Ведь между мной и тобой
Больше, чем в жизни любви.

Единственное, что делаю я день ото дня:
Читаю письма от тебя
Или отвечаю на них,
Или перечитываю в сотый раз и учу, как стих.

Единственное, о чем думаю я день ото дня:
О том, чтоб в зиме ты не растворился в конце декабря,
Обоями "Windows" зависнув
Между экраном, где ты так реален
И горлом моим, застывшим в трех метрах от спален.

Единственное, когда дышу я день ото дня:
Вдыхаю тебя и дышу я тобою,
И вроде, достать не могу я рукою,
Но дышится мне хорошо,
Если я рядом с тобою.

Единственный, с кем говорю я день ото дня:
Это с тобой в телефоне или когда расстаемся,
Ты в голове у меня, со мной в диалоге,
Как будто стоишь на пороге.

Единственное, что чувствую я день ото дня:
Как руки твои охраняют меня.
Они меня держат так крепко
И вовсе при этом не держат.
Ни тени упрека, ни капли укора,
Как будто с твоими руками вступила я в сговор.

Единственное, я знаю, есть что-то сильнее
Любой, самой сильной любви.
Она отступает, когда ты вплетаешься в рифму.
Мой самый, мой самый единственный, нету тебя нежнее.
Стихи, что уже не мои, этой любви сильнее.

И еще раз, для тебя:
Мой самый, мой самый единственный, нету тебя нежнее.
Стихи, что уже твои, этой любви сильнее.

Я в классики играю. Мне двенадцать.
Обед остыл, и мама недовольна.
Галдят мальчишки, и соседи злятся.
Коленки содраны, но им не больно.

Я выросла. Мне полные шестнадцать.
Сижу за книжками — еще один экзамен.
За окнами вот-вот начнет смеркаться.
Я сплю с чуть приоткрытыми глазами.

Асфальт, и банка из-под гуталина
Раздавлена проехавшим таксистом.
Дочь в интернете. Нет звонка от сына.
Он очень занят, стал большин артистом.

И я, как мама, тоже недовольна,
И как она, совсем не замечаю
Коленок содранных, но мне не больно.
Я в школьной форме в классики играю.

Моя ненаглядная дочка,
Пишу для тебя эти строчки,
В которых и счастье, и нежность,
В которых любви безнадежность.

Я — сильная слабая мама,
Не та, что из телепрограммы,
Прилизана тётей-гримёром,
Студийным прикрыта декором,

Не та, что за каждое слово
Сражаться со всеми готова.
Я — просто домашняя мама,
Не то, что шикарная дама,

В халате на голое тело.
Ты знаешь, я осиротела.
Живу, словно под фонограмму.
Бывают сиротами мамы,

Когда закрывают дверь дети.
И тут же на целой планете
Навек замолкают все звуки.
И ищешь ты дочкины руки,

Но руки её не находишь.
Ты тоже от мамы уходишь.
Я тоже была мамы дочкой
И каждую ночь по кусочку

Себя отрывала от мамы,
Довольно упрямой мадамы.
Я тоже бывала жестокой
И мстительной, словно с востока.

Была даже зимнею стужей.
На веках — с размазанной тушью.
Молчала. Скрывала. Скрывалась.
Врала. И как ты, улыбалась,

Совсем становясь безразличной,
Упрямой и очень циничной,
И так же, как ты, справедливой,
А через минуту — пугливой.

Я ставила жирные точки.
Я тоже ведь мамина дочка.
А ты тоже дочкина мама.
Меж нами — глубокая яма,

Которая доверху — снегом.
Ее мы назвали ночлегом
И стали с тобой виртуальны,
Скрываясь за стенами спальни.

Родные-чужие, и всё же,
Смотри, как мы сильно похожи.
Ты любишь, как я, гоголь-моголь,
Ты тоже сутула немного,

Без шапки зимой выбегаешь,
И кажется, будто всё знаешь.
Бываешь, как ёжик, колючей,
И кажется: нет тебя лучше.

Конечно же, нет, это правда.
Украсят и Гуччи, и Прада,
И даже сверкающий Лексус
Заменит простые рефлексы.

И всё же, есть что-то важнее.
Когда-то ты станешь взрослее
И скажешь своей мини-дочке:
— Смотри, это мамины строчки,

Вы с нею ужасно похожи
Не только глазами и кожей,
Но так же любовью и силой,
И жизнью, что мне подарила.

Ещё — на прощанье — два слова:
Будь счастлива, дочь, и здорова.
И знай: за окном лёд растает.
Ведь мама всегда согревает.

Надень потеплее пижаму.
Твоя виртуальная мама.

Апр. 2012

— Откуда ты знаешь, что нам расставаться пора?
— Ты это сказала вчера.
— Откуда ты знаешь, что я не любила тебя?
— Ты это сказала, любя.

— Откуда ты знаешь, что больше не надо любви?
— А разве не ты говорила: "Живи"?
— Откуда ты знаешь, что я отпустила легко?
— А разве не ты помахала рукой?

Мы долго еще говорили, пока не настала зима,
И снег заплетался узором, ложась на дома.
Скрипела открытая дверь и скулил серый пес,
К коленям твоим уходящим прижав теплый нос.

— Откуда ты знаешь, что это — последний привал?
— А разве не ты мне об этом сказал?
— Откуда ты знаешь, что мне можно верить всегда?
— А разве не ты был со мной, когда рядом — беда?

— Откуда ты знаешь, что завтра не встречусь с другой?
— А разве не ты стал моею судьбой?
— Откуда ты знаешь, что буду всегда тебе мил?
— А разве ты так же кого-то когда-то любил?

Мы долго еще говорили, пока не настала зима,
И снег заплетался узором, ложась на дома.
Скрипела открытая дверь и скулил серый пес,
К коленям твоим уходящим прижав теплый нос.

Двери отворю в восемь,
Кофе заварю крепкий,
Выброшу часы в осень.
Стынут на столе гренки.

Я ждала тебя вечность,
Подожду еще малость.
Это наш с тобой вечер.
Всё, что не сбылось, осталось.

Хочешь, я налью кофе?
Хочешь, я курить брошу?
Время убирать копья,
Ни к чему они больше.

Видишь, мы с тобой рядом,
Светит нам в окно месяц.
Значит, нам с тобой надо
В этой жизни быть вместе.

Впрочем, и в другой — тоже,
Даже, поменяв город.
Знаешь, я борюсь с дрожью,
Это без тебя — холод.

Хочешь, я налью кофе?
Хочешь, я курить брошу?
Время убирать копья,
Ни к чему они больше.

Хочешь, приходи в восемь.
Впрочем, жду тебя раньше.
Выброшу часы в осень,
Может быть, еще дальше.

Цвет твоей любви — медовый.
Кофе заварю крепкий.
Двери распахну в дом мой,
Стынут на столе гренки.

Хочешь, я налью кофе?
Хочешь, я курить брошу?
Время убирать копья,
Ни к чему они больше.

Не торопись. Вместе мы, сколько отпущено,
Знаю, отпущена целая жизнь.
Только не думай, что много упущено,
Пусть и весомы у нас багажи.

Оба боимся, что кто-то не выдержит
Этой последней и поздней любви.
Я не читаю из прошлого выдержки,
Прошлого нет, такова c’est la vie.

Не торопись. Мы приклеены намертво,
Словно два белых, в полоску, листа.
То, что казалось пожизненно запертым,
Вновь обретает и вдох, и места.

Не торопись. Это трудно — без прошлого,
Жалко избавиться от багажа.
Только следы от дождя под подошвами,
Вправо от лифта — и вдоль этажа.

Не торопись. Чуть побойся, вдруг в будущем
Будешь не так, как когда-то, любим?
В прошлом ты был и любимым, и любящим,
А в настоящем стал тем и другим.

Может, тебе торопиться захочется,
Перед тобою я не устою.
Но без меня и не вздумай ворочаться,
Кто же укутает спину твою

Или почешет под правой лопаткою?
Нет, ты почти до нее достаёшь.
Мы не умеем с тобою загадками,
Даже, когда ты колючий, как еж,

Даже, когда закрываешься панцырем
Ровно на сутки. И мы не вдвоем,
Вспомни, как чувствуются под пальцами
Губы и теплое тело мое.

Больше не буду я самою сильной,
Но подожду: ты учил меня ждать.
Я запасаюсь печеньем ванильным
И начинаю романы читать

Или писать, если вдруг мне напишется.
Первая строчка готова: "Я жду".
Если ты любишь, то радостно дышится
Даже на самом высоком мосту.

Я запаслась на неделю конфетами
И мандаринами — ты их принес.
Только никак не пойму я с рассветами:
Где обитают все залежи слез?

Что вы всё время мне что-то пророчите?
Я и сама сильной быть не хочу.
Верхний замок моей скромной жилплощади
Сам твоему отворился ключу.

Стало вокруг разноцветно и солнечно,
Это, наверно, зовется судьбой.
Аннушка вылила масло подсолнечное
За целую жизнь…. до встречи с тобой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я худела для Сережки,
Поправлялась я для Вилли.
Нацепила вдруг сережки —
Подарил их мне Василий.

Я прикинулась блондинкой,
Чтобы нравиться Валерке,
А заметила сединку
Я, когда рассталась с Геркой.

Для чего был нужен Славка,
Хоть убейте, я не знаю.
У него детей по лавкам,
Словно зайцев у Мазая.

Ярко красилась для Джона,

С флейтой он ходил по сёлам.
А с Виталием — пижоном,
На год стала новосёлом.

Тоже, вроде, непонятно,
Для чего он был мне нужен.
Витька, тот неоднократно
Без пяти моим был мужем.

Он сначала торопился,
План продумывал до даты.
Он, не то, чтобы напился,
Он всегда чуть-чуть поддатый.

Витька забывал про свадьбу.
Глаз продрал, а свадьбы нету.
Серж любил свою усадьбу
И дымок от сигареты.

Я пила, чтоб меньше Мишке
Доставалось алкоголя.
Борька закрутил интрижку
С той, с которой начал в школе.

Я курить бросала с Петей.
С Ромкой просто просчиталась.
С Лешкой появились дети —
Всё, что от него осталось.

Всех, конечно, не упомнить,
Да и нет на то причины.
Написать теперь бы повесть:
"Как вы там, мои мужчины?"

Вилли с женщиной — худышкой
Лет пятнадцать проживает.
Борька, как крутил интрижку,
Так и нынче продолжает.

У Сережки баба — штучка,
Взглянет раз — Сережки нету.
Герка, что довел до ручки,
Выпускает стенгазету.

Ваську, что дарил сережки,
Поэтэсса приручила.
Джон играет на гармошке,
Раз на флейте не случилось.

Спит с шатенкою Валерка.
Славка — в детях и кастрюлях.
Витька крутит с пионеркой
В поездах и вестибюлях.

Серж продал усадьбу с домом
Прям Виталию — пижону.
Петя курит у роддома,
Где рожают чьи-то жены.

Лешка любит птиц и кошек.
Ромку укусил тарантул.
Мишка, тот звезда киношек,
Пьет, собака, но талантлив.

Я теперь в нормальном весе,
Ничего пока коленка,
И мужчины в интересе
Смотрят на меня — шатенку.

Я почти что идеальна,
Лишь немного дальнозорка.
По шкале, по пятибальной
Ставлю я себе пятерку.

Память чемоданом полным
К тем уносит временам,
Где я всех пока что помню
По телам и именам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Завершила я со списком,
И без видимых причин
Стали приходить записки
От обиженных мужчин.

От Бориса-незнакомца.
Мы не виделись в глаза.
Пишет он: "Ну, как же, солнце,
У меня пошла слеза".

Я не буду голословной —
То, что пишет ветеран,
Процитирую дословно.
Снизу подпись: "Туберман".

"Прочитал стихотворенье,
На глазах застыли слезы,
В сердце выросло волненье,
А в мозгу гремели грозы.

И за что пренебреженье?
Что ж я натворил такого?
Прочитал стихотворенье —
Про Бориса там ни слова".

Клевету не принимаю.
Прочитайте снова, плиз.
Борька, как я понимаю, —
Это то же, что Борис.

Были и другого толка
Письма гневные родне:
— Здесь какая-то наколка,
Нет ни слова обо мне.

— Где, мол, я? Несправедливо —
Славку помнить, меня — нет.
Я, не то, чтобы пуглива
В свои восемьдесят лет.

Нет, шучу, конечно, меньше.
Я решила, словно штрих,
С точки зрения всех женщин
Вспомнить каждого из них.

Понимаю: их немало,
Просто память коротка.
Я бумажки отыскала,
И поехала башка.

Ну, судите сами, братцы,
Кто тут скажет: где канон?
Если первые пятнадцать —
Только первый эшелон.

Во втором был Крис-художник,
Весь влюбленный в свой пейзаж.
Юрка, тот вообще, безбожник,
В голове сплошная блажь.

Я боролась за Антона,
Он в балете выступал.
Толик был из баритонов,
Он Антону в морду дал.

Я Шекспира полюбила,
Встретив Женьку в первый раз.
Питера сперва отбрила,
Но он страстно любит джаз.

Била я посуду с Гогой,
В доме был истошный вой.
Но ему прощаю много —
Он — муж первый, черновой.

Кто спокоен — это Алик,
Он пожар умел тушить.
Ванька каждый вечер — шкалик,
И решает: "Быть — не быть"

Леонид, он без заскоков,
Что шевелится — берёт
С юга, севера, востока,
Дни и ночи напролет.

Месяц провела с Захаром,
У которого семья.
Стало ясно: мы не пара.
Растворилась тихо я.

Пунктуальный немец Людвиг
Отдавал при встрече честь.
Он готовил супер-блюда
Из всего, что в доме есть.

Он теперь шеф-повар в Ницце,
Тож не слабые места.
Гоге по ночам не спится,
Видно, совесть нечиста,

Говорят, завод построил.
Женька — тот шекспировед.
Сыновей у Юрки трое
И безбрачия обет.

Питер, он профессор джаза.
Крис рисует и не пьет.
Толик продает алмазы
И в антракте хор дерёт…

Жёны бросили Захара
И подчистили счета.
Ванька обновляет тару,
В общем, снова нищета.

Алик потушил пожары,
Путешествует один,
А всегда любил на шару —
Обаятельный блондин.

Вспомнила еще двенадцать,
Список сильно упрощен.
Если очень постараться,
Могут вспомниться еще.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Подсказали те, кто помнят:
Валька — кинорежиссер,
Больше не снимает порно,
Расширяет кругозор.

Раньше Валька пил нещадно,
Ох, издержки ремесла.
Макс влюбился беспощадно,
До меня был, как скала.

Он — гроза мотоциклистов,
Уважаем в их кругу.
Тим и Том — два гитариста.
Дмитрий — вечно на бегу,

Но со мною задержался —
Десять лет иль два по пять.
Игорек в судах сражался,
Чтоб ни пяди не отдать.

Он теперь живет в Нью-Йорке,
Гарри кличут здесь его.
Изучил закон до корки,
Не пропустит ничего.

Гитаристы, те, что братья,
Гастролируют весь год.
Генка юбки шьет и платья,
Лет пятнадцать, как не пьет.

Сашка — врач-хирург из Тулы.
Костя — крупный бизнесмен.
Алекс смешивал микстуры
И заядлый был яхтсмен.

Сашка так врачом остался.
Костя — в бизнес ни ногой:
С жизнью чуть не распрощался,
Он теперь совсем другой.

Алекс утонул на яхте,
Но его потом спасли.
Он кричал: "Меня оставьте,
Мне милее корабли!"

Может, лучше б не спасали..
Но ему оно видней.
Марик — весь в борще и сале,
А жена — борща вкусней.

Не случилось жить с Давидом,
Но талантом зацепил.
А Егор с таким был видом,
Словно шайбу проглотил.

Не в ладах Егор со спортом,
Он для спорта — антипод.
Дональд — мастер натюрморта,
Жаль, что Дональд был не тот.

Май улыбкой взял и слогом,
Имя — тоже ничего.
Был Олег чрезмерно строгим,
Ник — сплошное баловство.

Он заведует сберкассой
Сто-квартирного села.
Май следит за тем, чтоб трасса
Гладко выбритой была.

Вячеслав — большой газетчик,
Пишет крепкие статьи.
А ведь был нескладный в речи,
Взгляд, как будто, в забытьи.

Я с Русланом рисовала,
Он художества любил.
Джону женщин было мало,
Так он мне и говорил.

Джон-второй остепенился,
Он по-нашему — Иван.
А Руслан, бедняжка, спился.
И Дениска вечно пьян.

Мы знакомы с ним с пеленок,
Вместе бегали на пляж.
Он — такой большой ребенок,
В бане делает массаж.

До конца дошла я списка
В заполнении пустот.
Вновь посыпались записки:
"До меня был тот идиот?"

"Говорила, что ты с Сашкой
Не имела ничего".
"Как могла, со старикашкой
Отмечать ты Рождество?"

Кто-то вспомнил еще пару
Повторяемых имен.
Костя-два хватал гитару
И с романсом — под балкон.

Он не нравился соседу,
Очень строгим был сосед.
Женька-два стал домоседом.
В прошлом он — востоковед.

Я сбиваюсь вновь со счёта,
Всё пишу, а дни летят.
Всем поставлены зачеты,
Тоже цифра — пятьдесят.

Если кто-то без причины
В эту не попал статью,
Вы простите мне, мужчины,
Память девичью мою.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я давно живу в Нью-Йорке,
Годы пулею свистят,
В головной моей подкорке
Есть еще штук пятьдесят.

Я попробую их вспомнить,
Даже самых никаких,
Коль не потяну на повесть,
То хотя бы будет стих.

И роман в стихах — не шутка.
Замахнулась — надо бить.
Жизнь не терпит промежутка,
Жизнь — она сплошная нить.

В этой нити узелками,
По порядку, день за днем,
Прямо тут, под облаками
Как-то быстро мы живем.

Да, бывает вспомнить трудно,
Раз внушительный багаж.
Капитан большого судна
Должен знать свой экипаж.

Помогает мне подруга,
Это мой надежный тыл.
Вместе со своим супругом
Вспоминает всех, кто был.

Память у нее конкретна,
Хоть не помнит имена,
Темы нет у нас запретной
Ни в какие времена.

То она мне подсказала
Про Сережку номер два,
Он начальник был вокзала,
Позже — города глава.

Он катал меня на "Волге"
С Мерседесовским движком,
Публикуя в "Комсомолке"
Фельетоны со стишком.

Был другой поэт — зануда,
Водку пил и горький эль,
Круглый год страдал простудой,
Звали просто — Рафаэль.

Он читал стихи ночами,
Доводя меня до слез,
Канделябры со свечами
Приносил, когда тверёз.

Я влюблялась не однажды,
Ведь любовь, известно, зла.
Далеко из них не каждый
Был на уровне козла.

Вовчик — тих и обучаем,
Молодой и чист душой,
Я его поила чаем,
Мне с ним было хорошо.

Говорят, он в Парагвае
В доме с птицами живет,
В нем народ души не чает,
Парагвайский весь народ.

После Вовчика — болгарин,
Я в Софии не была,
Любомир был лучезарен,
Словно ручка санузла.

Он по ящику вещает
На болгарском языке.
Приходил ко мне с вещами,
Не как Гришка, налегке.

А за ним — еще болгарин,
Зоран, парень хоть куда,
Он командовал полками,
Говорил всем: "Господа".

Муштровал семью и школу,
Обучался там сынок.
По весне пришел Микола
С парой длинных стройных ног.

Запевал Микола громко,
Будоражил всё село.
Я промчалась незнакомкой.
Было первое число.

Первомай, шары, цветочки,
Сарафаны, канапе.
С Брюсом я дошла до точки,
Повстречав его в купе.

Про судьбу его не знаю,
Тут мне нечего сказать.
Иностранцев уважаю,
Такта им не занимать.

Шаловливым оказался
Патрик, черный, как смола.
Он всё время извинялся,
Выходя из-за стола.

Лев Иваныч — ресторатор,
Он, полтинник разменяв,
Баню полюбил с развратом,
Но разврат был без меня.

До него — красавец Лёва,
Плавал Лёва стилем кроль.
С ним в постели было клево,
Вне постели — полный ноль.

Миша-два, он вне постели —
Ловелас и сердцеед,
Но в красивом этом теле
Ни на йоту страсти нет.

Был еще один Валерка,
Он ни в чем ни в зуб ногой.
Перед ним закрыла дверку,
Увидав его с другой.

Если я не ошибаюсь,
Шесть десятков да плюс три,
Нету ни конца, ни края,
Вам, мои богатыри.

Продолженье обещаю,
Всех припомню, не тая.
Но душою ощущаю:
Выгонит меня семья.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Поспала, проснулась свежей,
Вспомнила еще пяток.
Герман, тот звезда манежа,
Записал мой адресок

И примчался рано утром,
Прям из стойла взяв коня.
Был настойчивым и мудрым.
Чем порадовал меня.

Я с конем не подружилась,
Грубым оказался конь.
С Леонардом закружила,
Он в постели был огонь.

Севка, тот изобретатель,
Он для ванной выпускал
Мыльницы, щёткодержатель
И крепленья для зеркал.

Эрик страшно креативен,
В том числе, и в болтовне.
Устоять при всём активе
Очень сложно было мне.

А художник в центре зала
Мне представился: "Альберт"
Я тогда ему сказала:
"Привлекательный мольберт".

Он с меня писал портреты,
Для меня писал стихи.
Лев умел хранить секреты,
Знал про все мои грехи.

Стала бегать по утрам я —
Так хотел тогда Вадим,
Но ревнивец начал травлю,
Осознав, что не один.

Никакого эксклюзива
Не давала я ему.
Яков тоже был ревнивым
И жестоким потому.

Не могла понять причину,
Что не нравится Илье,
Я терпела и щетину,
И помаду на белье.

Ярко-красную помаду,
Ну, не мой, представьте, цвет.
Надоела клоунада.
Появился Ингвар — швед.

Нет причины у мужчины,
У мужчины есть инстинкт:
И взобраться на вершину,
И никто чтоб не настиг.

Шведы от вершин далёко,
Грубоваты, не тонки.
Вовка-два был без намека,
Без намека на мозги.

Я не сразу разглядела
Ту трагическую грань.
Прогнала его от тела
Прямо в зиму, прямо в рань.

Были пара безымянных,
Назовем их "раз" и "два".
"Раз" концертом фортепианным
И разгулом мастерства

Доводил меня до ручки,
В смысле, громким был концерт.
"Два" умел такие штучки
Вытворять. Он был доцент,

Психологии учился,
А потом учил других.
Он настолько изловчился
В отношениях людских,

Что совсем забыл о сексе
И о женщинах забыл.
Помнил об одном рефлексе —
Пищевом. И этим жил.

Был еще невнятный с виду,
Перекрашенный блондин,
Его звали Леонидом.
Он — директор был картин.

Обещал мне лимузины
И Бразильский карнавал.
Только вот с супругой Зиной
Это не согласовал.

Зина долго мне звонила,
Выясняла, кто я есть.
И угрозами давила,
И включала тонко лесть.

Не дождавшись лимузина
И плевав на карнавал,
И на мужа грозной Зины,
Я ушла на сеновал.

Было лето. Дом. Курятник.
Вспоминать мне нелегко.
Васька. Сено. Мягкий ватник
И парное молоко.

Он схватил меня на руки.
Я сказать успела: "Ах".
Он потом страдал в разлуке,
Про любовь писал в стихах.

На тетрадочке в линейку:
"Без тебя мне, мол, не жить".
Я присела на скамейку,
Чтобы ближе к Лешке быть.

С ним я только целовалась.
Это был десятый класс.
Я тогда еще смущалась.
Засекла химичка нас.

Осень. Боты из резины.
Помню те еще рубли.
Пахло луком и бензином.
Это были "Жигули".

Не случилося почина,
Заскрипел карданный вал.
Больше ни один мужчина
За рубли не предлагал.

Впрочем, как и за валюту.
Это — личный мой рекорд.
Нет, один привел в каюту,
Но я прыгнула за борт.

Летчик был, не истребитель,
Он на Боингах летал.
Его звали дядей Витей,
Он в руках держал штурвал.

И меня сажал он в кресло,
Словно я — второй пилот.
Это было интересно,
Но недолгим был полет.

Я сошла тогда по трапу,
А меня встречал другой.
Я сказала: "Это папа"
И пилоту вслед — рукой.

Тут уж вспоминать сложнее,
Подключила Витьку я.
Он всё помнит, он балдеет.
Я — почти его семья.

Он зовет меня"второю
Незаконною женой",
Задолюбал друзей он мною,
Своей главной, коренной.

Мы с ним вспомнили Владлена —
Из посольства чудака,
Собирал он гобелены
И бутылки коньяка.

Ярик вспомнился нам тоже —
Завсегдатай галерей.
Он намного был моложе
И настолько же — глупей.

Перечислив список вкратце,
Я воскликнула: "Ура!"
И последние пятнадцать,
Прям, стремглав из-под пера.

Среди них: Руслан, Сережа,
Саша, Горан и Матвей,
Ромка-два, Викентий, Гоша
И Пахом, и Патрикей.

Остин, Адам, Алехандро,
Луи, его друг Мигель —
Мы ныряли со скафандром,
Сели там втроем на мель.

Два канадца, югославы,
Был француз — не мой вассал.
Не вошли сюда все главы,
Цензор их повырезал.

Даже взял с меня расписку,
Что не буду вспоминать.
Он в моем конкретном списке
Насчитал сто двадцать пять.

Его имя не раскрою,
Хоть убейте, господа.
Лишь скажу — сейчас нас двое,
Он — мужчина, хоть куда.

Больше вспоминать не стану,
Не надейтесь, господа…
Жаль, что одному султану
Отказала я тогда.

Нет, не женское кокетство
Движет мною без причин.
Просто чисто из эстетства
Я ценю своих мужчин.

Видно, список я дополню,
Всех назвав по именам,
Но пока что многих помню,
По телам, а не делам.

Я, надеюсь, перегиба
Не увидит здесь родня.
Все свободны, всем спасибо,
Вы….. останьтесь у меня.

За окнами, кажется, вторник,
Мы с прошлой субботы не ели.
Слышно, как снег метет дворник,
И в воздухе пахнет метелью.

За окнами, кажется, осень,
И месяц — до первого снега.
Но дворника вдох так несносен,
Что он, не сбиваясь со следа,

Ныряет из осени в зиму,
Оттуда, снял шапку, и — в марте.
А мы с тобой, словно незримы
На дворника вымокшей карте.

Мы — вне, мы закрытая сфера,
В которой тела нераздельны.
А то, что вокруг было серым,
Раскрашено здесь акварельным.

Ноябрь повиснул под небом.
Сезон поменялся за сутки.
Под окнами слышен хруст снега,
И дворник метет в промежутке,

Сквозь годы — свои и наши,
Сквозь целые судьбы и вехи,
Разводы, рождения, кражи,
Оставленные в прошлом веке.

За окнами — пятые сутки,
И комнаты ось закружилась.
А дворник метет в промежутке,
В котором вся жизнь уложилась.

Придумали сюжет любви неистовой,
Не хуже, чем Шекспировы баталии.
У берега волнительно-скалистого
Волна ее обхватывала талию.

Не ожидала ни любви, ни праздника,
Да он и сам не думал, что так слюбится.
Их, словно откопали из запасников
И выбросили на пустую улицу.

Любили, как могли, цеплялись пальцами,
Сплетались до зари, кружась над пропастью,
Богами становились и скитальцами,
И персонажами своей же повести.

Обманывали, бредили в бессоннице,
Хватали телефон, который выключен,
Клялись не помнить и не церемониться,
Прощались навсегда, всё горло выкричав.

Потом прощали, не прося прощения,
Всё забывали, виделись украдкою,
Съедали взглядом, полным восхищения,
Тела друг друга в те мгновенья краткие.

Боялись больше никогда не встретиться,
Не верили, что могут быть счастливыми,
Ей говорили, что она вся светится,
Ему, что реки может — вспять с разливами.

И всё равно, не верили. С рассветами
Закрыв замки и души в темной комнате,
Клубникой объедаясь и конфетами,
Обидные придумывали колкости.

Зачем — не знают, нету объяснения.
Бросались с шеи сорванными бусами
И вновь любили до изнеможения,
До кончиков волос, до губ искусанных.

Всё выдохнут и выкричат, и вылюбят,
Он улетит в соседний дом, не далее
И будет помнить, как ее он вылепил
Из той волны, что обнимала талию.

Сжался окна проем,
Так и застыв субботой.
Вроде как, мы вдвоем,
Только мешает что-то.

Вроде как, любим мы,
Делим постель и ужин.
Вроде как, не немы,
Вроде как, я — за мужем.

Ты говоришь слова,
Я отвечаю тем же.
Ездим на острова,
Только — осиротевши.

Вроде, и нет помех.
В праздник — цветы и брошка.
Вроде, всё тот же смех.
Только убит… немножко.

Птица. Окна проем.
Главное — не разбиться.
Так и живем втроем —
Я, любовь и любийца.

Она вышла из дома не своего, от не своего мужчины,
Прошагала несколько кварталов, глядя себе под ноги.
А ты идешь навстречу и думаешь: "Какая причина,
Чтобы такая женщина, как она, была в тревоге?"

А она идет такая, навстречу тебе по улице,
Ты смотришь на нее и улыбаешься глазами.
Ты даже представляешь, как она целуется.
Наверное, о том же думают машины, скрипя тормозами.

А она еще не видит тебя, улыбающегося, и смотрит вниз,
Она думает о том, как непрочно и глупо устроен мир,
Наверно, гораздо легче выходить на сцену из-за кулис
И играть, пусть даже роль твоя — сам король Лир.

Это легче, чем морзянкой стучать каблуками по асфальту,
Когда тебе некуда больше идти, и никто не ждет.
И ты не знаешь, что идущий навстречу готов отвезти тебя на Мальту
И в любую другую точку, лишь бы туда летал самолет.

Нет, не подумайте, что она певица или актриса,
Ей просто кажется, что она родилась для сцены,
И вся ее жизнь — сценарий для бенефиса,
И она непременно думает, что  эта жизнь бесценна.

Все, что она видит — бесконечный фильм с ее участием.
Только она пока не решила, какой это жанр:
То ли комедия положений, то ли глупый ужастик,
А может, вообще балет, который поставил Бежар.

И пока она выбирает жанр, стоя на светофоре,
Там, через дорогу, улыбаясь, стоишь ты
И думаешь, что вся твоя жизнь — в сплошном миноре,
И сейчас — самое время перейти мосты.

Вот-вот, как только зажжется зеленый,
Ты решительно направишься к ней и скажешь: "Привет".
Вы вместе пойдете по жизни, и ты в книге своей телефонной
Сотрешь все лишние имена и, с нею будешь встречать рассвет.

Вот, осталось немного, уже зажигается желтый.
Она думает: "Что приготовить сегодня мужу на обед?"
А ты сам себе говоришь: "Пошел ты,
Ты не способен даже подойти к той, о которой мечтал сто лет".

И ты сделаешь это сейчас. Ты уже улыбаешься ей губами,
Ты даже раздел ее мысленно и представил гладкость ее кожи,
А потом подумал: "А что, если подойти и сказать: "Какими судьбами?"
Нет, наверное дураки ей не нравятся и шуты — тоже".

Она уже готова ступить правой ногой на проезжую часть.
Сейчас загорится зеленый. "Не забыть в магазин за сыром".
Но сначала нырнет в подземки черную пасть,
Проедет пару станций, чтоб увидеться с выросшим без нее сыном.

А тот, который напротив, через дорогу,
С нетерпением взгляд бросает на светофор и считает до трех,
Она никогда не будет смотреть на него строго,
А только с любовью, не так, как сотни других дурех.

Вдруг, совсем неожиданно, загорается зеленый,
Пешеходы останавливают свою бордюрную пантомиму,
И она делает шаг навстречу тебе, влюбленный,
А ты, продолжая улыбаться, проходишь мимо.

Она вышла из дома не своего, от не своего мужчины,
Прошагала несколько кварталов, глядя себе под ноги.
А ты идешь навстречу и думаешь: "Какая причина,
Чтобы такая женщина, как она, была в тревоге?"

А она идет такая, навстречу тебе по улице,
Ты смотришь на нее и улыбаешься глазами.
Ты даже представляешь, как она целуется.
Наверное, о том же думают машины, скрипя тормозами.

А она еще не видит тебя, улыбающегося, и смотрит вниз,
Она думает о том, как непрочно и глупо устроен мир,
Наверно, гораздо легче выходить на сцену из-за кулис
И играть, пусть даже роль твоя — сам король Лир.

Это легче, чем морзянкой стучать каблуками по асфальту,
Когда тебе некуда больше идти, и никто не ждет.
И ты не знаешь, что идущий навстречу готов отвезти тебя на Мальту
И в любую другую точку, лишь бы туда летал самолет.

Нет, не подумайте, что она певица или актриса,
Ей просто кажется, что она родилась для сцены,
И вся ее жизнь — сценарий для бенефиса,
И она непременно думает, что  эта жизнь бесценна.

Все, что она видит — бесконечный фильм с ее участием.
Только она пока не решила, какой это жанр:
То ли комедия положений, то ли глупый ужастик,
А может, вообще балет, который поставил Бежар.

И пока она выбирает жанр, стоя на светофоре,
Там, через дорогу, улыбаясь, стоишь ты
И думаешь, что вся твоя жизнь — в сплошном миноре,
И сейчас — самое время перейти мосты.

Вот-вот, как только зажжется зеленый,
Ты решительно направишься к ней и скажешь: "Привет".
Вы вместе пойдете по жизни, и ты в книге своей телефонной
Сотрешь все лишние имена и, с нею будешь встречать рассвет.

Вот, осталось немного, уже зажигается желтый.
Она думает: "Что приготовить сегодня мужу на обед?"
А ты сам себе говоришь: "Пошел ты,
Ты не способен даже подойти к той, о которой мечтал сто лет".

И ты сделаешь это сейчас. Ты уже улыбаешься ей губами,
Ты даже раздел ее мысленно и представил гладкость ее кожи,
А потом подумал: "А что, если подойти и сказать: "Какими судьбами?"
Нет, наверное дураки ей не нравятся и шуты — тоже".

Она уже готова ступить правой ногой на проезжую часть.
Сейчас загорится зеленый. "Не забыть в магазин за сыром".
Но сначала нырнет в подземки черную пасть,
Проедет пару станций, чтоб увидеться с выросшим без нее сыном.

А тот, который напротив, через дорогу,
С нетерпением взгляд бросает на светофор и считает до трех,
Она никогда не будет смотреть на него строго,
А только с любовью, не так, как сотни других дурех.

Вдруг, совсем неожиданно, загорается зеленый,
Пешеходы останавливают свою бордюрную пантомиму,
И она делает шаг навстречу тебе, влюбленный,
А ты, продолжая улыбаться, проходишь мимо.

Мне папа ничего не говорил,
Он был сейчас, как прежде, молчаливым.
Протёр рукой запиленный винил
Тем вечером — прохладным и дождливым.

Поставил на вертушку тихий джаз —
Печального, минорного Колтрейна.
А я смотрела на его анфас
Красивый, словно экспонат музейный.

В стекло стучался дождь и листопад,
Там, за окном, всё просто и понятно.
А здесь, в окне, мне папу напрокат
На сутки выдали, ему потом — обратно.

Я так и представляла этот миг,
Когда смогу спросить его о многом.
Мой папа и еще простой дневник —
Вот, с кем легко в пространстве диалога.

Я думала: спрошу его о том,
Как он живет, что делает, чем дышит,
Как выглядит его незримый дом
И есть ли кто-то там, гораздо выше.

— А кто там, папа, есть? — спросила я его, —
А правду говорят, что там сады и море?
Как там встречают Новый год и Рождество?
И что там пишут мелом на заборе?

Он улыбался и опять молчал,
Я от волненья не могла остановиться.
Уткнулся в горизонт пустой причал,
И крикнула испуганная птица.

— А правда, папа, ты там не один,
И рядом те, кого ты знал и помнил?
Там, говорят, нет ни ветров, ни льдин.
Тут папа вдруг меня на руки поднял,

И я увидела снега и лес,
Весну и осень, пальмы, океаны,
И глубь морей, и широту небес,
И звезды, и высокие барханы.

Летела долго на его крыле
И не боялась высоты, хоть я — трусиха.
— Там, дочка, пустота. Всё — на земле.
Он дверь прикрыл. И стало очень тихо.

… В углу скрипел запиленный винил,
И папа ничего не говорил.

Я не знаю в чём ты измеряешь любовь.
Есть ли мера любви? Покажи эту книжку.
Может, мера ее — в количестве сказанных слов
Тем, давно позабытым, из детства, мальчишкой?

Или, может, она ослепляет, как лазерный луч
Или солнечный диск, из-за туч выходящий?
Может быть, ты сдаёшь то, что любишь, под ключ
И уходишь к другой, более подходящей?

Может, ты измеряешь любовь звездным небом
И его глубиной — бесконечной и вечной?
Но ученый, пусть даже на небе он не был,
Очень просто докажет тебе, что и небо — конечно.

Может, ты измеряешь любовь полем белых ромашек?
Ты нырял в это поле, в нем было тепло и светло.
Или чисто житейски — числом отутюженных чистых рубашек?
Если так, значит, точно, с любовью тебе повезло.

Пирожками, борщами, котлетами, праздничным домом
Можешь мерить любовь или как ты ее назовешь.
Кто-то вспомнит о том, как от смерти спасал незнакомый —
Чем не мера любви, если к телу привязана дрожь?

Может, ты измеряешь ее в соболях и лисицах,
Царских шубах и платьях с камнями и декольте?
Может, к ней прилагаются томные взгляды и лица,
Словно взяли их скопом в аренду в одном варьете?

Мне с тобою тогда может быть по пути
(Пусть у меры любви нет весов и названия),
Если ты измеряешь любовь тихим словом "прости"
И неспешным, едва уловимым, касанием.

Я не знаю в чём ты измеряешь любовь.
Есть ли мера любви? Покажи эту книжку.
Может, мера ее — в количестве сказанных слов
Тем, давно позабытым, из детства, мальчишкой?

Или, может, она ослепляет, как лазерный луч
Или солнечный диск, из-за туч выходящий?
Может быть, ты сдаёшь то, что любишь, под ключ
И уходишь к другой, более подходящей?

Может, ты измеряешь любовь звездным небом
И его глубиной — бесконечной и вечной?
Но ученый, пусть даже на небе он не был,
Очень просто докажет тебе, что и небо — конечно.

Может, ты измеряешь любовь полем белых ромашек?
Ты нырял в это поле, в нем было тепло и светло.
Или чисто житейски — числом отутюженных чистых рубашек?
Если так, значит, точно, с любовью тебе повезло.

Пирожками, борщами, котлетами, праздничным домом
Можешь мерить любовь или как ты ее назовешь.
Кто-то вспомнит о том, как от смерти спасал незнакомый —
Чем не мера любви, если к телу привязана дрожь?

Может, ты измеряешь ее в соболях и лисицах,
Царских шубах и платьях с камнями и декольте?
Может, к ней прилагаются томные взгляды и лица,
Словно взяли их скопом в аренду в одном варьете?

Мне с тобою тогда может быть по пути
(Пусть у меры любви нет весов и названия),
Если ты измеряешь любовь тихим словом "прости"
И неспешным, едва уловимым, касанием.

Уж полночь пройдена,
Горит фонарь.
На запад — родина,
На юг — январь.

Там — гололедица,
Здесь — гололёд,
Большой медведицей
Туман плывет.

На север — холодно,
И лес глухой.
Зима — без повода.
Восток — чужой.
Сугробом — облако,
Спит календарь,
И тянет волоком
Зима — январь.

Проснусь в апреле я,
Когда светло,
И по артериям
Взлетит тепло.

Грачи — триолями —
Районный хор.
Между гастролями
Спит дирижер.

Мне снился майский день
Январской полночью,
Ногой прижата тень —
Как крик о помощи…

… Ворона каркнула,
Пробил рассвет.
Уж птичка какнула,
А денег нет.

По улице шел снег,
И мерзнул человек.
И так из года в год.
И так из века в век.

Шел снег по мостовой.
Я — по мосту — с тобой.
И справа от меня
Мог быть тогда любой.

Шел снег над головой,
Мы шли к тебе домой,
И все что мы могли —
Молчать наперебой.

Снег бил по проводам,
Снег бил по городам,
Ты мне хотел сказать:
"Тебя я не отдам".

Снег нас сопровождал,
Снег ничего не ждал,
И он еще не знал,
Что ты меня отдал.

Снег залетал в глаза,
Белел, как паруса,
Всё вымерло тогда
На целых полчаса.

Остановился снег.
Растаял человек.
И так из года в год.
И так из века в век

Пробил январь. Снег заплутал в пути.
Он вышел на проезжую дорогу
И, словно дворник, стал себя мести
И наметать уютную берлогу,

Чтоб скрыться в ее недрах до весны,
И часть себя — нетронутой оставить.
Снег лучше, чем воронка от войны,
Хотя бы тем, что он умеет таять.

И как ему не холодно в зиме?
Нормальный месяц — греется на юге.
А здесь снежинки в тонкой бахроме
Танцуют зимний вальс в январской вьюге.

Вдруг выскользнул из фокусника рук
Февраль, нагрянув снежною лавиной.
Весь в белом, этот опытный хирург
Перетянул мороза пуповину.

Родившаяся плакала весна,
Перебудив всех лебедей в округе.
И с первым вдохом скрылась белизна
Снегов, и отступили холода в испуге.

Им хочется реванш за сданное в ломбард.
За февралем, переминаясь на пороге,
Стоит с протянутым ростком плаксивый март,
Как нищий на обочине дороги.

Такое уж время — поэты сегодня не в тренде.
Духовная пища — давно уже не комильфо.
Я помню, как было, согласно советской легенде:
Поэт — не профессия вовсе, а баловство.

И всё ж, временами поэтов зовут с балалайкой —
Спеть что-то негромко, ну, скажем, в "Duet Brasserie".
И вот, я — поэт, а хозяин — милашка и "зайка",
Фуагры готовит, цыпленка с картошечкой фри.

Любезный и добрый хозяин сего ресторана
Признался, что втайне давно он мечтает, чтоб я
В нём спела хоть басом, хоть тенором с меццо-сопрано,
Что песни мои любят люди и "зайки" друзья.

Сказал, что придут все живущие близко к Нью-Йорку,
Да что там Нью-Йорк, прям с Аляски приедут сюда,
Что песни мои хороши под жульен и икорку,
А так же — под рыбку и мясо любого скота.

И вот, в январе, в воскресенье, под ливень и грозы,
Когда и собаку хозяин не пустит во двор,
Когда в новостях прозвучали потопа угрозы,
Я, не нарушая наш с "зайкой" честной договор,

Приехала, взявши с собой микрофон и гитару,
И мужа, и дочку, и пару надежных друзей,
Сказала с улыбкой "привет" милой паре у бара
И сфоткалась, тоже с улыбкой, с десятком гостей.

Нет, я не забыла, что этот концерт — в ресторане,
Где зрителям хочется выпить и закусить.
Я пела и пела всю ночь, не жалея гортани,
И дождь затаился, во сне перестав моросить.

И зритель притих на словах тех, где надо притихнуть,
Смеялся заливисто он, когда было смешно.
Заплакала женщина, губы чуть влажные стиснув,
Так, словно увидела что-то в забытом кино.

Десяток друзей и подруг хозяина Димы,
Разлив первый литр из трех за банкетным столом,
Как многие пьющие люди, легко возбудимы,
Вовсю веселились, болтая о чем-то своем.

Понятны нетрезвые крики под рок и хип-хопы,
Я б тоже кричала, вот только не пью много лет.
И дама в слезах, извиняясь, как из окопа,
Сказала им тихо и внятно: "Вот я как сосед

Просила бы вас на полтона вести себя тише,
Здесь песни поют под гитару, читают стихи,
Хотелось бы ту, что на сцене, получше расслышать.
Нюансы здесь крайне важны, обертон и штрихи".

Замечу, я петь продолжала. Ни взгляда, ни слова
Тем пьющим друзьям "зайки" Димы не произнесла.
Но вдруг они встали, шатаясь и — будьте здоровы —
Орущей и пьяной гурьбой вышли из-за стола.

Ну что же, бывает и так, я не евро, не доллар,
Чтоб нравиться всем на планете, а песни мои
С поддатой толпой сочетать — как пурген — с валидолом,
Как добрую сказку — со службой родного ГАИ.

Но я продолжала концерт. "Show must go on" же.
Спустились на первый — орущие "зайки" друзья.
А я — на втором — акробаткой с разорванной лонжей,
Я — в клетке, средь неукротимого плетью зверья.

На первом гуляли, а мне, на втором, подпевали
И хлопали дружно, ладони друг другом отбив,
Я даже заметила: зрители не выпивали,
Тем самым в хозяине всю доброту истребив.

Допела. Поклон. Собираю цветы и монатки.
Хозяин спокоен: "Не буду платить я за тех,
Кто вышел из зала. А Ты — меценатка.
Поэту важнее, чем деньги, цветы и успех.

Ведь деньги — такая же грязь, как погода в Нью-Йорке.
За что тебе деньги, — сказал он, когда ты поёшь?"
Я прям онемела. Действительно, как в поговорке —
"Какая тут совесть, когда ты за бабки умрёшь?"

Я, вся в оплеухе, спросила у милого Димы:
— А стал бы кормить ты бесплатно таких вот гостей?
Он мне рассмеялся в лицо: "Слушай, прима,
Ну, разве ж профессия — песенки грустные петь для людей?

Вот я, то ли дело — кормлю настоящею пищей,
Духовная, видишь, не в тренде, коль ты с головой.
Из жрачки и выпивки каждый черпает силищу,
А ты занимаешься просто какой-то хернёй.

— А как же порядочность, честь? Или это не в силе?
А если б клиенты твои на жратву налегли,
Всего половину обеда под водку слупили
И, не раплатившись с тобою, гурьбою ушли?

Он слушал и сыпал на курицу хмели-сунели,
— Ты не поняла. Мы тебе ничего не должны,
Раз гости твои замечание сделать посмели,
Пусть сами и платят из собственной, скажем, казны.

Мой бизнес, — икнул он, — другое и сложное дело.
Я деньги ценю, и клиенты должны мне платить.
А ты что умеешь? Ты песенки всякие спела,
Так каждый дурак может с ходу толпу заводить.

Он точку поставил в воскресном мажорном аккорде.
А мне так и надо: напрасно поверила я мяснику.
Я помню, когда за бесчестность давали по морде,
Теперь руку жмут, распивая бутыль коньяку.

Ау, джентльмены? Где прячется ваша порода?
Ей-Богу, от с’еденной совести хочется плакать.
В огромной Нью-Йоркской галактике — не без уРодов.
Но мне не обидно. Нельзя ж обижаться на серую слякоть.

P.S. Да, кстати, бесчестность заразна, увы.
И рыба уж точно, гнёт с головы.

Ну и что с того, что когда-то ты был героем?
Это ж было когда? Сам уже и не вспомнишь.
А пока вспоминаешь, я дверь за тобой закрою,
Всё ж не лето уже, и далеко за полночь.

Ну и что с того, что носил ты мои портфели?
Пригласил в кино, милый мальчик, сбежав из школы.
Мы в тот день с тобой штук пятнадцать пломбиров с’ели
И потом по домам лежали, уча глаголы.

Ты хрипел в унисон ведущим программы "Время",
Я смеялась, густыми басами пугая маму.
Одноклассники наши запутались в теореме,
Я горела огнем и мёрзла, вжимаясь в пижаму.

Втихаря мы висели с тобою на телефоне,
Дозвониться не мог никто в наши мини-кухни.
Ты на всю катушку включал Высоцкого, ту, где кони,
А мои глаза и нос от простуды совсем опухли.

А потом наступил апрель, и запели птицы.
Ты опять носил мой портфель и смотрел несмело.
Мне хотелось к тебе прижаться, прикрыть ресницы,
И хотелось, чтоб ты лицо целовал и тело.

Мы с тобой, как простыни, скомкались и разбросались.
По углам пылятся древние магнитолы.
И не помнит тело тех рук, что его касались.
Только снится мальчик, носящий портфель из школы.

Я стояла под проливным
И ждала тебя на остановке
Перед первым своим выпускным.
Я купила тогда обновки.

Я стояла, а стрелок бег
Отражался в асфальта лужах.
Дверь открылась. И человек
Вдруг сказал: "Я Вам очень нужен".

Я сидела в его авто,
Мы смеялись какой-то шутке.
Дождь сочился сквозь решето.
Незаметно промчались сутки.

Исписала с тех пор тетрадь
И сносила давно обновки.
Вряд ли ты пожелаешь знать,
Что стряслось там, на остановке.

ГЛАВА НОМЕР РАЗ.
Ты дура, влюбленная милая девочка,
плененная первой любовью, она ж не последняя.
И жить ты не хочешь, и думаешь, милая девочка:
"Ну, разве умеют любить пятидесятилетние?"
Увидишь, когда доживешь, неразумная деточка,
что новое облако в небе — большой отголосок любви.
И ты себе скажешь, смущенная милая девочка,
проснешься (куда ж тебе деться?) и скажешь: "Живи".

И будешь ты жить, как и прежде, опять дурой-девочкой,
на время, совсем ненадолго, ты станешь умней.
Ты думаешь: он тебя предал, а он не любил, дура-деточка,
ты будешь его ненавидеть и снова любить — всё сильней.
"Ну, правда, подружка, скажи, он — предатель, ведь правда же?"
Подружка — не дура — ответит: "Действительно, да".
Подставит плечо для рыданий, (совсем неудобное, надо же).
Польется из глаз водопадом пустая вода.

А вот и любовь! Ты счастливей, чем все знаменитости,
как будто ты крылья надела и стала летящей,
пока твой Ди Каприо и не лоснится, и без именитости,
нет, он не актер, а простой и совсем настоящий.
Его не штурмуют безумные толпы поклонниц.
Он нежный, он вместе с тобою уже третьи сутки.
Сменяется день чередою полночных бессонниц,
а сон умещается в рваную пятиминутку.
Ты жаришь ему третье утро яичницу с гренками,
на стол подаешь, садишься напротив с улыбкой.
Он так аппетитно жует. Ты играешь коленками
и корм насыпаешь в аквариум с маленькой рыбкой.
Ты думаешь: "Он идеален, мужчина надежный,
не то, что твои из десятого "А" ухажеры —
один так и будет корпеть над бумагой чертежной,
другой — тот влюбленный в себя и свои тренажеры.

А этот мужчина, он взрослый, он — в клубе диджей,
он видел таких обалденных и гибких красоток,
их ноги спускаются книзу от самых ушей,
а стройность фасада — пример для столичных высоток.
Но выбрал тебя, хоть ты, девочка, не без изъянов,
и рост завершается твой у диджея подмышкой,
и мама глотает ночами настой с валерьяной,
и даже при нем говорит, что ты просто глупышка.
Ты с этим диджеем у мамы совсем ненадолго.
Он скоро вам купит квартиры и две кофемолки.
Как только он станет свободен от внешнего долга,
вы свадьбу сыграете. Или сначала — помолвка?

Случается — счастье внезапно и быстро уходит.
Наутро четвертого дня он хлопает дверью,
и ты остаешься в ненужной и страшной свободе.
Тут что-то впервые кольнет в твоем подреберье.
Ты будешь рыдать, умолять и просить, чтоб вернулся,
тебе будет страшно ночами, и днем будет плохо.
Ты помнишь, что он, уходя, даже не оглянулся…
Под музыку в трубке раздастся убийственный хохот.

Какая ж ты дура, влюбленная глупая девушка.
Лицом ты уткнешься в надежное мамы плечо.
"Пройдет, — скажет мама, — ах, милая, милая деточка,
и я попадалась на этот опасный крючок".
Нет, так не бывает, так быстро любовь не проходит.
Ведь ты не влюбилась, а ты полюбила навек,
раз первая в этом призналась ему на восходе.
Не должен таким быть безжалостным твой человек.

Ты будешь рыдать и кричать, ты бросишь с балкона,
(нет, нет, не себя, ты — не дура, ты в полном порядке),
с балкона к чертям полетят два новых почти телефона,
один — это твой, второй — это мамин, и две подзарядки.
В квартире молчанка. Но честно, при чем же здесь мамин?
Пускай твой диждей тебе не дозвонится —
гудки проводами протянутся между домами.
Нет, ты ни за что не поедешь с ним в жаркую Ниццу.
Вообще никуда не поедешь. Не выйдешь из дома,
ты будешь три дня и три ночи не есть и не спать.
Подумаешь: "Вдруг ему плохо? В больнице? Внезапная кома?"
Нет, ты же не дура, чтоб верить диджею и ждать.
От слёз на подушке противно — промозгло и сыро,
а в горле — как будто клубок непрощённых обид.
Ты ночью откусишь кусочек любимого сыра,
пока мама спит или, может быть, делает вид.
Потом ты увидишь коробку с остатками торта,
доешь, всё, что в ней – теперь не страшна полнота.
Неделю назад на кровати, по правому борту
лежала любовь — твой диджей, а теперь — пустота.

ВТОРАЯ ГЛАВА. Две недели спустя, ты на улицу выйдешь,
на листьях и в небе — весна, но так не бывает,
ведь только вчера небо было затянуто. Видишь,
сегодня всё небо бескрайнее нежно тебя обнимает?
Ты будешь идти в никуда, глядя вверх, а навстречу
тебе улыбнется, как в песне, совсем незнакомый,
и ты улыбнешься в ответ, и расправятся плечи.
Вы как-то окажетесь в тесном кафе, рядом с домом,
глотая четвертую чашку горячего, с сахаром, чая,
(еще ведь прохладно, не лето, а только начало апреля),
ты будешь сидеть за столом, коленкой качая,
и будешь сама удивляться: прошло две недели,
но ты же не дура, чтоб вновь наломать кучу дров,
тебе же достаточно первых мгновенных секунд,
ты тоже читала доклады ученых умов.
Они говорят, что у девушек мозг, как скакун,
что всякие — умные, дуры, с наличием тел —
секунды за три убеждают себя и мужчин,
что ум — не помощник в развитии заданных тем,
когда происходят замеры грудных величин.

Ах, этот весенний, веселый, смешной человек,
он точно такой, о котором ты долго мечтала.
И он не диджей — он будет с тобою навек.
Ты всё, что могла, про мужчин прочитала.
И нет, с головой никуда ты не будешь бросаться.
Немного кокетства, едва с поволокой — глаза,
как будто случайно позволишь к себе прикасаться,
и чуть приглушеннее станут звучать голоса.
Он очень захочет с тобою увидеться завтра,
но ты занята. Может, встретишься с ним в выходные.
И томно вздохнешь. «Ты читал, — спросишь, — Сартра?»
И он обалдеет, поймет, что вы, точно, родные.
Какой же он славный, он верит, он смотрит с любовью,
он хочет на Джипе тебя подвезти, и подвозит.
Он скоро тебя познакомит с твоею свекровью.
Он завтра тебе позвонит ровно в восемь.

Ты входишь в подъезд. Ты пылаешь лицом. Ты пропала.
Влюбилась в него, и готова кричать здесь, в подъезде,
и там, за окном. Но в глазах что-то вдруг защипало.
Ах, это, конечно, любовь, и вы будете вместе.
Назавтра звонок ровно в восемь. И сердце так громко
колотится. Чувства проверены за ночь.
Теперь ты не просто ему – незнакомка,
и он полюбил, он будет просить тебя замуж.
Но ты, всё равно, неприступна, ведь ты же не дура
какая-то там, малолетняя. Ты повзрослела,
тебе уже больше, чем двадцать, и кандидатуру
ты можешь сама выбирать — вот, в чем дело.

Ты встретишься с ним, как себе обещала, не раньше субботы,
хотя ты и завтра, и в пятницу очень свободна.
Но ты же не дура. И нет никакого цейтнота.
Ты знаешь, как надо с мужчинами, что нынче модно.
Ты много читаешь и книг, и красивых журналов —
нет-нет, не Толстого, не Чехова — это не в тренде,
читаешь о том, как уметь соблазнять для начала
и что выражается в денежном эквиваленте.
Куда вы пойдете в субботу? В кино? Может, в театр
на громкую нынче премьеру о Золушке бедной?
Нет, Золушка — в прошлом и плачет по ней психиатр,
а ты – королева, и поступью ходишь победной.
Он Чехова любит. Ну, что же, прекрасно.
Придется пойти. Он возьмет контрамарку.
он знает артистов из МХАТа, ему всё подвластно,
и ты – не с помойки, не домработница и не кухарка.

Вы — в храме искусства. Красиво. И твой завиток на виске
ужасно ему симпатичен. Вы — в первом ряду.
Ты будешь бороться со сном, а глаза, как в песке,
они в первом акте играют одну ерунду.
Ружье на стене бутафорской ужасно мозолит глаза.
Чего же оно не стреляет? И Чехов наводит тоску.
Твой спутник разбудит тебя через четверть часа,
в антракте вы выйдете вместе в ночную Москву.

Там вы оторветесь в соседнем, у театра, крутом ресторане.
Ты выпьешь немного вина, опьянеешь и станешь смелее.
Да, здесь веселей, можно ножкой качать на диване
и с ним становиться раскованней и веселее.
Ты бедрами будешь его соблазнять и красной помадой,
которая вовсе тебе не идет, даже делает старше,
но умные женщины, все поголовно, считают: так надо –
от киноактрисы до самой простой секретарши.
Какой он галантный, твой новый знакомый. Он стул приставляет,
он руку тебе подает, наливает вино.
Но ты же не дура, что бедрами тупо виляет,
ты – максимум — в первую встречу — с мужчиной – в кино.
Пьяна, ты окажешься на пассажирском.
Фонарь освещает лицо и кромешную тьму.
И как-то не хочется ехать тебе до Каширской.
"Пожалуй, не буду я с ним притворяться. К нему".

Проснешься к полудню от запаха крепкого кофе.
Из тостера пахнет французским поджаренным хлебом.
А ты в простынях и подушках, как будто в окопе.
И завтрак в постели не кажется больше нелепым.
Растрепаны волосы, брошено красное платье
у самого входа. Ты счастлива, словно невеста.
Сейчас он войдет, восхитится твой легкой статью.
А может, ты станешь ему больше неинтересна?
Еще ты немного пьяна, это даже приятно.
Ты помнишь всё то, что вчера — между вами.
Он кофе приносит. Он – лучший, он — невероятный,
он любит тебя. Ты хочешь быстрей рассказать это маме.
И ты, простыней обернувшись на греческий лад,
босая, из спальни прошлепаешь в ванную.
Три щетки зубные, помада и женский халат.
И как ты вчера не заметила, дура жеманная?

Ты хочешь кричать от обиды. Здесь нету сомнений.
Женат. Фотография сына в уютной гостиной,
похож на него — такой же нескладный. И нет извинений
такому, как он, с трехдневной, колючей щетиной.
Ну, как ты могла поверить чужому мужчине?
Ты плачешь. Как больно. Всё рухнуло. Мир, целый мир.
Ты больше не веришь словам и другой чертовщине,
билетик от Чехова порванный – твой сувенир.

Ты думала: завтра наденет тебе он на палец кольцо
и прямо из ЗАГСа тебя на руках отвезет
на Крит или Мадагаскар, где, целуя лицо,
три слова заветных и важных он произнесет.
Там волны прибоя, там свечи за ужином на берегу,
прохлада лазурной пьянящей воды — под ногами.
И он говорит: "Я люблю, без тебя не могу".
Ты счастлива. Срочно звонить по мобильному маме
из этого вечного лета в хрущевку Каширки,
ты так занята. У тебя есть всего пять минут.
" Что? — мама кричит, — с тебя он сдувает пушинки?"
"Нет, мама, пылинки. А что там соседи за стенкой орут?"
"А, там под гармошку — шансон и частушки,
там свадьба с участием Генки и Людки".
Ты думаешь: "Скучно быть вместе всю жизнь в комнатушке
с первого класса и круглые сутки.
Какие они дураки, Людка с Генкой".
А ты не такая. Ты больше не дура.
И ты — не блондика уже, а шатенка.
Но тоже попала в ловушку амура.

И всё ж навсегда покидаешь чужую квартиру,
где тени с помадой, оставив невыпитым — кофе,
несъеденным — тост с чуть поджаренным сыром.
И всё это так отдаленно, как в чуждой Европе.
Ты будешь идти по мосту, что завис на пути,
из маминой старой хрущевки, не зная куда.
Ты больше не хочешь, не можешь сидеть взаперти.
Но что за чужое лицо отражает вода?
Тебе вдруг захочется прыгнуть, всё разом решить.
Пусть будет ему тяжело, пусть узнает жена,
Ты больше не дура. Ты больше не хочешь быть.
Ты больше не хочешь.
Ты больше…

— Ты больше, чем эта любовь, — услышишь ты мамы слова,
и ты отшатнешься от этих холодных и скользких перил.
Наутро проснешься, и будет светла голова,
и вспомнишь, что кто-то хороший тебе позвонил.

ЗДЕСЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА. Какая ж ты, женщина, дура,
ты стольких встречала, ты верила, снова любила.
А сколько ты не распознала дешевой халтуры,
и жизнь тебя, дуру, любила, но изредка била.
Ты хлопала дверью, потом возвращалась.
Однажды вернулась в пустую хрущебу.
И там, в подреберьи, предательски сжалось —
конечно же больно бывает, еще бы!
Но сколько бы ты на судьбу не ворчала,
страшнее — намеками, полутонами.
Ты позже поймешь, что уход — это только начало.
И ты, наконец-то, поверишь единственной маме.

Потом ты родишь белокурую, вовсе не дуру.
Сберечь бы ее от таких же дурацких ошибок.
Но кажется, ты позабыла девичью натуру,
которая вся состоит из обид и ушибов.
Ей больно бывает чуть чаще, чем ты бы хотела,
Влюбляться — больнее, чем лоб расшибить и коленку,
Бывает: полюбишь — и больше не чувствуешь тела,
и кстати, неважно: блондинка ты или шатенка.
Но что можешь знать ты, оставшись одна?
Чему ты научишь свою белокурую, нежную?
Ей больше, чем двадцать. И в сердце — сплошная весна
и кажется: жизнь — это теплое море безбрежное.
Ты помнишь, в тринадцать она вдруг спокойно сказала:
— Я тоже не дура, дай, мама, пройти мне мое —
А ты в это время ей теплую шапку вязала
И что-то болтала про тесное это жилье.

В ЧЕТВЕРТОЙ ГЛАВЕ — одиночества черные крылья.
Как больно. Как страшно остаться одной.
Ты будешь писать и писать, но скорей, от бессилья,
и то, потому, что запахло ванильной весной.
Однажды без лифта ты спустишься вниз, где растаяли лужи,
ты выйдешь за хлебом — в кроссовках, с простецким хвостом.
Раз ты в магазин, пусть будет с шампанским сегодняшний ужин,
хоть пить в одиночку, конечно, опасный симптом.

Поднимешь глаза. В них страха, наверно, печать.
Вот он. Ты узнала. И сердце сбивается с ритма,
и азбукой Морзе в груди начинает стучать,
и рычать, как безумная электробритва.
И вот, ты стоишь, не моргая, с дурацким хвостом.
Ты вышла за хлебом. Темнеет, а здесь, в магазине —
Светло и тепло. И в отделе, почти что пустом,
тот самый — с батоном Орловского — в красной корзине.

Звонок в ЭПИЛОГЕ. "Ну, мама, ну, как же он мог? —
рыдает твоя белокурая нежная деточка, —
я больше его никогда, ни за что не пущу на порог".
… Какая ж ты дурочка, милая, милая девочка.

Запастись на неделю фруктами с шоколадом,
Вырвать с корнем компьютерно-телефонный провод,
Написать стихи не ручкой — губной помадой
На стекле, за которым ночь — для хандры не повод.

В этом зеркале в ванной, с которым встречаешь осень,
Ты вполне еще ничего, хоть давно не тридцать,
Ты одежды можешь у самого входа сбросить,
Ты давно не держишь в руке хрупкую синицу.

Пусть летает в небе она с журавлями вместе,
У тебя есть крылья и вход на любую сцену.
Отличишь ты от правды — ложь, а любовь — от лести
И не сделаешь, что не хочешь. Ты знаешь цену

И себе, и чужим словам. Ты умеешь слушать,
Ты сама выбираешь, какую любить работу.
Ты не будешь влезать в чужую судьбу и душу,
Ты загадочно улыбаясь, смотришь с фото.

Ты умелым движеньем ресниц можешь стать гранд-дамой.
Ты вполне допускаешь: мужчина бывает слабым,
А сама не бываешь капризной, пустой, упрямой
И спокойно уступишь всё дуракам и бабам.

У тебя есть сын или дочь — это сильный козырь,
Ты оценишь слово простое негромкой песни,
У тебя не бывает психоза и токсикоза,
Ты умеешь любить мужчину без всяких "если".

Нет ни принцев, ни белых коней — ты про это знаешь,
Ты на парус смотришь только, как на картину,
И того, кто ушел, ты ни словом не проклинаешь,
Говоришь "спасибо, что был и такой мужчина".

Ты не ждешь короля, и, конечно, не ждешь валета,
Пусть они остаются в сказке, принцессы — тоже,
Ты не бьешь посуду, когда не найдешь ответа
И уже не боишься ни лет, ни морщин на коже.

Ты спокойно смотришь на свой, далеко "невозраст",
Что не двадцать, не двадцать пять — даже очень рада.
Ты давно поняла, что любить никогда не поздно,
И любовь — в тебе, а не в том, кто проснулся рядом.

Так что, можешь съесть тонны две шоколада,
Поболтать о чем-то глупом с пустой подружкой
И накрасить губы алой губной помадой,
А потом впечатать лицо — привычно — в подушку.

Да, каждого может настигнуть непруха,
Страдают фигнёю, страдают падучей,
Бывает, оглох человек на два уха,
Но страшно опасен клинический случай.

Я, если б сама не столкнулась, не знала б,
Подумала: ну, человек невезучий,
И помощь нужна в виде медперсонала,
Ведь это, возможно, клинический случай.

Увы, не поможет ни доктор, ни диктор —
Мне дама строчила в минуту по посту.
И в каждом — по лозунгу и по вердикту,
Ведь, это клинический случай. Всё просто.

Он будет страшнее, чем мор и Эбола,
Он, сволочь, он крепкий и страшно живучий.
И тут не поможет пурген с валидолом,
Ведь это — опасный клинический случай.

Она напросилась в друзья, прям, с порога.
Покаюсь, польстилась я речью певучей.
Я помню ворону с лисицей, ей-Богу,
И знаю: ворона — клинический случай.

Так вот, я сама в роли этой вороны
Совсем оказалась дурной и дремучей.
Она мне писала с айпеда, с айфона,
Но прятался где-то клинический случай.

Я ей отвечала: спасибо и здрасьте,
Она называла меня самой лучшей.
Когда начались непомерные страсти,
Я не распознала клинический случай.

И вот, я сказала, что гений — есть гений,
Ему всё прощается, даже в квадрате.
Тем более, он из обычных, не геев.
Тут я поняла: она не в адеквате.

Она отвечала, что я защищаю
И пьющих, и матом ругающих власти,
Что я отвратительно, гадко вещаю,
Что я есть причина ее же напастей.

Позвольте, мадам, были Вы не опасны,
Вы ж сами кричали, что нет меня лучше.
Но дама ответила кратко и ясно:
Иди-ка ты в жопу, клинический случай.

Ныряя в снег, срываясь с поводка,
С восторгом бегает собака.
Хозяйская надежная рука
Отводит пса от мусорного бака.

А псу — без разницы. Ему всё в кайф.
Он здесь живет — на "улице Удачи".
Он знает, что печальный мальчик Кай
Досмотрит о животных передачу

И выйдет — с ним играть в снежки,
Он будет гладить пса, и что-то скажет,
А пес оставит на снегу стежки
От лап как завершение пейзажа.

Потом обнюхает подошвы старика —
Ох, что-то он сегодня не в настрое,
Бутылка водки из соседнего ларька —
Вчера их со старухой было двое.

Он как-то одряхлел всего за ночь,
Да и на пса глядит, как на чужого.
И пес захочет старику помочь —
С помойки принесет стакан грошовый

И сядет рядом — будет вспоминать
Со стариком тогдашнюю невесту.
Мальчишку Кая позовет к обеду мать,
Хозяин крикнет псу: "Иди на место".

Пес осторожно, тихо отойдет
От старика, чуть извиняясь, боком.
Снег будет наметать на тонкий лёд
То с севера, то с северо-востока.

Накроет ночь вмиг опустевший двор,
И вмёрзнет в лед стакан грошовый.
Пес всё скулит из-за закрытых штор
И видит старика, совсем чужого.

Который месяц холода собачьи,
Который день декабрьский наркоз.
Но каждый день на "улице Удачи"
Хозяина выгуливает пес.

Открыть с рассветом сонные глаза,
взмахнуть руками (вроде, как зарядка
иль крылья выросли из беспорядка).
Ну, что ж, неплохо — я ведь только за.

Водою ледяною окатить
всё тело, с головой, и выпить кофе,
потом трястись, как будто на Голгофе,
в подземке. И тебя благодарить

за то, что уезжаю по утрам
из вмерзшего навек в Гудзон Нью-Йорка,
а ты, едва приоткрывая шторку,
мне смотришь вслед из перекрестья рам.

Я столько раз ловила этот взгляд,
что впору перестать краснеть спиною.
Но вновь и вновь — невидимым конвоем —
затвором щелкает замок, как автомат.

Я вздрагиваю. Этот выстрел-залп
вот-вот проступит красною брусникой —
сквозною и единственной уликой.
Но главного ты так и не сказал.

А я хочу услышать: "Подожди!
Мы ничего с тобою не решили".
Вновь на асфальте булку накрошили
для голубей. Соседка в бигуди

от любопытства стала длинношеей
и подросла, притихнув у окна.
И с каждым днем бесстыднее она,
и пятна на халате — всё рыжее.

Ты, окопавшись, в пику январю,
глядишь из-за прозрачной занавески,
как на снегу пишу я эсэмэски,
и в каждой я тебя благодарю.

Застелила поле васильками
Привела в порядок берега.
Я бы многое сказать хотела маме,
Я бы папу, словно птицу, берегла.

Я бы разучила с папой ноты,
Сохранила письма от него,
Наснимала сотни тысяч фоток,
Где мы рядом, больше – никого.

Сотни тысяч фотографий – с мамой,
Где ее улыбка и глаза,
Я бы отправляла телеграммы —
Пусть несут их к дому паруса.

Я с плеча бы больше не рубила,
Не сожгла бы детскую тетрадь,
Я бы и мосты восстановила,
Это, всё же, лучше, чем сжигать.

Я бы заготовила шпаргалку
С миллионом самых добрых слов,
Чтоб на всех хватило – мне не жалко,
Пусть летают в каждом из дворов.

Не судила бы и не молчала
Там, где слабого неслабый бил.
Я бы ни за что не огорчала
Тех, кто верил мне и кто любил.

Терпеливою была б со стариками,
Не сражалась бы за правоту,
Я бы поле застелила васильками,
Если б знала, что туда и упаду.

Я бы с небом говорила каждый вечер
Тихо-тихо или хохоча,
Я бы звезды трогала за плечи
И летала с ними по ночам.

Застелила поле васильками,
Из костра достала детскую тетрадь.
Мне б успеть сказать о многом маме
И успеть бы дочери сказать.

Мне никогда не снился президент
Ни той страны, ни этой, никакой.
Лишь наяву дотронулась рукой,
И стерся он из новостей и лент.

А тут приснился не один, а сразу два,
Жмут руки, улыбаются в эфир,
А вне эфира — умирает мир,
И убивается еще одна вдова.

А эти двое, как в немом кино,
Их партия — на шахматной доске.
Е2-е2 — отверстие в виске…
И все ходы расписаны давно.

Один из них — ничто, другой — мастак,
Исход игры — продуманный гамбит.
Сегодня, кто хитрей, тот победит,
Расставлены все пешки на местах.

Передний фланг пожертвован — игра!
"Перезагрузка" — надпись на реле,
На шахматной доске, как на земле —
Снарядами пробитая дыра…

Шум города ворвался и затих.
Дочь выросла, не знавшая войны.
"Зачем ты, мама, смотришь эти сны,
Где рокируются за спинами других?"

"Зачем смотрю? — задумалась, — а вдруг
Их детям тоже ночью снятся сны,
И дети ждут и счастья, и весны,
А вместе с нею — просто нежных рук?"

Армагеддон подходит к рубежу.
Сон был недолгим, на грозу похожий,
Я различаю их… по цвету кожи,
Других различий я не нахожу.

Мне в первый раз приснился президент.

Светало. распахнула.
грянуло. прикрыла.
увидела. прильнула.
шептала. закружило.

влюбилась. ворковала.
смеялась. целовала.
витала. танцевала.
дурачилась. писала.

темнело. холодало.
куталась. знобило.
ждала. отогревала.
верила. любила.

мело. бело. скользила.
падала. вставала.
решила. разлюбила.
перезимовала.

растаяло. стекало.
опомнилась. просила.
оттаяла. искала.
молила. колесила.

вернула. понимала.
терпела. уходила.
любила. возвращала.
теряла. находила.

ушла. упаковала.
уехала. забыла.
звонила. упрекала.
кричала. выла. ныла.

спала. не просыпалась.
звонил. не отвечала.
жила. не улыбалась.
не пела. замолчала.

стучал. не открывала.
вычеркивала. злила.
темнело. подмерзало.
стёрла. удалила.

окликнул. встрепенулась.
пробор…пробормотала.
вздохнула. прикоснулась.
зацеловал. светало.

Не так давно бумажный плыл кораблик,
И жизнь, казалось, будет без конца.
Героем был советский мальчик Павлик,
Стучавший на соседей и отца.

Поэмы, памятники, улицы — эпоха.
Герою — слава! Это ль не пример?
Таким, как он, жилось тогда неплохо,
И был в почете Павлик-пионер.

А нынче восемьдесят шесть процентов,
От южных до арктических широт,
От слесарей до ВУЗовских доцентов —
С восторгом именуются "народ".

Но нет народа, есть толпа и стадо,
А где толпа, там должен быть конвой.
Толпа в восторге: "Наш вожак — что надо!
Он лучше всех руководит страной".

Лавиною с экрана — пропаганда,
Такое ж точно — и в другой стране,
Но в этой — и тюремная баланда
Съедобною считается вполне.

У школы — стайки девочек брюхатых,
Не знающих ни книжек, ни кино,
А та прослойка, из семидесятых,
Размазана и съедена давно.

Увенчанные славой — на поклоны
Бегут, как раньше, к батюшке-царю.
"Нам вражеские не нужны хамоны", —
Поддакивают пресс-секретарю.

Журит своих приземистый наставник,
Букет певичек ароматно-свеж.
Артист использованный, как Морозов Павлик,
Лечиться уезжает за рубеж…

Хозяин выйдет к своему народу
Кость кинет с барского, парадного крыльца,
Нераспечатанную вытащит колоду…
И новый Павлик стукнет на отца.

Две машины спорили на улице,
Перекресток, замерев, стоял.
— Я — японская модель, а значит — умница,
Лучший скульптор мое тело изваял.

Безупречная, блестящая, красивая,
Для любого я гожусь двора,
Тачка я — надежно-небрезгливая,
Не педант, как ваша немчура.

Для меня и яма — незаметная,
Корпус мой весь мир исколесил.
У меня и силища несметная —
Целых двести лошадиных сил.

— Я — немецкая, а это значит: качество,
Умным покупателям видней.
Ты про силу? Это всё ребячество,
Я тебя — в два раза посильней.

Про меня давно слагают песни, и
Самые крутые пацаны
Колесят на мне до самой пенсии,
Поднимаясь до моей цены.

И неважно: я покрыта глиною,
Тоннами политая дождей,
Я немецкая, я многолошадиная.
Дамы любят крепких лошадей.

… Город встал, сержант пошел за водкою,
Главный, что дежурил за углом —
С выдвижной платформой и лебёдкою —
Спорщиц оттянул в металлолом.

— А ну-ка, дед, давай-ка делать селфи,
порадуем любимого сынка,
а то его на этой судоверфи
все держат за Ивана-дурака.

Пусть видят, что мы тоже современны,
не все у нас повально водку пьют,
в деревне нашей те же перемены,
а там, гляди, к Малахову пошлют.

Мы в телевизор эту селфу вышлем,
увидят нас любимые внучки,
пусть знают: дед их из ума не выжил,
а то ведь всякое болтают языки.

Дед обалдел: "Чавой-то ты, старуха?
Какая селфа? Это же разврат.
Вчерась в сельпо услышал я вполуха,
что мужики об этом говорят.

Народ в деревне всё про это знает,
про эти селфи, мать их так, едрить,
вон, Васька до сих пор не просыхает
и, говорят, не может говорить.

Он тоже тут намедни сделал селфи
с дояркой Галкой, там, где лопухи,
так батюшка-алкаш из нашей церкви
не хочет отпускать ему грехи.

Он говорит, что это, мол, от беса,
что из Европы к нам пришел разврат,
нельзя читать, мол, западную прессу,
смотреть Малахова "Пусть говорят".

А Галка говорит: "Он вынул селфи
и начал нажимать рукой, урод".
Наш председатель-пьянь, вот так же в сейфе
жмёт всё подряд, когда не помнит код.

Поп всех пугал Содомом и Гоморрой,
крапивой бесов изгонял из тел,
а дед Матвей нажрался клопомора
и тоже селфу сделать захотел.

Ввалился к Зинке, что из магазина,
стал юбку задирать, была зима,
так Зинка, окосевшая в дрезину,
ту селфу ему сделала сама.

Я видел в новостях на той неделе —
на гей-параде селфями трясут,
а девки в бане просто обнаглели,
без селфы даже дров не принесут.

Что ж будет дальше? Вот она, загадка.
Дороги — в половодье и в говне,
а каждый селфу норовит — украдкой,
не приведи Господь, тебе и мне".

— Дед, ты в уме? Что у тебя с башкою?
Знать, верно про тебя все говорят.
Дед, селфи — это не когда рукою,
когда рукою — это, дед, разврат,

а селфи — это фотоаппаратом.
— Что?! Аппаратом?! — возмутился дед, —
Я, бабка, выгоню тебя из хаты,
мне ни борщей не нужно, ни котлет.

Не потерплю я в доме эти селфи,
я лучше буду пить денатурат,
еще скажи: "Пойдем с тобой на серфинг",
а серфинг — это хуже, чем разврат.

Вздохнула бабка, выпила компоту.
— И ведь тебя ж не бросить, дурака.
Пусть кум снимает нас с тобой на фото,
не подведём любимого сынка.

Меня пригласил на свидание дождь,
пока не закончилось лето.
"В шестнадцать ноль-ноль буду ждать. Не придешь —
сама пожалеешь об этом".
Надетые туфельки из васильков,
а из одуванчиков — платье,
счастливая очень, под стук каблучков
к дождю торопилась в объятья.
В шестнадцать ноль-ноль пунктуально пришел
с оранжевым солнцем на пару.
Сказал: "Ты красива, с тобой хорошо",
пел песни свои под гитару.
Я зонтик раскрыла (шёл облачный фронт),
дождь обнял, шепнул: "Что с тобою?
Не бойся промокнуть. Зачем тебе зонт?
Тебя от себя я укрою".
В семнадцать ноль-ноль ливанул из ведра,
ушел, хлопнув дверью калитки.
Проплакала вечер и ночь, до утра,
и вымокло платье до нитки.

Потом приглашал на свидание снег,
я белую шубку надела,
был ужин — весь в белом и белый ночлег,
озябшее белое тело.
Я помнила дождь, я взяла теплый плед,
прижалась спиной к батарее,
а снег засмеялся: "Мне тысячи лет,
тебя я собою согрею".
Проснулась. Растаял бесследно, как сон,
как будто и не был на свете.

И тут появился решительно он —
попутный порывистый ветер.
Я помнила дождь и растаявший снег,
смущалась, мне было неловко,
но ветер сказал: "Что ж я, не человек?", —
на мне разрывая ветровку.

Очнулась наутро, был временный штиль,
он гладил мне волосы нежно.
Сгорая, дымился бумажный фитиль,
я плавала в море безбрежном.
Мне крылья свои обещало отдать
пушистое облако-птица.
"Не бойся, я будут тебя охранять", —
сказало, блеснув на реснице.
Я помнила дождь, шквальный ветер и снег,
туман и замёрзшие лужи.

Потом листопад поселился "навек",
но он оказался ненужен.
Пьянея, бродили по скверам ночным,
он скинул наряд в ритме вальса,
я вырвалась и улетела, как дым,
когда он сказал: "Раздевайся".

Теперь я другая, мой выброшен зонт,
босая, бегу я по лужам,
не кутаюсь в плед в самый зимний сезон…
Но стынет сегодняшний ужин,
ветровка валяется на чердаке,
нет ветра при лётной погоде.

А облако… Облако — снег на руке,
растает и снова приходит.

Ты знаешь, мне стало страшно,
Впервые за много лет.
На полке моей багажной —
Преклонных годов валет,

Еще — чемодан без ручки,
(И жалко, и тяжело),
Ох, бабские эти штучки —
Ненужное барахло —

Картину, письмо, картонку —
Тащить свой бесценный груз,
А после кричать вдогонку:
— Какой же ты жалкий трус.

А ты, как и все мужчины,
(Как все, но всегда "не те"),
Ты хочешь свою картину
На чистом писать холсте.

Ты — письма — и сам умеешь,
Твой почерк и стиль хорош.
Ты свой чемодан имеешь,
И твой чемодан пригож.

В нем нет ни картин, ни писем,
И прошлого тоже нет,
И профиль твой так живописен,
Что впору писать портрет.

В твоем чемодане — "завтра".
Вот, собственно, весь улов.
И год мне с тобою — за два,
И вечер — пять вечеров.

Ты "завтра" начнешь зарядку,
(Весы постоянно лгут).
Есть будешь одну клетчатку,
Забудешь про свой фастфуд:

Про пиццу и чебуреки,
И "завтра" — на ЭКГ,
И прекратишь навеки
Общаться со всяким гэ.

Но я быть хочу в "сегодня",
Мне нравится этот век,
А поцелуй прошлогодний —
Растаявший первый снег.

Мне страшно, что день обманет,
И кончатся вечера,
И "завтра" — таким же станет,
Как сломанное "вчера".

На полке моей багажной —
Валет постаревший — ты…
И небу бывает страшно
Падать вниз с высоты.

Краток он был: "Расстанемся.
Мне надоело ссориться.
Видишь, мы не срастаемся,
Я не хочу бессонницы".

"Знаешь, — сказала, — правило,
Я ведь не горделивая
И не хочу быть правою,
Просто хочу — счастливою.

Только представь: мы порознь —
Словно осиротелые.
Жизнь, говорят, как полосы,
Правда, чуть тоньше — белые.

Спринтерская дистанция
И рюкзаки заплечные.
Жизнь — это та же станция,
Только всегда — конечная.

В поезде грязном ехала,
Верхними плача полками.
Жизнь, говорят, как зеркало
С маленькими осколками.

Тысячу селфи сфоткала,
Каждому веря встречному.
Жизнь, говорят, короткая.
Так и любовь не вечная.

В общем, сюжет эпический,
Оба покрыты стигмами.
Жизнь — преферанс классический,
Но мизера не сыграны.

Было мое решение —
Гостем пришла непрошеным.
Жизнь, говорят, движение,
Да тормоза изношены.

Помню советы мамины,
Помню ее девичники.
Жизнь, говорят, экзамены,
Да, вот, не все — отличники.

Ближе к сорокалетию —
Море — уже не лужица.
Жизнь, говорят, комедия,
Но с переходом — в ужасы.

Наше прикосновение
Склеило биографии.
Жизнь, говорят, мгновение
Глянцевой фотографии".

… Слушал ее внимательно,
Тема неиссякаема.
После сказал мечтательно:
"Знаешь, что, Николаевна, —

Так и назвал, по отчеству, —
Слишком заметна трещина.
Жизнь — это одиночество…
Даже — с любимой женщиной".

Сцена. Там солнце греет,
Алый раскрылся парус.
Снова Ассоль ждет Грэя
Ночи и дни, без пауз.

Тихо качнулся якорь
И зацепился в тине.
Где-то скулит собака
Парусной бригантине.

Берег — весь в кипарисах,
В волнах плывут барашки…
А режиссер в кулисах
Снял короткометражку.

Больше — не потянули,
Молча ушли актёры.
На бутафорском стуле —
Тело сидит тапёра.

Занавес. Чайка кружит.
Сорванные гастроли.
Пьют из жестяных кружек
После провальной роли.

Гвозди из старой сцены
Вытащены неловко,
Вшиты в костюмы цены,
Спит реквизит в коробках:

Парус не алый — серый,
Волны — клочки бумаги,
Не кипарисы — сено,
Не берега — овраги,

Солнце — кусок картона.
Смыты остатки грима.
(Скрипка на четверть тона
Снова сыграла мимо).

Выцвели неба краски.
Солнце висит, не грея.
Нет ни Ассоль, ни сказки,
Ни парусов, ни Грэя.

Ушла из-под крыльев опеки родительской,
Да нет, улетела. Тебя не поймать,
Лишь запах печенья из старой кондитерской,
Что в доме напротив — Советская, 5 —

Всплывает из детства коврижкой овсяною,
И тянутся руки, сластит на губах.
Вдали золотится полоска песчаная,
А жизнь, как тарзанка, зажата в руках.

Ларёк открывается тётенькой засветло,
В нем — кружка пивная и с водкой стакан,
И дяденька хмурый, опухший и заспанный,
Считает копейки, ругая карман.

Ларёк из пивного вдруг стал прохладительным,
В нем грустная тётя торгует водой.
Взрослеют подростки, стареют родители,
Но ты будешь вечною и молодой.

Был запах сирени, бульвары цветущие,
Мальчишки: кто первым — на велосипед?
Все были равны, все мы — многоимущие,
Имущество наше — закат да рассвет.

Поешь под гитару, расставшись с игрушками,
И мальчики падают прямо к ногам,
А самый отважный, с большими веснушками,
"Тебя, — говорит, — никому не отдам".

Смеешься в ответ: "Подрасти хоть немножечко,
А лет через десять посмотрим еще".
Но лет через пять молчаливый Сережечка
Тебя от дождя прикрывает плащом,

Берет тебя за руку. Прикосновение
Едва ощутимо, а сердце, как мяч,
То прыгает вниз, то вдруг через мгновение
Из этого сердца доносится плач.

Но ты не заплачешь, ты самая сильная,
Ты даже мальчишкам советы даёшь…
Пятнадцать. Глаза твои синие-синие,
Приталена блузка и, стелется клёш.

Аккорды уверенней, строки рифмованы,
Вот он — поцелуй. Ты горишь от стыда…
Вчера ты — влюбленная, им очарована.
Сегодня — он молча исчез, без следа.

Строка стала жёсткой. Словами, как пулями,
Стреляешь и целишься точно в мишень.
Ты столько прошла январями, июлями,
Что впору лапшу снять с горящих ушей.

Гитара чехлится, загарчик — водительский,
Не вспомнить, что было, и не рассказать.
Лишь пахнет печеньем из старой кондитерской,
Что в доме напротив — Советская, 5.

Мужик — то, что надо у Таньки Орловой,
Красивый, как Питт и как Арни, здоровый,
Приносит зарплату домой до копейки,
Цветы поливает из Танькиной лейки,

Готовит обед, после — моет посуду,
Не просит у Таньки финансовой ссуды,
Не колет нежнейшую кожу щетиной
И не напивается грязной скотиной,

Не курит, не шастает с другом по барам,
И в отпуск всегда — со своим самоваром,
А если у Таньки гормоны скандалят,
Он купит колечко и пару сандалий.

Я слушаю Таньку, признаюсь, с опаской,
Я — взрослая тётя. Не верю я в сказки,
Я знаю, что муж у Татьяны Орловой
Не то, чтоб нормальный, а очень хреновый,

Зарплату спускает в день самой получки
И злится на всякие бабские штучки,
Не моет посуду, дымит прямо в доме,
Похмелье такое, как будто он — в коме,

Уж Танька его — на курорт, в санаторий —
От пьянства лечить и от всяческих хворей.
Он пропил и совесть, и ориентиры,
Он ходит к Тамарке из пятой квартиры

И носит ей бусы, часы с барахолки,
А Танька пытается склеить осколки
И бывшей любви, и тарелки разбитой,
Он, главное, с ней, пусть он пьян и небритый.

Он — Таньке своей — ни цветка, ни колечка,
Кончается в доме перловка и гречка,
Обшарпаны стены, текучка из крана.
И как она терпит такого болвана?

Он даже газеты давно не читает,
Она ж понимает, что он — не чета ей.
Он книгу в руках не держал лет пятнадцать.
Ну, сколько же можно над ней издеваться?

Она же к нему — всей душою, всем телом,
И как бы ей это ни осточертело,
Не надо ей прынца на белой кобыле,
Коня на скаку с Танькой остановили,

В горящие избы входили с наскоку
И не затевали ни драку, ни склоку.
Мы с Танькою соли сожрали три пуда,
Не буду с подругой сурова, не буду,

Я здесь не советчик. Я — это… короче:
Пусть Танька считает, что счастлива очень.

P.S. Признаться, не знаю я, честное слово,
Считать ли мне врушкой Татьяну Орлову.

Двадцать второй апрель,
Быстрый, как электричка.
Он распахнул постель:
— Рядом ложись, певичка.

Думала, что роман —
Сцена, цветы, гастроли.
Душный вагон, стакан,
Дырки в пальто от моли.

Двадцать девятый май —
Рамка от вернисажа.
Аннушка и трамвай
Ей ни о чём не скажут.

Слышала: где-то там
Райдеры, гонорары.
Здесь же, по всем фронтам —
Водочным перегаром.

Тридцать второй январь —
Зеркало врёт безбожно.
Улица. Ночь. Фонарь
Станции придорожной.

Верила, что придет
Сильный, ее масштаба.
Был неудачным год —
Боль. Передоз. Рехабы.

Тридцать восьмой июнь.
Сволочь, как все мужчины.
— Слушай, подруга, плюнь,
Нам не нужны морщины.

— Голову не морочь,
Стану еще шикарной.
Сына рожу и дочь,
И рассчитаюсь с кармой.

Август. Ей сорок пять.
Замуж никто не просит.
Не золотится прядь,
А серебрится проседь.

Хит под фанеру спет,
Выцвела позолота.
И на подошве — след
Ягодки… из компота.

А что ты чувствуешь, когда, просыпаясь утром,
первым делом видишь мое лицо?
На нем ни румян вчерашних, ни пудры,
ни даже особых мыслей, прочитанных у мудрецов.

А что ты видишь, когда я встаю, нагая,
варю тебе кофе и готовлю завтрак?
Ты губами касаешься моих волос. "Ты другая, —
говоришь ты, — какой вкусный запах".

А что ты слышишь, когда я шепчу тебе глупости про любовь?
Ведь это же глупости, которые любят девочки.
Они говорят их, когда не хватает умных слов,
когда их болтливое сердце громко стучит под темечком.

А какой вкус на твоих губах, когда я целую их,
а ты стоишь в дверях и никак не можешь уйти?
А тебе тоже кажется, что кроме нас двоих,
больше нет никого… ну, или нет почти?

А что ты думаешь обо мне, когда меня нет рядом?
Нет, я знаю, что когда ты занят, ты становишься льдинкой.
Но хоть иногда ты бросаешь взгляды
на мою фотку, что в твоем телефоне — главной картинкой?

… Ты возвращаешься домой, и во мне замолкает философ.
Меня подхватывает и несёт к тебе, словно песчинку.
А правда, здорово, что я не задаю этих идиотских вопросов
блондинки?

Он нереальным был, как наваждение,
Вошел, швырнул на вешалку пиджак,
А для нее — еще одно падение
И брошенные крылья на чердак.

Он с нею стал большим руководителем:
Всё могут дураки и короли,
А для нее — остался праздным зрителем
С попкорном и экраном в полземли.

Он стал героем лучшего сценария,
Он взглядом прожигает, как огнём,
А для нее — еще одна авария
С разломанным на "до" и "после" днём.

Он на свое пятидесятилетие
Слетал к луне, ступил ногой на Марс,
А для нее он — личная трагедия,
Перетекающая плавно в трагифарс.

Ему медаль повесили за мужество,
Вино — рекой, фонтаны из речей,
А для нее — ненужное замужество,
Которое закончилось ничем.

В коллекции его — трофеев множество,
Вновь награждён счастливый юбиляр,
А для нее он даже не ничтожество,
А просто заурядный экземпляр.

О нем мечтают девушки и женщины —
Он сильный, стильный и совсем простой,
А для нее — им столько наобещано,
Что хватит на трехтомник "Л. Толстой".

Он с каждой новой — метит территорию,
Как дальнобойщик, запасаясь впрок,
А для нее — банальная история,
Очередной непройденный урок.

Он ей звонит, он хочет примирения,
Он ключ хранит от старого замка,
А для нее — свободное парение
На крыльях, что достала с чердака.

Я падала, как небо — в сумерки,
Меня сшивали из кусков.
Хватало боли и изюминки,
И, если надо, кулаков.

Я разбивала лоб с коленями,
Любовь теряла, жгла мосты,
Ползла бетонными ступенями
И вниз летела с высоты.

Меня подхватывало, пёрышко,
И в океан несло волной.
Была я нищей, словно Золушка,
И принц мне изменял с другой.

Бросали мне канаты помощи,
Меня бросало в смех и дрожь,
Меня бросали темной полночью
И к горлу приставляли нож.

Мне столько раз слова аукались,
И каждый страшен был уход.
А бабы за спиной шушукались:
— Вот сука, как же ей везёт.

В этой стране, где к приезду важных гостей красят фасады,
А экранный патриотизм — сильнее наркотических приходов,
Где за убийство не сажают, а вручают награды,
И в бинокль из Кремля взирают на расстрел просто, как на капризы погоды,

Где убийцы делают круг почёта у стен Кремля,
Козыряя хозяину фарами, как и было обещано,
А его душит свобода, будто мертвая петля,
И ему не пройтись по мосту над рекою с любимою женщиной.

Да он и не может себе эту любовь позволить,
Ежечасно страшась отравления или ареста.
В этой стране убить — даже проще, чем уволить,
Здесь каждый метр земли — лобное место.

Кто же создатель этого чудовищного сценария?
Кто сочинил для него эти шекспировские строки?
Хозяина благословляют обитатели семинарий.
Ему бы успеть уложиться в сжатые жизнью сроки.

Но ему не идти по городу — ни Тверской, ни Невским,
Где на каждом углу его может узнать и убить любой,
Да и женщине, которая рядом, и поделиться-то не с кем,
А сам он, наверно, боится остаться даже наедине с собой.

Невыносимо знать, что за пределами твоего царства —
Краснокирпичной глухой брони заборов —
Кому-то, чтобы уснуть, не надо глотать лекарство,
Он просто свободен и от тебя, и от твоего позора.

Ты, конечно, уверен: никак, никогда и никто
Не сможет переиграть тебя в этом турнире
С участием странной девушки в белом пальто
На дождливом мосту — в день убийства в прямом эфире.

Ты как-будто от власти своей одурел,
Ты забыл, что есть те, кто без страха встречает восходы…
Но пока из Кремля в бинокль можно взирать на расстрел,
В этой стране не будет свободы.

Можно влюбиться в двадцать
И не уметь любить.
Можно не приземляться,
А можно и не парить.

Можно ввязаться в драку,
После — "прости" сказать.
Можно жалеть собаку
И ненавидеть мать.

Можно считаться другом
И забывать друзей.
Строить свою лачугу
И разрушать Колизей.

Можно не знать о Кафке
И знать, что такое честь.
Можно убить за бабки,
А можно отдать, что есть.

Можно влюбиться в сорок,
Круто сменить маршрут.
Можно забыть про ссору
И не раскрыть парашют.

Можно любить корриду,
Женщину не любя.
Можно простить обиду
И не простить себя.

Можно создать нетленку,
Можно начать с ноля.
А можно поставить к стенке
Прямо у стен Кремля.

И не промчалась мимо,
Свой продолжая бег.
Значит, неумолима
Пуля длиною в век.

Память затянет тиной
Годы и вояжи.
Но так и стоит картина,
Где шлангом смывают жизнь.

Ну, и коротко о работе:
ищу. Надеюсь, меня поймете.
Профессия: актриса театра и кино,
к счастью, не это одно.

Автор и исполнитель песен,
но и этот жанр немного тесен.
Поэтому еще поэт, писатель, корректор, редактор
и, немаловажный фактор,
теле- и радиоведущая.
В хорошей форме — не толстая, не худющая.

Умею играть в кино и на сцене театра.
(Здорова — есть справка от психиатра).
Умею работать перед камерой
с лицом комедийно-подвижным и драматически-каменным.

Умею быть ведущей на радио и телевидении —
справляюсь с ситуациями самыми непредвиденными —
от новостей, интервью до различных программ.
Опыт — десятки лет, спасибо учителям.

Озвучиваю любую рекламу и фильмы —
пока не жаловались ни конторы, ни фирмы.
Пишу стихи и песни для театра, кино, эстрады.
В любом стиле — от лирики до буффонады.

Пою свои песни под гитару.
В концертах всегда много новых, не только старых.
Автор двух книг и нескольких дисков.
Умею танцевать. Свободно владею английским.

Если есть у кого-то соображения,
рассмотрю любые разумные предложения.
Есть канал на Ютюбе, можно взглянуть одним глазком,
а биография и всё остальное на сайте korennaya.com

P.S. С годами молодею. Многие говорят об этом,
так что, скоро смогу играть Джульетту.

Всё, что сказано, стоит дёшево.
Мы не знали, что это — правило.
Никуда без тебя, хорошего,
И с тобой никуда, неправильным.

Всё, что прошлое, то вчерашнее,
Телефоны с ладонь — фантастика!
А что помнишь меня, тогдашнюю,
Это можно исправить… ластиком,

Как на фотке, что сильно выцвела.
Мы неопытны, загорелые.
Просто там я свежа и выспалась,
А теперь — недосып и — зрелая.

Наши руки сомкнулись кольцами,
Улыбалась тогда неловко я
И с тугими ходила косами,
А теперь — осветлила локоны.

Горький дым от тебя, хорошего,
Сигареты твоей ментоловой.
Всё, что сказано, стоит дёшево,
И молчание нынче — олово.

Слушай сюда, хороший артист,
Или пока ты еще не стал им?
Ты всенародный уже? Нет? Статист?
Не быть тебе больше больным и усталым.

Думаешь: штурмом возьмешь города,
Как Джомолунгму — отряд альпинистов?
Думаешь, будешь свободным тогда?
Да не бывает свободных артистов.

Запомни же это, юный артист:
С первой минуты и до последней,
Гамлет, флейтист ты, да хоть пародист,
Будешь всегда восемнадцатилетним.

Будешь просить заглавную роль,
Будешь дежурить у телефона
И запивать бормотухою боль,
Пьяные слезы роняя с балкона.

Будешь рыдать на плече у нее,
Той, что тебя понимала и знала.
И ненавидеть себя за нытье,
И ненавидеть себя — из журнала.

Дома — несчастный, счастливый — в гостях,
Там ты — кумир и любимчик всех женщин.
Весь твой роман — в трех нехитрых частях:
Розы, постель и в багажнике — вещи.

Даже неважно, кто был неправ,
Некогда думать — завтра гастроли.
Ты не имеешь ни денег, ни прав,
Вся твоя жизнь — от роли до роли.

Ты предсказуем и очень раним,
Хочешь туда, в этот проклятый телек.
Ты ведь талантлив и незаменим.
Все заменимы, давай без истерик.

Где же, когда же раздастся звонок?
Вот ты стоишь на безлюдной платформе.
— Ну что ты, артист? Учи диалог,
Завтра с рассветом надо быть в форме.

Всё бы сложилось в актерской судьбе,
Если бы слава пришла и аншлаги?
Будешь искать оправданье себе,
В каждом неверном, отчаянном шаге.

Будешь пропитывать тело вином,
Сам пропитаешься болью и ядом.
Ночью, во сне, будешь видеть свой дом,
А ту, что любил — в каждой, кто рядом.

Слушай, артист, ты чего устаёшь?
Где же былая твоя органичность?
Ты говоришь, что талант не пропьешь?
Брось ты, с талантом спивается личность.

Хватит, артист, забирай свой аванс.
Профиль твой очень хорош на восходе.
Главная роль — последний твой шанс.
Что ж ты не дышишь, артист?… Ты ж свободен.

Где-то там, в облаках, от щедрот раздавали медали,
Самый главный апостол в кресло впечатал тело.
А внизу, километром ниже — то ли стреляли,
То ли девочка песню в заснеженном поле свистела.

И верховный сказал, награждая того, кто умный:
"Молодец, что раздвинул эфирные горизонты".
А внизу, километром ниже — танк полз бесшумно.
Двадцать первый век, в телевизоре — "Всё для фронта".

Патриотам-апостолам с чувством вручали цацки,
И лоснились от гордости лбы, и краснели затылки.
Километром ниже — жевали паёк солдатский,
Кока-Колою запивая из пластиковой бутылки.

Наверху обсуждали ставки, рубли и цены —
Сколько стоит нынче вывести из запоя.
Километром ниже палили в своих прицельно,
На одном языке — страшнее на поле боя.

Затоптали небо апостолы каблуками.
Лица те же, что раньше, но губы пышней и караты.
Километром ниже заклятыми стали врагами,
Кто рыдал на плече друг у друга тогда, в сорок пятом.

Наверху стреляли глазами, крича в микрофоны,
И сверкали кресты апостолов на банкете.
Километром ниже стреляли затворы Айфонов,
И спеша, целовали крестик вчерашние дети.

Статуэтку вручили — слеза на щеке заблестела,
И любовь — напоказ, и куплет о любви — на потребу.
Километром ниже — прикладом — удар по телу,
И глаза что-то просят у синей лазури неба.

С высоты облаков — презирая, глядят на челядь,
Быть с толпой наравне — не апостолов это работа.
Километром ниже — мать не может поверить,
Что вчера улыбался ей сын не только с фото.
Наверху допивали вино, и близка развязка,

Завершался элитный вечер "Гала-апостол".
А внизу, километром ниже — слетала каска,
И медаль вмерзала в снежный ковёр блокпоста.

Вот, представь себе, что вас соединили в маленькой точке.
Предположим, она называлась городом.
Вы жили в этом городе, не зная друг друга, поодиночке,
И для встречи не было никакого повода.

Ты повзрослела, он подрос. Оказалось, что город — это не точка,
А точка там, где встретились ваши взгляды,
Он не может оторваться от твоего пульсирующего виска и завиточка,
А ты не можешь дождаться, когда вы окажетесь рядом.

И вот, представь: вы живете на одной жилплощади,
Обмениваетесь новостями, напечатанными в газетах.
Говорить о событиях в мире гораздо проще ведь,
Чем делиться друг с другом каким-то своим секретом.

Но это неважно. Вы вместе перемещаетесь в вагоне времени,
В одном купе, в триольном колёсном ритме,
То выскакивая на свет, то утопая в тоннельной темени,
Пейзаж в окне — в тягучем гекзаметре и несложной рифме.

За купейным столом, смеясь, вы расправляетесь с завтраком,
Пьете чай в подстаканниках, не нуждаясь в услугах проводницы.
Из соседних купе врываются куриные запахи.
Они тоже вызывают улыбку на ваших лицах.

Ночами вы укладываетесь рядом на тесной полке.
Зато не в обиде. Вам подмигивают огни на семафоре.
После Нового Года вы выносите из купе иголки,
А под’езжая к лету, сходите с поезда, чтобы увидеть море.

Потом, представь себе, двоим становится на полке тесно.
Он незаметно перебирается на верхнюю — оттуда видней.
Ты не хотела так. И всё же, жизнь, по-прежнему, интересна
И, как прежде, состоит из радостных и не очень — дней.

И вот, представь: в радостный день он выходит из вашего купе,
"Наверное, хочет сорвать цветы на станции захолустной".
Ты поешь и нанизываешь на маленькие шпаги канапе —
Он любит, когда ты готовишь что-нибудь вкусное.

Проходит время, поезд стоит, и ты понимаешь, что твой вагон отцепили,
И ты осталась средь ночи в удаленной от всего мира точке.
А он запрыгнул в уходящий, как в плохом водевиле,
И машет тебе рукой, и кричит:" Привет дочке!"

А потом, представь себе: много лет спустя,
Когда ты уже забыла об ушедшем в ночи поезде,
Увидев в ящике его письмо и впервые за много лет перечтя,
Когда ты наизусть помнишь слова этой повести,

Ты вдруг понимаешь, что тогда не ты осталась в ночи,
Что совсем не страшна уходящая от тебя боль.
В той точке остался он. Вот теперь хохочи,
Потому что ты уехала в своем отцепленном вагоне туда, где живет любовь.

Каждый купить мечтает обнову:
Сосед – статуэтку из кости слоновой,
Он ими заставил все полки в квартире
И к потолку присобачил в сортире.

Наташка мечтает о шёлковом платье
На голое тело. И к Сашке – в объятья.
Не зря же ждала она долгих три года,
Когда его выпустят, блин, на свободу.

Людмила не хочет свободы, ей – мужа.
Она неприступная только снаружи,
А вечером, выкушав водки с компотом,
В Фейсбук выставляет пикантные фото.

Вахтанг из Фейсбука мечтает о бабе-
Блондинке – и в самом глобальном масштабе!
Блондинок полно, как Вахтангов – с лезгинкой,
Вот, правда, не ясно, кто больше – блондинка.

Серёга мечтает о Мазератти,
Кайфуя в своей необъятной кровати.
Послойно он жир набирает на теле,
В теории зная о каждой модели.

Модель Виолетта мечтает о принце,
Фундаментальный используя принцип:
Сначала – замужество; домик, как в сказке,
А после – постель и любовные ласки.

Но что-то не клеится у Виолетты.
Прекрасны и тело с душой, и анкета,
Но надобно принцу от этой модели
Утех сексуальных (и только) в постели.

Артистка за главной охотится ролью,
К главрежу она подбирает пароли.
Она не использует принцип модели,
С продюсером лёжа в уютной постели.

Продюсер мечтает выручить деньги
За тот сериал – о глухой деревеньке.
Он мыслит, влезая в домашние тапки,
Решает: кому бы отдаться за бабки.

Но с бабками стало совсем непонятно:
Доллар – под стольник – расклад вероятный,
И каждый – от Путина до генералов –
Прячет, что может, от глаз либералов.

Соседу – до лампочки Путин и доллар,
Он в шкафчике держит запас валидола.
Просрочен? Неважно. Ему бы обнову –
Найти статуэтку из кости слоновой.

— Какая стройная, — подумала, нырнув в метро, старушка,
глядя на девушку, идущую по перрону на шпильках.
Девушка задумалась:
— Я для него – игрушка.
— Не упади, — буркнул нищий, макая хлеб в жестянку с килькой.
— Фу, какой грязный, — поморщилась барышня в белом пальто, —
как ужасно – считать подземку своим жилищем.
— Не может быть, — мужик в кепке тупо смотрел на газетные цифры лото, —
теперь заживу, не то, что этот голодный нищий.
— А вдруг, у него есть богатый брат, какой-нибудь принц? —
сказал мальчишка маме в белом пальто, посмотрев на нищего с килькой.
— Надо сыграть с этим боссом-выскочкой блиц, —
подумала дама в очках, вытаскивая из волос шпильку.

Мальчишка дочитал «Принц и нищий», когда поезд подъехал к станции.
— Хорошо, что мой папа – босс, — подумал он, — и мама – не дура.
Девушка на шпильках, решила, наконец, заняться танцами,
чтобы сохранить стройность фигуры.
Барышня в белом пальто вошла с сыном в офис мужа.
Там дама в очках готовила кофе для босса.
Мужик в кепке, сыграв в лотерею, понял, что босс ему больше не нужен.
Нищий, стрельнув у счастливчика, нюхал душистую папиросу.

Та, что на шпильках, боялась остаться одна, когда стукнет ей сорок.
Босс ей сказал в телефон:
— Что за глупости, ты для меня – не игрушка.
Бросил трубку, подумал:
— Как я устал от этих разборок.
— Заботливый ты у меня, сынок, — обняв его вечером, всплакнула старушка.

Часть первая

Сергей Сергеевич Сергеев
жил на четвертом этаже,
любил певицу Пелагею
и повозиться в гараже.

Владел Сергеев «Жигулями»
восьмидесятых, цвета беж.
Зарплату получал рублями
и не стремился за рубеж.

Смотрел Малахова на Первом,
мог подкрутить любой кронштейн,
но действовал ему на нервы
сосед за стенкой Лев Брунштейн.

Сосед весь день играл на скрипке,
звучал Вивальди в Вешняках.
А сам сосед — невзрачный, хлипкий,
в дурацких выпуклых очках.

Сергей Сергеевич Сергеев
желал в то утро много пить.
В радиоточке Пелагея
кричала: «Любо, братцы, жить».

Вчера опять была суббота,
Сергеев с Ваней в бане был,
у них традиция: охота,
парилка, выпил, закусил.

Короче, был с утра стопарик,
а в голове – девятый вал,
да тут еще сосед-очкарик
за стенкой скрипке струны рвал.

Сергей Сергеевич Сергеев
надел спортивные штаны,
включил погромче Пелагею,
хотя хотелось тишины,

достал заначку — сигаретку,
гудела тупо голова,
пошел на лестничную клетку
и позвонил в квартиру Льва.

«Ну, почему я должен слушать,
какого, — думал он, — рожна
смычком своим он пилит душу?
А мне душа моя нужна».

За дверью замолчала скрипка,
и заскрипели башмаки,
сосед Сергеева с улыбкой
открыл фамильные замки.

— Сергей Сергеевич, как кстати,
уже и завтракать пора.
Простите, встретил Вас в халате,
играю, видите ль, с утра.

Побаловать невредно тело,
не всё ж пиликать за деньгу.
— Подумаешь! Большое дело!
Я тоже так сыграть могу, —

сказал Сергеев Льву Брунштейну.
Тот снял огромные очки.
— Увольте, скрипка, да с портвейном, —
у Льва расширились зрачки, —

вот, я играю на концертах,
от «Альберт-холла» до «Кремля».
И публика моя – доценты,
артисты и учителя.

Я сорок лет живу со скрипкой,
в моей обители нет дам.
… Прошу к столу, салями с рыбкой.
А может, выпьем по сто грамм?

Скрипач налил. Сергеев выпил,
салями с рыбкой закусил.
— Мне в пятом классе дали вымпел
за то, что лобзиком пилил, —

признался выпивший Сергеев, —
и я уверен, что смогу
играть, как ты, для богатеев
и тоже зашибать деньгу.

Скрипач шепнул: «Сия вещица
в бой поведет хоть целый полк.
Играть Вы можете учиться,
но вряд ли будет в этом толк».

Сергеев снова выпил. «Спорим,
сыграю. Я ж не дурачок».
Ответил Лев: «Конечно, сорри,
вот – скрипка, вот – ее смычок.

Желаю, друг мой, вдохновенья».
Сергей взял в руки инструмент,
взмахнул смычком…. Всего мгновенье —
и вдруг звучит дивертисмент.

Старик Брунштейн застыл в испуге
очки вспотели, взмок кулон.
— Откуда Вам знакомы фуги,
откуда знаете канон?

Сергей молчал, звучала скрипка
на все большие Вешняки.
На вилке содрогнулась рыбка
и выскользнула из руки

вконец сдуревшего Брунштейна,
он за мгновенье поседел,
налил себе стакан портвейна
и выпил залпом. И осел.

… Сергеев спал всю ночь с улыбкой,
он, наигравшись, лёг без сил.
А Лев Брунштейн, забросив скрипку,
на кухне лобзиком пилил.

Часть вторая

Наутро было очень скверно
во рту Брунштейна-скрипача,
подумал Лев, что он, наверно,
вчера напился сгоряча.

Он долго думал эту думу,
душ принял, глубоко вздыхал
и вдруг, средь городского шума,
он звуки скрипки услыхал.

Как хищник, брошенный в вольере,
оцепенел скрипач Брунштейн.
(Стакан блеснул на шифоньере,
и в нем – не выпитый портвейн).

Скрипач невольно содрогнулся –
припомнив страшное «вчера»,
как мог, бессильно улыбнулся
привстал с персидского ковра,

включил погромче телевизор,
там, среди сотен передач –
приём с фаянсовым сервизом,
и очень неплохой скрипач.

Брунштейн вгляделся близоруко:
— Должно быть, это колдовство!
О, Боже мой, какая мука!
Узнал соседа своего.

Сергей Сергеевич Сергеев
сыграл Вивальди и всплакнул,
(быть может, вспомнил Пелагею)
и зубом золотым сверкнул.

Потом пошли большие титры:
Брунштейн – Нью-Йорк, «Карнеги-холл»,
и дирижерские пюпитры,
и позолоченный чехол.

Брунштейн щипнул себя… не больно
(ему, бесспорно, нужен врач)
и закричал в экран невольно:
— Я – Лев Брунштейн, я есть скрипач,

а этот – пьянь и проходимец,
Сергей Сергеев, Вешняки,
я – всеми признанный любимец.
В такт напрягались желваки.

Но пересох в его гортани
истошный крик больной души.
Концерт окончен. На экране –
«Спокойной ночи, малыши».

Отец когда-то, по загривку
лупася отрока, кричал:
— Вот, будешь пить, забросишь скрипку,
съедят кошмары по ночам.

… В поту холодном и бредовом
скрипач проснулся слаб и хвор,
надел большой халат махровый
и выглянул в окно, во двор.

Там, за дубовыми ветвями,
Сергей Сергеев – чист и свеж –
лежал себе под Жигулями
восьмидесятых, цвета «беж».

Если плохо – пиши об этом,
стало хуже – пиши об этом,
за окном зима – играй лето,
так уходит боль.
Если плохо – придумай счастье,
стало хуже – придумай счастье,
нацепи, как браслет, на запястье
нарисованную любовь.

Если больно – рисуй об этом,
стало хуже – рисуй об этом,
темноту заливай светом,
и настанет день.
Если больно – танцуй радость,
стало хуже – танцуй радость,
сшей платок из цветастых радуг
и на плечи надень.

Душат слёзы – смотри в небо,
стало хуже – всмотрись в небо,
там такие порой забавные
облака.
Душат слёзы – запей смехом,
стало хуже – запей смехом,
пусть разносится он эхом
и плывет, как река.

Если страшно – так пой об этом,
стало хуже – так пой об этом,
только первые полкуплета
нелегко сложить.
Если страшно – играй смелость,
стало хуже – играй смелость,
это просто пришла зрелость
и хочет жить.

Если пусто – иди на площадь,
стало хуже – иди на площадь,
там бывает гораздо проще
встречать рассвет.
В пустоту заливай удачу,
смейся, если не хватит плача,
не бывает простой задачи,
но бывает ответ.

А потом напиши повесть,
расскажи, как один поезд,
заблудившись, летел в пропасть
и не видел земли.
Не поверят, сравняют с пылью,
скажут: «Нету такой были».
Только знаешь ты: это крылья
слишком больно росли.

Я поставлю СиДи с популярным певучим Бон Джови,
Разложу на столе самобранку – дары магазина.
Винный погреб – тебе, а сама ограничусь боржоми.
Нацеплю что-то модное, типа, в обтяжку лосины,

К ним добавлю прозрачную мини-тунику,
Каблуки (так и ноги длинней, и живот незаметен).
Фонари за окном, и янтарные в комнате блики,
Я, наверно, неплохо смотрюсь в чуть мерцающем свете.

Вот, сейчас ты войдешь, предположим, с букетом сирени,
Впрочем, вряд ли: сирени в продаже не сыщешь в Нью-Йорке.
Если только сорвать, не боясь полицейской сирены.
Твой любимый омлет остывает на теплой конфорке.

Я, наверное, в тысячный раз от окна до пустого порога
Всё хожу и хожу, словно зверь, по огромной квартире.
И мне кажется: этот Бон Джови халтурит немного,
Выпил лишнего, вот и поёт в придорожном трактире.

Где же ты? На часах – перевёрнуты тонкие стрелки.
Не нужна мне сирень, я согласна на три ярко-красных гвоздики.
Потихоньку съедаю дары магазина из белой тарелки
И уже не надеюсь на нужный эффект от прозрачной туники.

Вновь, по третьему кругу, СиДи, и согрелось боржоми.
Ни сирени, ни красных гвоздик с позапрошлого лета.
Знаешь, что? Я теперь не люблю глупых песен Бон Джови,
И не буду готовить дурацкие эти омлеты.

… Ключ в двери повернулся. Бегут к тебе ноги,
И я слышу за окнами вой полицейской сирены,
И Бон Джови вдруг лучше запел, значит, здесь, на пороге –
Ты, с букетом небесного цвета сирени.

Ты когда-то сказал: «Я однажды тебя удивлю,
Может, это и будет ненужный пустяк, ерунда».
В декабре – ты с сиренью… Я больше и больше люблю
Эту песню, в которой Бон Джови поёт про «всегда».

Я поставлю СиДи с популярным певучим Бон Джови,
Разложу на столе самобранку – дары магазина.
Винный погреб – тебе, а сама ограничусь боржоми.
Нацеплю что-то модное, типа, в обтяжку лосины,

К ним добавлю прозрачную мини-тунику,
Каблуки (так и ноги длинней, и живот незаметен).
Фонари за окном, и янтарные в комнате блики,
Я, наверно, неплохо смотрюсь в чуть мерцающем свете.

Вот, сейчас ты войдешь, предположим, с букетом сирени,
Впрочем, вряд ли: сирени в продаже не сыщешь в Нью-Йорке.
Если только сорвать, не боясь полицейской сирены.
Твой любимый омлет остывает на теплой конфорке.

Я, наверное, в тысячный раз от окна до пустого порога
Всё хожу и хожу, словно зверь, по огромной квартире.
И мне кажется: этот Бон Джови халтурит немного,
Выпил лишнего, вот и поёт в придорожном трактире.

Где же ты? На часах – перевёрнуты тонкие стрелки.
Не нужна мне сирень, я согласна на три ярко-красных гвоздики.
Потихоньку съедаю дары магазина из белой тарелки
И уже не надеюсь на нужный эффект от прозрачной туники.

Вновь, по третьему кругу, СиДи, и согрелось боржоми.
Ни сирени, ни красных гвоздик с позапрошлого лета.
Знаешь, что? Я теперь не люблю глупых песен Бон Джови,
И не буду готовить дурацкие эти омлеты.

… Ключ в двери повернулся. Бегут к тебе ноги,
И я слышу за окнами вой полицейской сирены,
И Бон Джови вдруг лучше запел, значит, здесь, на пороге –
Ты, с букетом небесного цвета сирени.

Ты когда-то сказал: «Я однажды тебя удивлю,
Может, это и будет ненужный пустяк, ерунда».
В декабре – ты с сиренью… Я больше и больше люблю
Эту песню, в которой Бон Джови поёт про «всегда».

Я не скажу, шо знаю я за жизнь.
Я не бывала далее Привоза,
Карасик дохлый, грязные ножи
И незамужняя беременная Роза.

Она недавно снова родила,
Как говорят, от самого завбазой,
Шоб я так пела, как она – жила,
На каждом платье у нее сверкают стразы.

Так, этот поц, завбазой — идиёт,
Глотает пузырьками валерьянку,
А грузчики и остальной народ
Шо только с Розою не делали по пьянке.

Но поц, завбазой, всё равно, сказал: «Женюсь
И выучу ее на стюардессу».
Шоб ви так жили все, как я на вас смеюсь,
Над ним смеётся целая Одесса.

Не надо нам рассказывать рассказы,
Здесь каждый хочет бросить якоря,
Я и сама была когда-то «мисс завбазой»,
Теперь я вижу, шо, наверно, таки зря.

Ви не скажите, я не эта лярва Роза,
Я никому не сделала вреда,
Пусть не была я далее привоза,
Но и ее здесь не стояло, таки да.

Тот поц, завбазой (шоб ему икалось)
Наобещал и не исполнил ничего.
Скажу я честно: я, таки, устала
От одиночества и от брехни его.

Не жизнь, а так – верёвки бельевые,
Продать бы подороже карася.
Здесь, шо ни день – проблемы мировые,
И ни на миг расслабиться нельзя.

Я Розу видела вчера у морвокзала,
Байстрюк – в коляске, выглядит свежо.
«Боюсь тебя расстроить, — мне сказала, —
Но у меня всё очень хорошо».

Купила платье я и запила изжогу,
Мне волноваться больше нет причин.
А шо? Я хороша еще, ей-Богу,
Шобы с ума свести порядочных мужчин.

Мне завтра снова ехать до Привоза…
Но шо-то путь становится длинней.
Пусть будет, таки да, здорова Роза
И этот поц, шо женится на ней.

Нам было ровно двадцать пять, когда мы встретились
Звучала музыка в саду у парка Горького.
Еще деревья зелены – не обесцветились,
И ветра не было ноябрьского, колкого.

Я помню, как с тобой на каменном мосту стою,
Казалось: жизнь пройдем спокойную и гладкую.
Мне не хотелось быть чужою, неприступною,
И не хотелось — неразгаданной загадкою.

Трещала печь, горел огонь, я пела до зари,
В лукошко сыпались грибы, в руке — нежна рука.
У нас с тобою оставались только козыри,
И мы играли в подкидного дурака.

Нам было ровно сорок два, когда мы поняли,
Что огонек погас в печи, и он не светится,
И даже облако единственное по небу
Скользит куда-то, чтобы с кем-то где-то встретиться.

И дети выросли давно, и гнёзда проданы,
Уходит время, как тоннель, в часы песочные
В углу молчит гитарный гриф, и струны порваны,
А дни рождения, как пули одиночные.

Трещала печь, горел огонь, я пела до зари,
В лукошко сыпались грибы, в руке — нежна рука.
У нас с тобою оставались только козыри,
Мы проиграли в подкидного дурака.

Она с ним познакомилась в кондитерской,
Зашла погреться, до костей продрогшая.
Шёл мелкий дождь в Москве — холодный, Питерский,
Висело небо, как асфальт, промокшее.

Она спросила: «Вам варенье нравится?»
И посмотрела снизу вопросительно.
Он повернулся и сказал: «Красавица!
К чему варенье? Вы обворожительны!»

Случилось это в октябре, двадцатого.
Она открыла дверь своей обители,
Спросила: «Кто Вам ближе: Блок, Ахматова?»
— Как Вам сказать? Да оба — на любителя.

Глотали чай с горячим, свежим бубликом
В ее жилище с красными геранями.
Она в руках вертела кубик Рубика,
Он как-то сам собрался всеми гранями.

Воскликнул он: «Какая же Вы душечка,
К тому же, и умна, и терпеливая!»
Она – в ответ: «Откушайте ватрушечку.
Сегодня, я, как никогда, счастливая».

Какой интеллигентный, в чём-то родственный,
Не то, что Фёдор с грубою щетиной —
Там был роман, сугубо производственный,
А этот – гладко выбритый мужчина.

— Я чувствую, — сказал он, — мы в гармонии.
Мой свитер шерстяной чего-то колется.
Она ему: «Ну, что за церемонии?
Я тоже рада с Вами познакомиться».

Он завалил ее на раскладушечку.
Она шептала сбившимся дыханием:
— Теперь мы вместе будем, правда, душечка?
… Он встал, сказал: "Спасибо за компанию",

Оделся, дверь прикрыл, ушел по Питерской.
А Федору с трехдневною щетиною
Она сказала: «Я вчера в кондитерской
С интеллигентным встретилась мужчиною,

Не то, что ты – простая деревенщина».
Он посмотрел в глаза ее тоскливые:
— Ты в зеркало взгляни, дурная женщина.
Ну, разве ж ты похожа на счастливую?

И завалил ее на стол обеденный,
Колол лицо трехдневною щетиною.
… Ватрушка сотрясалась, недоедена,
И бублик, чуть надкусанный мужчиною.

Пятнадцать градусов весны.
Ну, не декабрь, а находка.
Вот так, посмотришь со спины –
Вполне апрельская походка.

Под пёстрым шёлковым зонтом
По лунной движется дорожке.
Дырявым плачет решетом
Большая туча в виде кошки.

Она — в распахнутом пальто
И в лодочках — плывет по лужам.
Промокли ноги? Ну, и что?
Он ждет ее к восьми, на ужин.

В цветастой сумочке — комплект:
Очки (вдруг, завтра будет солнце),
Не допечатанный конспект,
Два старых, скомканных червонца,

Помада цвета «вырви глаз»
С отклеившейся этикеткой,
Оторванный от платья страз
Из девяностых. Плюс конфетка,

Какой-то дряхлый проводок
От сломанного телефона,
Кусачки — косвенный вещдок —
Из маникюрного салона,

Цепочка, снятая вчера
На время лёгкого массажа,
Рождественская мишура
От прошлогодней распродажи.

Она, не чувствуя земли,
Летит апрельскою походкой.
Уже виднеется вдали
Многоквартирная высотка.

Она готовилась с утра,
С размахом, в общем, не по средствам,
Шаг – от изящного бедра,
И репетиция кокетства.

Раскидан в спальне гардероб,
Из чистки — шёлковое платье,
Припудрен чуть блестящий лоб.
Она – почти в его объятьях.

Всего двенадцать этажей
До главного осталось тоста.
Она теперь еще свежей,
Чем в незабвенных девяностых.

Лифт слишком медленно ползёт,
С зонта на пол стекают реки.
Он всё сейчас произнесёт
И с ней останется навеки.

Пятнадцать градусов весны,
Шаги всё дальше – от ненастья.
Ей – три пролёта — до жены,
Минут пятнадцать ей — до счастья.

Звонок. В дверях — холодный лёд
С глухим, глубоким баритоном:
— Апрель здесь больше не живёт,
Ошиблись, видимо, сезоном.

И как-то вдруг сломался зонт,
От платья страз — зажат в ладошке,
Лифт встал на экстренный ремонт,
И скрылась туча в виде кошки.

Пятнадцать градусов весны.
Ну, не декабрь, а находка.
Вот так, посмотришь со спины –
Вполне обычная походка.

Ты знаешь, это не о том,
Что слёзы помогают,
И не о том, чтоб вверх пустить
Две сотни голубей.
Ты знаешь, это нас с тобой
Сегодня убивают,
Чтоб завтра не было ни нас,
Ни будущих детей.

Ему не нужен Эйфель твой,
Паштеты и гарсоны,
Ни Мона Лиза, ни Версаль,
Ни в музыке прорыв,
Ему плевать, что носишь ты
Французские фасоны,
Его фасон – на каждый день,
На каждый новый взрыв.

Да, детка, так идет война.
Отстреляны патроны.
Патроны эти – из твоих
Налогов на Париж,
Он здесь хозяин, а не ты,
И здесь его законы,
А ты, как с гостем дорогим,
С ним долго говоришь.

Ты, детка, больше не в тылу.
Я, кажется, предвижу
Твой взгляд, сказав, что он пришел
Не говорить с тобой.
Не ты ли, детка, там была,
Под пулями, в Париже,
Когда прервался разговор
И прозвучал отбой?

Теперь здесь телефон молчит,
Есть выстрелы и взрывы.
Не нужно здесь ни слов твоих,
Ни веры, ни любви.
Теперь ты, детка, на войне.
Забудь про все призывы.
Здесь a la guerre comme a la guerre*.
И это — с’est la vie**.

*a la guerre comme a la guerre — на войне, как на войне
**с’est la vie — такова жизнь

Во дворе, на облезлой скамейке
Голубей дед столетний кормит.
У подъезда, в своей телогрейке,
Лучше, чем среди темных комнат.

Дед не помнит, как он когда-то
Ранен был свистящей шрапнелью,
Как кричал "Ура!" в сорок пятом,
Как влюбился в девочку Элю.

Нету в памяти слёз счастливых
В день рождения первого сына,
Крепких рук своих, неторопливых
За штурвалом двукрылой машины.

Дед не помнит бинтов стерильных
И привидевшейся старухи,
Как врачи оказались бессильны,
Но всесильными — Элины руки.

Дед бросает чёрствую булку
И ведет диалог с голубями,
Смотрит в черную пасть переулка —
Цвета скошенной жизни глазами.

Он, устав от глухого бессилья,
Хлеб кроша руками сухими,
Узнаёт голубей по крыльям.
Он придумал для каждого имя.

Он не помнит того, что с планеты
Улетело прекрасною былью…
И растут за спиною у деда
Распростертые Элины крылья.

Ко мне пришел сам Александр Пушкин.
Я в этот день устроила прием.
Пожаловали давние подружки —
Увидеть гений Пушкина живьем.

Обед был вкусным: всё из гастронома
На Пушкинской, дом третий, от угла.
Поэт в ударе был и от приёма,
И от бокалов из богемского стекла.

Звучали музы, и молчали пушки.
Смели провизию со всех столов.
"Я Вас любил", — читал великий Пушкин.
Вздымалась грудь у дам от нежных слов.

Одна особа рухнула в подушки:
— Не верю! Я, наверное, пьяна!
Прервал себя монументальный Пушкин
И даме накатил в бокал вина.

У дамы стали красными веснушки
Она помолодела лет на пять.
"Мой дядя", — продолжал кудрявый Пушкин.
И каждый норовил его обнять.

Один поэт от злости трескал сушки,
Достав их из заначки, с чердака.
Про памятник читал провидец-Пушкин,
И голуби смотрели свысока.

Служанка Фёкла лопала галушки,
И щупал ее кучер, дед Федот.
"Ах, сукин сын!" — сказал незлобно Пушкин
И что-то записал себе в блокнот.

И вот, к концу, когда ложились шубки
На плечи томных дам и верных жён,
Я вытащила из-под нижней юбки
Свой небольшой, с ладошку, телефон.

Тут началось: смешались слуги, люди,
Сервиз разбили, разломали стол,
Из декольте повылезали груди,
И парики попадали на пол.

Все гости наступали друг на друга,
Как в очереди в винный магазин.
Пропала Анька — лучшая подруга,
Кончался в лампах ценный керосин.

Кричала няня Пушкина: "Где кружка?
Я выпью с горя всё, что есть, к чертям!"
Спросила я: "А где товарищ Пушкин?"
Но мой вопрос не слышен был гостям.

Художник, пару дней, как из психушки,
Стал танцевать со стулом менуэт.
А гвоздь программы — Александр Пушкин —
Пропал, как дым, как истинный поэт.

Всю ночь на гаджет фоткались подружки,
И доносились стоны из людской.
А "наше всё" — величественный Пушкин —
Шел с Анькой Керн под ручку по Тверской.

О, женщина бальзаковского возраста,
Ты слишком независима, мадам.
Тебя пугай хоть федеральным розыском,
Хоть ток пускай по голым проводам,

Ты не сдаёшься в плен ни взгляду долгому,
Ни клятвам пылким, что даёт плейбой,
Ты согласишься с принятыми догмами,
Когда они проверены тобой.

Каблук французский да в обтяжку юбочки,
И слово крепкое, и лёгкая рука.
Мужчин насквозь ты видишь, как на блюдечке,
А лет тебе — чуть больше сорока.

Ты считываешь ложь, как на детекторе,
Тебя не сокрушит хмельная дурь,
Ты движешься по курсу в нужном векторе,
Воздерживаясь от душевных бурь.

Друзья — твои советы конспектируют,
Стоишь ты у послушного руля.
Но отчего ж мужчины дезертируют,
Швартуясь у другого корабля?

… Ты — дома. Зеркало. Темна прихожая.
Струится свет из тонких жалюзи.
Да, на тебя глядят еще прохожие,
И вслед гудят водители такси.

Ты сильная, мадам, ты независима,
Ты смотришь так, что телу горячо.
Давно "пиано" ты, а не "фортиссимо".
Так для чего тебе его плечо?

Он чувствует себя, как на экзамене.
Он видит, что изба твоя в дыму
И хочет сам спасти тебя из пламени,
Но ты сопротивляешься ему

И смотришь, как сгорают ветви хвороста,
Садится солнца раскалённый шар.
О, женщина бальзаковского возраста,
И этот возраст стихнет, как пожар.

Я так была неповторима в этом,
В обтяжку платье с щедрым декольте.
Я спорила с талантливым поэтом,
Прибывшим "скорым". Из Улан-Удэ.

Я говорила: в каждом человеке —
Загадочная русская душа,
Неважно: он француз в библиотеке
Иль у него повадки торгаша.

Он может ненавидеть и влюбляться,
Быть трусом и балдеть от скоростей,
Он может никогда не улыбаться
И умиляться, глядя на детей.

Он может быть борцом за справедливость
И выносить с завода, не спеша.
В нем доброта и глупость, и хвастливость.
И это тоже — русская душа.

… Была в ударе я в тот званый вечер.
Поэт на декольте смотрел, чуть вниз.
— Я рад, — сказал, — приятной нашей встрече,
Вот телефончик, позвоните, плиз.

Домой вернулась за полночь, без силы,
Ни слова не могла произнести.
… Зачем я это платье нацепила?
А ведь могла б за умную сойти.

Ты дошла до ближайшей кофейни в городе Бостоне
И сидишь у окна, допивая второй капучино.
А напротив — отель, где помятые теплые простыни
И у входа — девчонка и очень солидный мужчина.

Ветер мечется раненой птицей по узенькой улице.
Небо серое, словно сейчас опрокинется
И прольется дождем. А они, расставаясь, целуются,
Покидая друг друга и номер уютной гостиницы.

Он — в такси, а она, прикрываясь чуть поднятым воротом,
Переулками спящими выйдет к автобусной станции
И поедет туда, где кастрюли и темная комната —
Света нет — не оплачен. Бумажкою смятой — квитанция.

У нее — ничего. Только чистое старое платьице,
Он не знает, что в доме ее нет даже простыни.
Ну, и что, что встречаются в тихом отеле по пятницам?
Так ведь он здесь проездом, в ее замечательном Бостоне.

Ты сидишь, выпив кофе, напротив — чужая гостиница.
Ты в тепле, твое тело — в красивом и легком пуловере.
А она доживает до пятницы — встречи с гостинцами.
Он проездом и в жизни ее, и в гостиничном номере.

"Буду стервой", — сказала и сделала.
Прямо завтра начну, прямо в рань.
Помнишь дуру — пушистую, белую?
Дуры нет. Есть стервозная дрянь.

С выкрутасами буду, капризною,
Мужики станут падать к ногам.
Буду селфи свои живописные
Выставлять по утрам в инстаграм.

Буду требовать ванны шампанского,
Массажисты чтоб мяли бока,
Не хочу ничего эмигрантского,
Высшей пробы хочу мужика.

Буду краситься красной помадою,
Надевать дорогое манто,
Стану я долгожданной наградою
Для Рокфеллера в модном авто…

… Скрипнул пол, из окна ветром дунуло,
И стрелой пролетел лимузин.
Я открыла глаза и подумала:
— Надо встать и идти в магазин.

Сегодня мне — за пятьдесят с хвостом.
Избавлюсь от ненужных мелочей,
Ну, а когда мне стукнет ровно сто,
На торте хватит места для свечей.

Я не слетаю, может быть, к Луне,
Не стану по-балетному легка,
А то, что нету истины в вине,
Узнала я давно, до сорока.

Мне скучно спорить — вижу результат.
Без диетолога решу, что лучше съесть.
Мне в паспорте — давно за пятьдесят,
А чувствую себя на тридцать шесть.

Единственная дочка — мой предел,
Мне ни к чему заоблачные горы,
Но обладательницам юных тел
Могу дать ослепительную фору.

Хожу, не комплексуя, в неглиже,
Объять меня — мужчине хватит рук.
Быть может, я не ягодка уже,
Но тот еще, вполне съедобный фрукт.

Не закурю, не стану пить вино,
Не напою на лауреата Сопота,
Зато самоиронии полно,
А то, что дура… так ведь, дура — с опытом.

Его спросили: "Зачем ты пишешь
и ищешь имя свое в афише?
Зачем пустые тебе "комменты"
и эти "лайки", и комплименты?

Наверно, это — издержки роста —
считаешь ночью ты перепосты,
над каждой строчкой проводишь вечность.
Ты ж понимаешь всего конечность".

А он ответил: "Не обессудьте:
поэт, артист — нарцисс по сути.
Я жду ответа, сверяю "лайки",
сижу на кухне в китайской майке,

пишу стихами, коплю на книжку,
купить мечтаю простой домишко,
женюсь на Верке из двадцать пятой,
издамся — стану, как Лепс, богатый".

Как пулеметчик, строчит по посту
ежеминутно. С духовным ростом —
и сам, как будто, сильней и выше.
Он видит имя свое в афише,

себя — на сцене, концерт — на Первом,
цветы, аншлаги, стальные нервы,
не жизнь — конфетка — Багамы, пальмы,
коттеджик скромный, четырехспальный.

Потом — скандалы, дома пропиты,
он покалечен, но не убитый,
а Верка — стерва — ушла к другому,
он резал вены. Больница. Кома.

Да ну их к черту, их харакири,
пусть лучше в майке, в своей квартире.

Писать стал крепко, красивым слогом,
он персональным владеет блогом,
стаканчик кофе — из пенопласта,
он Первый смотрит теперь нечасто,

ему хватает трех сотен лайков
и Верки — рядом, она же "зайка".
Он слышит "Браво!" в любых комментах
и "лайки" — вместо аплодисменов.

Всё плотнее – на замок – дверь,
Всё больнее от любви след.
Что ты мечешься, дурной зверь?
Видишь, прошлого уже нет.

В этом месте не стоит дом,
В этот день не моросит дождь,
В этот час ещё мы не вдвоём,
В этот вечер ты меня ждёшь.

Я пока что не храню ключ
И не знаю, что войду в дом,
Ты пока ещё мне чужд, колюч,
А любимым станешь ты потом.

У меня ещё минут пять,
Не погас ещё свечи фитиль,
И не поздно повернуть вспять,
И глаза не разъедает пыль.

Солнце выше – коротка тень,
Ты к моей руке уже приник.
Буду помнить каждый наш день,
Словно это – первый наш миг.

Но плотнее – на замок – дверь,
И больнее от любви след.
Что ж ты вырвался, дурной зверь,
Если прошлого уже нет?

К чему эти строчки – рифмованный стук колёс?
Прозой, конечно, проще. Так в чём подвох?
Она себя ловит на том, что простой вопрос,
Словно предъявленный счёт, застаёт врасплох.

Но счёт не приносят. Куда-то пропал официант.
Из кухни с громом посуды вползает гарь.
Она же рифмует, один за другим, еще вариант,
Эти слова и буквы – ее инвентарь.

А снизу уже поднимают пожарный кран,
Чья-то судьба повисла на волоске.
Она научилась ставить защитный экран
Между собой и тем, что мешает строке.

Стоны пожарных сирен – тот ещё звукоряд!
Рушатся балки, огонь стоит на пути.
А строчки, проклятые строчки, ей говорят:
— Не торопись, ты успеешь еще уйти.

Крики пожарных, ухает вниз потолок.
Вроде, она была на втором этаже.
— Ты задержи дыханье, не страшен смог.
Она и не дышит, ей нечем дышать уже.

И это неважно – рифмой стучатся слова,
И кажется: эти уж, точно, наверняка,
А то, что бумага сгорела, так есть голова.
И тянется к ней горячей рукой строка:

— Успеем еще, допишешь, тогда пойдём,
Мне не впервой, я знаю, куда идти.
Стены горят, уже полыхает дом,
И ничего не видно….или почти.

Вроде, тоннель. Да нет же. И рано ещё.
Она же читала в книжках, что это – фигня.
Вот, кто-то ее накрывает большим плащом
И говорит: «Не бойся, держись за меня».

Строки (им всё равно) продолжают терзать,
Пена и шум воды – опять звукоряд.
Что же в сухом остатке? В клетку тетрадь.
Чуть подпалилась? Они ж, говорят, не горят.

Голос звучит: «Всё равно, оплатите счёт».
Ты ни при чём – это строки тянули вниз.
Значит, они тебя вывели. Как насчёт
Того, что они – «проклятые»? Ты извинись.

Она извинилась. Так легче взлетается ввысь.
Зато она знает, что строчки ее – не в счёт,
И вывел не тот, кто шептал: «Не торопись»,
А тот, кто накрыл тяжёлым своим плащом.

Теперь она точно знает: любовь – в руке,
Предъявленный счёт – не самый жестокий урок,
И смысл того, что сказано – не в строке,
А в том, что обычно читается между строк.

К чему эти строчки – рифмованный стук колёс?
Прозой, конечно, проще. Так в чём подвох?
Она себя ловит на том, что простой вопрос,
Словно предъявленный счёт, застаёт врасплох.

Но счёт не приносят. Куда-то пропал официант.
Из кухни с громом посуды вползает гарь.
Она же рифмует, один за другим, еще вариант,
Эти слова и буквы – ее инвентарь.

А снизу уже поднимают пожарный кран,
Чья-то судьба повисла на волоске.
Она научилась ставить защитный экран
Между собой и тем, что мешает строке.

Стоны пожарных сирен – тот ещё звукоряд!
Рушатся балки, огонь стоит на пути.
А строчки, проклятые строчки, ей говорят:
— Не торопись, ты успеешь еще уйти.

Крики пожарных, ухает вниз потолок.
Вроде, она была на втором этаже.
— Ты задержи дыханье, не страшен смог.
Она и не дышит, ей нечем дышать уже.

И это неважно – рифмой стучатся слова,
И кажется: эти уж, точно, наверняка,
А то, что бумага сгорела, так есть голова.
И тянется к ней горячей рукой строка:

— Успеем еще, допишешь, тогда пойдём,
Мне не впервой, я знаю, куда идти.
Стены горят, уже полыхает дом,
И ничего не видно….или почти.

Вроде, тоннель. Да нет же. И рано ещё.
Она же читала в книжках, что это – фигня.
Вот, кто-то ее накрывает большим плащом
И говорит: «Не бойся, держись за меня».

Строки (им всё равно) продолжают терзать,
Пена и шум воды – опять звукоряд.
Что же в сухом остатке? В клетку тетрадь.
Чуть подпалилась? Они ж, говорят, не горят.

Голос звучит: «Всё равно, оплатите счёт».
Ты ни при чём – это строки тянули вниз.
Значит, они тебя вывели. Как насчёт
Того, что они – «проклятые»? Ты извинись.

Она извинилась. Так легче взлетается ввысь.
Зато она знает, что строчки ее – не в счёт,
И вывел не тот, кто шептал: «Не торопись»,
А тот, кто накрыл тяжёлым своим плащом.

Теперь она точно знает: любовь – в руке,
Предъявленный счёт – не самый жестокий урок,
И смысл того, что сказано – не в строке,
А в том, что обычно читается между строк.

Она была тихоней,
Всегда в своей норе,
И прозвище Айфоня
Ей дали во дворе.

Она сидела тихо,
Уткнувшись в телефон,
Не дура, не трусиха.
Сезон сменял сезон,

Кругом рождались дети,
Дряхлели старики,
Мелькали дни в газете,
Беднели бедняки.

Она читала книги
О сказочных мирах.
Вокруг плелись интриги
И превращались в прах.

Уехали соседи,
Спилили старый дуб,
Росли чужие дети,
Открылся частный клуб.

Съезжались иномарки,
И плакал саксофон.
Айфоня в старом парке,
Читала свой Айфон,

Глаза не поднимая,
Не глядя на других.
В тот день, цветущим маем,
Шум городской затих,

Фонарь уже включался
В полночную игру,
И локон развевался
На ласковом ветру.

Сел на скамейку рядом
Какой-то человек,
Её окинул взглядом.
— Я совершил побег, —

Сказал мужчина тихо, —
Как хорошо. Весна.
"Тут стало много психов", —
Подумала она.

— Я вовсе не об этом,
Не из тюрьмы, нет-нет.
Вон, в том окне, без света,
Я прожил много лет

И видел Вас все годы
На этой вот скамье.
Сто раз менялась мода
На всяких кутюрье,

А вы – каким-то фоном,
Годами, день за днём,
Сидели с телефоном,
Читая что-то в нём.

Хотел спросить (простите,
Я, как в кустах рояль),
Вы здесь всю жизнь сидите –
Вы ждёте не меня ль?

Айфоня покраснела
И подняла глаза.
— Я, как Ассоль, хотела
Тугие паруса,

И Грэя — в каждом миге,
Боялась: будет боль,
Когда уйду из книги,
И пропадёт Ассоль.

Я чувствовала: в этом
Зашторенном окне
И осенью, и летом
Вы знали обо мне,

Вы просто ждали мая,
Чтоб выйти из дверей.
Вас как зовут? Я — Майя,
А Вы, наверно, Грэй?

… Шла пожилая пара,
Дождь шелестел листвой.
Он зонт держал, как парус
У них над головой.

Ну, что, уверенная женщина, сильна?
Любой удар способна мужественно выстоять?
Мужчина – слишком тонкая струна,
Он рвётся, если хоть немного высмеять.

Ты ищешь, как больнее уколоть?
Да, брось – неблагодарное занятие.
Он даже лёд сумел твой расколоть
И выдержать борьбу в момент зачатия.

Ты скажешь, что соперники слабы,
Неповоротливы, не так в себе уверены?
А может быть, сдавались без борьбы?
Да, ты права, их полегло немеряно.

А ты, мужчина, правда, ты силён?
Ты, как скала гранитная, без трещины.
Ты не обязан быть в неё влюблён,
Но покорить любую можешь женщину.

Не правда ли, она сдаётся вмиг
Под натиском мужского обаяния?
Она – твоя (ты к этому привык)
На первом и единственном свидании.

… Любые споры женщин и мужчин
Вмиг разобьёт простое утверждение,
Что нет недосягаемых вершин —
Есть непригодное, плохое снаряжение.

Тебе двадцать с чем-то, ты носишь клёш,
Ты сходишь с горы, как с трапа.
Потом, в девяностом, ты пересечёшь
Полмира – с востока на запад.

Но куришь пока свой заморский Кент,
Смирившись с почтовой службой.
Ты знаешь: прочнее, чем клей «Момент» –
Давнишняя, старая дружба.

Приталенный батник! Весь мир с ума
Ты сводишь своим нарядом.
Ты всё в эти годы могла сама,
Но лучше, чтоб кто-то был рядом.

Он был, этот кто-то. Он песни пел,
Играл на твоей гитаре.
Вы с ним целовались (он был не смел)
На тёмном, пустом бульваре.

Тебя не пугал опустелый продмаг,
И не было блата на складе,
Ты знала, что «Архипелаг ГУЛАГ» –
Лет десять – при лучшем раскладе.

Хранил запрещёнку старый вахтёр
С наколкой – звездой – на коже.
Никто не донёс. Помнишь яркий костёр
И чтенье стихов – до дрожи?

Ты водку пила, не только "Нарзан",
В беседке, под старым домом,
А верхом разврата был Мопассан,
Развратнее – с каждым томом.

Ты годы, не деньги, брала взаймы,
И вексель давно просрочен.
Звонок с той планеты: «А помнишь, как мы
С тобой целовались ночью?»

«Что? Песня про тени наискосок?
Так это вопрос из кроссворда?
Не слышу. Ты что целовал? Песок?
Да, помню еще аккорды.

Вот, имя не помню. Такие дела,
У нас тут лет десять – за год».
… Ты в том, девяностом пересекла
Себя – с востока на запад.

Они, когда ругались, переходили на "Вы".
Так было легче обоим.
Она — из дворянской семьи, с берегов Невы,
С детства Бродского читала запоем.

Она знала наизусть всех классиков
И могла говорить о них бесконечно,
А он стирал стихи свои ластиком
И по новой писал их в книжке библиотечной.

Она красила ресницы ленинградской тушью
И пила кофе с французским шоколадом,
А он удивлялся: почему с таким равнодушием
Она скользит по нему невидящим взглядом?

Она вечерами гуляла с собакой в парке,
А он, как раз, в это время проходил мимо
И видел, как она исчезала в широкой арке,
И это было невыносимо.

Он поднимал голову, а там, на шестом этаже
Загоралось окно, второе слева.
И словно в киношном монтаже,
Появлялся профиль его королевы.

Он стоял под её окнами,
Мечтая взлететь на её этаж шестой.
Но его очки с толстыми стёклами
Так нелепы рядом с ее красотой.

Он придумывал способы заговорить с ней,
Но так, чтобы наверняка.
Лучше, наверное, вечером, при свете фонарей,
И представить, что это свет их ночника.

Он снова писал стихи и стирал их,
Он думал: а вдруг, ей не понравится?
Он видел, как сходит улыбка с губ ее алых,
Но она и без улыбки — красавица.

Тот вечер был ветреным и дождливым,
Тени от фонарей расплывались в тумане.
Он пришел к её арке таким счастливым:
Стихи, написанные для неё — в кармане.

Он подойдет и скажет: это для Вас,
И протянет ей свою книжку.
Она посмотрит на него анфас
И скажет: какой же Вы чудный мальчишка.

Потом всю ночь будет читать его стихи,
А наутро выйдет из дома. Нет, ему не приснилось,
Он узнал ее лёгкие духи —
Это она специально для него надушилась.

Она возьмет его за руку и приведет к себе.
"Это мой муж", — скажет она родителям,
И станет главной в его судьбе
Женщиной и первым зрителем.

… В тот дождливый вечер, когда он стоял у арки,
И по толстым стёклам очков стекали капли дождя,
Она гуляла с собакой в промокшем парке,
И вдруг, уже уходя,

Повернулась. Его накрыло горячей волной.
(За один ее взгляд — он уже благодарный).
Она сказала: "Я буду Вашей женой,
Но Ваши стихи — бездарны".

Ты искала любовь, не мужа,
Не богатеньких женихов,
Не просила дарить жемчужин,
Проходила мимо мехов.

Не брала ни цветка, ни хлеба,
Ни заморских духов дорогих.
В платье ситцевом и нелепом
Ты влюблялась совсем в других –

В тех мужчин, что умели слушать,
В их помятые воротники,
В их ранимые, тонкие души,
Несмотря, что пусты кошельки.

Ты любила не только умных –
И бессовестных, и врунов,
И тихонь, и излишне шумных,
И, чего уж скрывать, козлов.

Ты читала: любовь – коварство,
Но влюбилась, как раз, в козла.
А ведь принцы сулили царство,
Только царством ты не брала.

Ни конфеток и ни колготок –
Даже в мыслях (мы ж не рабы).
Ты смотрела тогда на красоток
И такой не хотела судьбы.

Нет заморских духов, жемчужин,
Драгоценного нет барахла,
Не нашла ни любовь, ни мужа
Даже этого нету, козла.

Телевизор включаешь ночью,
Там – программа из жизни актрис…
То ли спрос на тебя – не очень,
То ли принцы перевелись.

Говорят, что в молчании – сила,
Что неплохо – дождаться утра.
Я б молчанье с собою носила
И была бы умна и мудра.

Я бы знала, что слово – ничтожно,
Взгляд умеет без слов говорить,
А любовь может стать невозможной,
Если больше не в силах любить.

Я б сумела ответить молчаньем,
Даже, если бы ты был неправ,
Я бы звук заменила звучаньем,
Вместе с флейтой неплохо сыграв.

Вот бы спрятать слова в дальний ящик
Или пусть их смывает водой,
Но любовь, что была настоящей,
Милый мой, стать не может враждой.

Впрочем, нету в молчании силы,
Невозможно быть сильной, любя.
Неужели, я правда, любила
Настоящей любовью тебя?

Столько слов было сказано резких,
Столько было ненужной борьбы.
Всё быстрее мелькают отрезки,
Как в окне – верстовые столбы,

И изношен страховочный пояс,
Темнота, и откос каменист,
И несётся пустеющий поезд,
И давно соскочил машинист.

Самое тёмное время – перед восходом,
Сонное солнце почти готово к прыжку.
Звуки ушли без меня, я стою у входа.
Надо бы выйти, пока не снесло башку.

В ящике справа гвозди лежат, отвёртки,
(Думаю не о главном, и странно самой)
В правом кармане пальто шелестит обёртка
От леденца, что съеден прошлой зимой.

Надо бы плакать, скулить недобитым зверем,
Хлопать дверьми, тебя проклинать и ночь,
Можно еще метаться от окон – к двери
И в порошок все письма твои толочь.

Писем, конечно, нет, тех, на белой бумаге.
Файлы стереть из компьютера – нужен расчёт…
Я от двери открытой – стою в полушаге…
Тысячи эсэмэсок твоих – не в счёт.

Бросить пальто, словно шкуру большого зверя.
Только какой из меня кровожадный зверь?
Я – не тебе, я себе, (понимаешь?) не верю,
В то, что сумею так просто захлопнуть дверь.

Эти отвёртки, обёртки и треск винила,
И на столе – тарелки – следы гостей.
Буду себя успокаивать тем, что любила,
Но из спокойных, как я, не сделать гвоздей.

Самое тёмное время – перед восходом.
Звуки унёс с собою последний гость.
Я – в коридоре пустом, я стою у входа
Шляпкой наружу – тобой недобитый гвоздь.

Раз в году я включаю блондинку,
В день влюбленных друг в друга сердец.
Я хочу, чтобы ты валентинку
Мне в подарок принёс, наконец.

Я обычно – в нормальных пределах,
Без претензий, капризов и слёз,
Но раз в год я бы очень хотела,
Чтобы ты валентинку принёс,

Хоть какую: с клубникой, малинкой,
Хоть сердечко (пошлятина, фу).
Всё равно, лучше б ты валентинку
Спрятал в нашем бескрайнем шкафу.

Не прошу ни алмаз, ни овчинку,
Ни оливки и ни пахлаву.
Принеси мне одну валентинку,
Если хочешь мою похвалу.

Ты же видишь: я вся, как тростинка
И, вот-вот, улечу на метле.
Сколько лет я прошу: «Валентинку
Подари мне хоть раз в феврале».

Вон, вокруг и любовь на картинках,
И сердечки – на разных местах,
Все подружки мои – в валентинках,
Только я утопаю в цветах.

Ты не знаешь, что могут блондины,
Даже очень кого-то любя.
Вот, возьму, приведу Валентина
И тогда посмотрю на тебя.

Когда-то она выходила, прикрыв колено,
из тех коммуналок, где не защищают стены,
где мир состоит из серых кастрюль с борщами,
а коридоры старыми пахнут вещами.

Она подводила стрелки, прикрыв ресницы,
из дома она шагала, как за границу.
И шаг – от бедра, как Мерилин в Голливуде,
и знала, что будет любовь, непременно будет.

А как же еще? По-другому и не бывает.
— Осталось недолго – и выпрямится кривая, —
считала она, плывя полосою белой, —
ведь это легко – иногда становиться смелой.

Она доходила до шумного перекрёстка.
Её избивала метель, ударяя хлёстко,
дожди издевались, топили в холодных лужах,
но грела надежда на то, что никто не разрушит

очаг, нарисованный холст в каморке у Карло,
где платье простое ее до того шикарно,
что дамы слегка кивают, с восторгом глядя
на то, как она хороша в неземном наряде,

а кавалеры в поклоне снимают шляпы,
и даже собаки мохнатые тянут лапы.
Так и стояла она, а толпа спешила
сквозь годы, сезоны и смены марок машинных.

Метро – за пятак, сквозняки — в телефонных будках,
сменивший Ивана – Фархад в непрогретой маршрутке,
мобильный, занявший место почтовой марки
и, кто-то, страной управляющий вместо кухарки,

смесь парков цветущих и крашеных чистых скамеек,
и вкус на губах – за семь неизменных копеек
фруктового, что продавалось у детской площадки,
и радостных криков детей, играющих в прятки.

И появлялись, и пропадали пункты обмена,
но только очаг нарисованный был неизменным.
И, вроде, давно расселили ее коммуналку,
теперь она замужем и, заодно, театралка,

и кудри ее хороши, и платье шикарно,
вот, только очаг, что в каморке у старого Карло,
всё так же неярко горит на холсте загрубелом,
а там, за холстом, снова жизнь – полосою белой.

Скоро весна. Вот, тогда заживём –
Купим корову, посадим картошку,
Новым бревном подопрём старый дом,
Ваенги песню споём под гармошку.

Будем к соседям ходить на блины,
Церкву достроим и скинем тулупы,
Нам – сапоги да простые штаны,
Что еще надо нам? Хлеба да супа.

Лето придёт. Вот, тогда заживём,
Ягоды – из лесу, поле ромашек,
Свёклу посадим, моркву в чернозём,
Будем наливку глотать из рюмашек,

Тех, что привёз в девяностом сынок,
Больно он занят, но часто звонит нам,
Как-то подарок прислал нам – брелок,
Он там начальником, в банке кредитном.

Осень приходит – готовься к зиме,
Банки с грибами, соленья в подвале.
И ничего, что дороги – в говне,
Деды, вон, жизни за нас отдавали.

Всё у нас есть, мы еще на плаву,
Вон, как красивы закаты на речке!
Домик протопим и скосим траву
И запасёмся дровами для печки.

Скоро зима. Надо баньку топить
И подлатать малость будку собачью.
К Новому году – гирлянду купить,
Видели как-то в одной передаче.

Пусть говорят: таковы времена,
Мухи летают у нас, не ракеты.
Так и живем. Нам зима, как война,
Вот, победим и всегда будет лето.

Выдержать зиму бы эту вдвоём,
Как-то прокормимся хлебом с картошкой.
Скоро весна. Вот, тогда заживем.
Ваенги песню споём под гармошку.

Если б я была мужчиной, просыпалась бы – и в баню,
Там бы пиво с мужиками и о бабах – целый день.
Я бы к вечеру в квартиру приползала на карачках,
И икала бы, и тёще говорила: «Дай борща!»

Если б я была мужчиной, я любила бы рыбалку,
Я червей бы ковыряла у соседа во дворе,
Я бы удочку купила и другие причиндалы,
Я с собой взяла бы водки и отправилась удить.

Если б я была мужчиной, я б не брилась никогда бы,
Отрастила бакенбарды с бородою и усы,
Я бы этими усами удивляла бы прохожих,
Как художник, всем известный, с тонкой психикой, Дали.

Если б я была мужчиной, я б каталась на мопеде
И кричала встречным тёлкам очень нужные слова,
Мне бы тёлки улыбались и виляли бы задами,
И какая-нибудь тёлка обязательно б дала.

Если б я была мужчиной, я б работала прорабом,
Я б курила папиросы и болтала про футбол,
Я бы спать ложилась в майке с дыркой, где-нибудь на пузе,
Я бы треники носила – в них удобно в огороде и на кухне водку пить.

Хорошо, что я не буду ни мужчиной, ни прорабом,
Хорошо, что мне рыбалка вместе с водкой не нужны.
Хорошо, что бакенбарды я видала только в книжках
И не выращу усы я, как известный всем Дали.

Хорошо, что мне до тёлок никакого нету дела,
И не мне они виляют, и не я им вслед кричу,
Хорошо что в бане – парюсь, а не пиво – с мужиками,
И домой не приползаю, и на тёщу не ору.

Да и нет в квартире тёщи. Есть немытая посуда
И нестиранные майки, и не убрано в шкафу.
Я с утра встаю – на кухню, там готовлю мужу завтрак
И стираю, и смываю, и со шваброю – полдня.

Между стиркой и уборкой я подкрашиваю глазки,
Напомаживаю губки, надеваю каблуки
И иду себе работать не прорабом – продавщицей,
Чтобы к вечеру, усталой, завалиться в дом без ног,

А потом опять – готовить, помогать учиться детям,
Убирать и мыть посуду, пять минут – на сериал.
Чтобы муж пришел из бани. «Дай борща!», — сказал бы грозно
И икнул бы и уснул бы…
Может, лучше – мужиком?

Не то, чтоб холодно, а как-то сыро,
не греет опустевшая квартира,
нет света в чёрной глубине камина
и чая – с ароматным, пряным тмином,
из крана гулко капает вода,
так, каплей, выпадают из гнезда.

Она посмотрит в коридор из полумрака:
«Как жаль, что не купили мы собаку,
сидела бы сейчас у ног моих,
и мы бы разделили на двоих
чужое, опустевшее жильё,
и я бы спину гладила её».

А он беспомощно сидел в машине:
«Как хорошо, что в этом магазине
мы так и не купили ей собаку…
Бензина хватит – больше полубака…
Какая сырость и густая мгла…
Она б собаку мне не отдала…
Сейчас бы пригодилось одеяло,
она его так ловко отбирала,
что я, как пёс, спал с краю по ночам
и придирался к ней по мелочам…
Я так и не почистил наш камин,
шутил, что сделаю как муж и гражданин».

Она легла в холодную постель,
ей всё равно, что нету новостей
из ящика в углу, что он, как мебель,
темнее тёмного – на сумеречном небе,
и ни к чему ей это одеяло,
и надо как-то начинать сначала:
не слышать звук закрывшейся калитки,
ключей – он их оставил, как визитку,
по-деловому, на столе её,
не видеть сложенное стопкою бельё
в закрывшемся послушно чемодане,
в конце концов, всё обошлось без брани.

Подумал он: «Вся жизнь – в коротком дне», —
оставшись с пустотой наедине.
В окне напротив – тени от свечи,
как громко падали на стол ключи,
бесшумно к полу подлетал стакан,
и быстро закрывался чемодан.
Он успокоится под мерный стук колес,
как без хозяина – давно привыкший пёс.

И вот, когда скрутил ее тотальный страх
и не осталось ни надежды в вечерах,
ни веры – в предрассветной тишине,
ни истины – ни в дружбе, ни в вине,
когда любовь вдруг рухнула, как в пропасть,
и ценным оставалась только пропись
на том листке, где в первую их встречу
он написал: «Звони. Всегда отвечу,
и помни: что бы ни произошло –
наш первый вечер – главное число,
всё остальное – глупость, ерунда,
есть мы с тобой. И больше никогда
не будешь ты, как прежде, одинока
и не услышишь ни укора, ни упрёка»,
она вертела скомканный листок
(какой жестокий пройденный урок),
и надо как-то выплывать со дна,
и привыкать, что ты теперь – одна.

… И вот, когда затихнул шум колёс,
ключ повернулся и, залаял пёс.

Запрети себе хмуриться
Здесь, сегодня, навек.
Разве хмурится улица?
Разве хмурится снег?

Разве хмурится радуга,
Умирая в реке?
Даже радуга рада бы
Прижиматься к щеке.

Запрети себе грустности
Здесь, сегодня, сейчас.
Разрешай себе глупости
Каждый день, каждый час.

Пусть смеются прохожие,
Ты один – невесом,
Даже с содранной кожею,
Ты талантлив во всём:

В том, что ты – яркой радугой –
Берег к берегу мост,
Что растопишь и Ладогу,
И бесчувственность звёзд.

Разреши себе слабости
В этот миг, прямо здесь,
Разреши себе сладости –
Всех мороженных смесь,

Всех цветов настроение,
Каждой ноты экстаз,
Стань счастливым мгновением
Для кого-то, на час:

Для таксиста, попутчицы
С разноцветным плащом.
Если вдруг не получится,
Пробуй, пробуй ещё.

И, быть может, когда-нибудь,
В окружении звёзд,
Перекинется на небе
Твой, из радуги, мост,

Остановится улица,
Бросит взгляд в высоту,
Запретит себе хмуриться
И пойдет по мосту.

До чего же хороши снимки!
Ты вполне себе крутой мачо,
Под завязку ты забил симки,
Каждый снимок – для своей клячи.

До чего же накачал бицепс!
Как эффектна у окна поза!
Презираешь ты блины с пиццей,
Протеины – это твой козырь.

"Не качается? Так он – чайник", —
Говоришь и даришь ей броши.
А она тебе в ответ смайлик,
С ним запас словарный – чуть больше.

Фотки ставишь в "Инстаграм" в джиме,
Кубик пресса – выше стал рангом,
Стоя, лёжа, да в любом жиме
Ты жонглируешь стальной штангой.

Местный мачо, не индюк дутый,
Где не джим, там наложил вето,
Ты со штангой – прямо весь брутто,
А без штанги, говорят, нетто.

"Посмотри, какой большой бицепс", —
Рекламирует тебя кляча…
… Я же буду есть блины с пиццей,
Это лучше, чем молчать с мачо.

Каждый бицепс – это знак товарный,
Как табло для биржевых сводок.
Только жаль, что мой запас словарный
Меньше, чем нащёлкал ты фоток.

Он был красноречив, и всё – по делу.
Он голос повышал и децибелы,
Сначала – в неосознанном отказе,
Потом – в неописуемом экстазе,

Затем экстаз сменился пониманием,
Он слушал с исключительным вниманием,
Размахивал руками, пил хмельное,
Переходил на шёпот паранойи,

Он спрашивал и отвечал охотно,
Всё – сам с собой, как звук на стане нотном,
Сверкал глазами – неумелый трагик,
Рвал в клочья чистые листы бумаги,

Чертил каракули на свёрнутой салфетке,
Шнур вырывал из штепсельной розетки,
Швырял ключи, пальто, её перчатки,
(Как хорошо, что в доме нет взрывчатки),

Он наполнял квартиру ультразвуком,
Слов не хватало – обходился стуком
И по поверхности стола, и по тарелкам,
Переходил на иностранный, типа, «велкам»,

Он прерывал себя на полуслове,
Приподнимал от удивленья брови,
Орал не подключённому айфону,
Грозился прыгнуть на асфальт с балкона

(Хотя, балкона не было в квартире),
Хотел отвёрткой сделать харакири,
Но подходящего не отыскал размера,
Воображаемому кланялся партеру,

Он ждал аплодисментов, но напрасно,
Всё было убедительно и ясно.
Он был красноречив, и всё – по делу…
Она тоскливо матом посмотрела.

Засугробило, замело,
То ль темным-темно, то ль белым-бело,
То ли просто проснулась вьюга.
Заметелило, занесло,
Впору плыть и махать веслом,
Снежным пухом бросать друг в друга.

Заянварило до окна,
Снег блестит, словно он – блесна,
Ни лыжни не видать, ни следа.
Завалило за два часа,
Залетает слезой в глаза,
Впору – чай и укрыться пледом.

Но стою и смотрю в окно,
Засугробило? Всё равно,
Не дожить до весны – с зимою.
Не расчистить веслом пути,
Так и мне – не дано пройти
Эту зиму вдвоем с тобою.

Ты дотронулся до плеча:
— Ты, любимая, горяча,
Жар такой, словно ты в пустыне.
Не смотри ты в окно, на след,
Вот, укутайся в теплый плед,
Чай с малиной сейчас остынет.

На табло погасло расписание.
Цифры отключились от сети.
"Граждане-товарищи, внимание:
Впереди закончились пути.

Отойдите от окна, пожалуйста,
Видите, безмолвствует народ.
Он теперь другой народ, безжалостный.
Здесь не семьдесят девятый год".

Как же так? А кто же мы и где же мы?
Почему так пусто во дворе?
Я одна иду по снегу свежему,
Шарфиком прикрывшись, в ноябре?

И, зажав в ладошке крепкой варежки,
Клёшем подметаю тротуар,
И колечко покупаю с камешком
В лавке под названьем "Антиквар"?

Ничего в нем нету антикварного —
Зеленеет камешек стеклом.
Но колечко, как кольцо бульварное,
Дышит мне в лицо весны теплом.

Кашляют автобусы моторами.
Слева от прохода, ряд седьмой,
Проступает рожица, которую
Рисовала на стекле зимой.

Я еще ни в ком не разуверена,
Прыгаю с подножки на ходу.
Неужели, это я уверена:
Где не проплыву — пешком пройду?

Неужели, поднималась, падая,
Словно императорский курьер?
Качественней всех "Шанелей" с "Прадами" —
Сделанная я — в СССР.

Неужели, мальчик ветром шквалистым
Унесён в пятидесятый класс?
Может, помнит он, как целовались мы?..
Если этот мальчик жив сейчас.

"Граждане-товарищи, в сторонку и
Не мешайте чистить запасной"…
Через сито просочилось тонкое
Время, словно луч — в проём дверной.

За петлёй петля — шарфы развязаны,
Цифры на табло несутся вспять.
Что когда-то было недосказано,
Никогда уже не досказать.

"Граждане-товарищи, внимание:
Ничего не видно впереди.
Поезда идут по расписанию
С семьдесят девятого пути".

Кто-то вчера не пришел домой.
Кто-то кого-то ждал.
Кто-то кому-то сказал:"Ты — мой.
Мир без тебя мне мал".

Где-то размашисто хлопнула дверь
После обидных слов.
Кто-то, быть может, один теперь
Долгих пять вечеров.

С кем-то пройден стремительный век.
Кто-то жил, не любим.
Где-то родился на свет человек.
Где-то простились с другим.

Бог с ней с обидой. Вернись домой.
Женщина ждет и дом…
Правый ботинок — на мостовой…
Трещина — на лобовом.

Как долго мы с тобой ползли к вершине.
Колени ободрали, руки – в кровь.
Мне повезло с тобою. Ты – мужчина,
Кто дал мне имя «Женщина-Любовь».

Нас бережно держали карабины,
Верёвками опутаны тела,
Над головами – звёздные рубины
И облака – два золотых крыла.

Мы свешивались с ледяных расщелин,
Счастливые, без света и воды,
Дурачились на подвесных качелях
На уровне оранжевой звезды.

Смотрели нежно мы в глаза друг друга.
В который раз сезон сменял сезон.
Мы были связаны с тобой настолько туго,
Что научились думать в унисон .

Ты крылья с неба взял: "Я на минутку,
Хочу примерить этот атрибут".
А я подумала, что это — шутка
И улыбнулась: "А тебе идут".

Ты даже с крыльями красивым был мужчиной.
Всегда умел эффект произвести.
Ты крылья распустил и вниз нырнул с вершины,
А я смотрела: «Только долети».

Он хочет понравиться жестами, мимикой,
Хлопочет лицом, как артист недоделанный,
Себя величает он Толиком, миленький,
А спутницу скоро добьёт децибелами.

Про винную он рассказал ей коллекцию:
«Три тыщи бутылочек, самая лучшая».
Потом, между делом заметил: комплекция
Его идеальна для каждого случая.

И ей подмигнул. Он – с лицом Боба Дилана,
Он даме умеет поднять настроение,
Вот, только рубашка небрежно застирана,
И грязный ботинок торчит под сидением.

Она на свидании – в платье приталенном.
На ней сапоги до бедра, губки – домиком.
Он волосы выкрасил. Между – проталины,
Немного похожи на снежные холмики.

Он клюшку для гольфа поставил у столика,
Он выглядит с нею солиднейшим донором,
Ведь клюшка для гольфа – это символика,
Она означает наличие долларов.

Он с официанткой – подчёркнуто вежливый.
Она ему – счёт. Он – усмешку Боб Дилана.
Он продемонстрирует лучшее, ежели
Окажется ночью со спутницей милою.

Становится жарко ей под вентилятором
В платье коротком её канареечном.
Он что-то считает с большим калькулятором.
И стало вдруг тихо в кафе трёхкопеечном,

И клюшка для гольфа чуть сжалась у столика
Так, словно её он, безжалостный, выбросил.
И спутнице стыдно за Дилана-Толика,
А Толик – красивый, он волосы выкрасил.

Сколько девушек юных мечтает — в глянец,
И у каждой из них — интерес сугубый.
Если утром свидание — мажь румянец,
Если вечером — делай поярче губы.

Сколько юношей сильных мечтает — в космос
Или стать на земле генералом — не ниже.
Сколько мам заплетают девочкам косы,
Сколько пап навострили подальше лыжи.

Сколько их проиграло в сражении с тёщей,
Сколько слёз проливалось из-за свекрови.
Сколько раз говорили: "Ты будь попроще".
Всё равно, он протаптывал ноги до крови.

Сколько мальчиков так и не станут мужчиной,
Сколько тысяч танцоров мечтают о соло.
Разве выделки стоит такая овчина?
Только нервов расход и пилюль валидола.

Сколько женщин на свете грезят о близком,
Пусть он пьющий, пусть сволочь, но только бы рядом.
Сколько душ полегло из расстрельного списка,
Сколько выпито вёдер экранного яда.

И опять, из экрана — дорога в глянец.
Там простой интерес и всегда сугубый.
Только вечером — слишком горит румянец,
А с утра — некрасивы и тонки губы.

Флакон духов разбитый… в комнате,
И на полу – твои ключи,
Кусок стены покрылся копотью
От догорающей свечи.

Удушлив запах белой лилии.
— Зачем ты так? — переспросил.
Я понимаю: ты в бессилии,
Я и сама уже без сил.

Мы всё убили этим вечером,
Теперь – холодная война,
Цветные краски обесцвечены
У чёрно-белого окна.

Со стороны взглянуть: идиллия,
Вот-вот, сейчас, родится стих,
Но этот, чёртов запах лилии
Осколками в углу притих.

Нам далеко до перемирия,
Гораздо ближе – точка дна.
Нависла стопудовой гирею
Немногословная война.

Две дроби – с общим знаменателем.
Мне надо поменять духи.
И ты уже не обязателен,
Когда слагаются стихи.

В тот год мы уезжали в Коктебель.
Стояли чемоданы у порога.
Присели мы на долгую дорогу –
На восемь с половиною недель.

Мы совместим два неплохих кино,
Поселимся внутри полнометражно.
Кораблик мимо проплывёт бумажный,
Засветится пейзажное окно.

В нём – мы с тобой – под синим пляжным зонтом,
Кругами бегают песочные часы,
Фонарик солнечный – у взлетной полосы,
Ныряющий в постель за горизонтом,

Негромкое моё: «Останови!»,
Луна плывёт в кокетливом бикини.
Мы в декорациях безумного Феллини
Научимся молчанию в любви.

Отправились ночные поезда
В те, восемь с половиною недель.
В тот год мы уезжали в Коктебель,
Но так и не доехали туда.

У нее – аппетитная задница
И отсутствие головы.
На такую, как я, не позарятся,
Мне похвастаться нечем, увы.

У нее – сотни тысяч подписчиков
И красивое, в рюшах, бельё,
Даже фотоотшопленных прыщиков
Не увидит никто у неё.

У меня – чёрти что, вместо задницы,
Не спасёт ни джинса, ни каблук.
Если я для кого и красавица,
Он, скорее всего, близорук.

Мне – хоть джим, хоть бассейн, всё без разницы,
Не поможет галоп и трусца.
А она может вовсе не краситься,
И никто не заметит лица.

Но зато у нее есть седалище,
Грудь пышна, две ноги – от ушей.
Что же это творится, товарищи?
Разве может быть жопа – важней?

С этим главным инструментарием –
Ей спокойно в надёжном родстве…
У меня тоже есть полушария,
Но они не видны… в голове.

— Деда, дедушка, дедуля,
Обещаю не реветь.
Это страшно – слышать пули?
Это страшно – видеть смерть?

Как там было, в сорок первом?
Это был твой выпускной.
И какие надо нервы,
Чтобы справиться с войной?

Деда, дедушка, дедуля,
Волосы твои седы.
Не вставай, сиди на стуле,
Принесу тебе воды.

Хватит, дедушка, про пули,
Расскажи мне про людей.
Как ты встретился с бабулей
В сорок пятом, в этот день?

Вы гуляли по Берлину,
Среди запахов войны,
И сегодня, в годовщину
Вашей сбывшейся весны,

Тихо радует погода,
И опять хрипит винил…
Дед, впервые за все годы,
Папиросу закурил.

Две слезы в глазах блеснули,
Он смахнуть их поспешил…
Деда, дедушка, дедуля.
… Если бы ты только жил.

Я брассом летаю. Тело послушно.
Я им управляю во время полёта
И привыкаю к потокам воздушным,
Как привыкает крыло самолета.

Я брассом летаю. Я плаваю в небе,
А надо мной – глубина океана.
Если вам скажут, что всё это – небыль,
Никто не летает. Не верьте обману,

Я вас научу, как летать. Тоже брассом:
Ныряете в небо бесстрашным дельфином.
Вы после – начнёте свои мастер-классы
Под солнечным рыжим большим апельсином.

И рыжий большой апельсин улыбнётся
Разрезанной долькой, лежащей на блюдце
Пушистого неба. И где-то, в колодце
Вам небо захочет в ответ улыбнуться.

Я вовсе не птица, хоть мы и похожи –
Летаем по тем же маршрутам и трассам.
Мне птица сказала: "Вы сможете тоже,
Но только летайте не кролем, а брассом".

Система полёта у птицы простая:
Бросаетесь телом в лазурную негу.
Пусть те, кто внизу скажут: "Брассом летает,
Как будто по морю, но всё же – по небу".

Я когда-нибудь этот сверкающий город повешу на стену.
Он картинно меняет наряды и взгляд с каждым мигом.
Этот город выходит к софитам – актрисой – на сцену
И живет в каждом дне по любви – непрочитанной книгой.

Этот город умеет хранить сундуки и секреты,
Гений сцены – он может сыграть даже тень небоскрёба.
Этот город на каждом углу пишет автопортреты
И скрывает в карманах своих безразмерных – трущобы.

Он рассветным огнём завлекает и путает – ночью,
Он разденется сам и разденет тебя, не смущаясь,
Он обманет, и жирную точку продлит многоточьем,
Чтобы ты и не вздумал покинуть его, не прощаясь.

Он заставит пинг-понгом тебя говорить по-китайски,
Он научит кидать пачки денег, друзей и батманы,
Он при встрече обнимет и глазом окинет хозяйским:
— Велкам, брат, ту Нью-Йорк.
И утащит твои чемоданы.

Я лишь однажды оглянулась.
Была весна.
Кусочком сыра улыбалось с неба солнце.
Черемуха с ума свела влюбленных.
Они держались за руки и целовались
на каждом перекрёстке.
Коты, и те, смотрели на своих подружек
весенними глазами, полными любви.

Я шла по улице и улыбалась весне,
прохожим, запахам черемухи.
Я представляла себя листочком,
кружащимся над яркою толпой.
Река любви текла широким руслом подо мною,
и берега кварталов ровных ее оберегали.

И вдруг, передо мной, кружась таким, как я, листочком,
появился он. И я узнала сразу.
Мы танцевали с ним, любя друг друга сквозь сезоны,
пока размеренно шагали стрелки на часах.
Секунды складывались в годы
и превращались в шелест под ногами.

В тот день я оглянулась. Впервые оглянулась.
Передо мной была спина совсем земного человека
в пальто земного цвета.
Он шел вперед по коридору поздней осени,
шурша сухой листвой.

Сверкнула молния. И больше ничего на снимке,
ни следа от только что свершившегося чуда –
неповторимости любви в одной секунде.

Я знаю: я невыносимая,
Ну, как ты терпишь эту женщину?
Будь я тобой, невозмутимо я
Сама себе дала б затрещину.

Вокруг творятся безобразия,
Муссон сменяется циклонами,
А я живу в своих фантазиях,
Где счастье раздают вагонами.

Ты говоришь: «Жара – стоградусна,
Газелей истребляют в Ливии».
А я от солнца щурюсь радостно
И в мире нет меня счастливее.

Я знаю: жизнь не церемонится,
Она непрочная и зыбкая,
Пусть плохо мне, пускай – бессонница,
Но я бегу к тебе с улыбкою.

Я знаю: я невыносимая,
То танцы у меня, то пение,
И каждым утром, как скотина я,
Всегда в хорошем настроении.

Всё. Решено. Я – мисс решимость,
я с понедельника начну:
ходить на классы Хатха-йоги,
в шпагат садиться, пусть, в продольный,
мой поперечный – впереди,
пешком – пятнадцать километров,
а лучше – двадцать, до обеда,
ложиться до программы «Время»,
а пробуждаться вместе с солнцем
и радоваться каждой птахе,
плывущей мимо, в облаках,
и слякоти с плохой погодой,
ходить по снегу, закаляться,
как сам Порфирий Иванов,
есть много яблок и бананов,
питаться дробно, регулярно,
употреблять овёс проросший,
по-лошадиному не ржать,
я буду пить воды два литра
и не бояться, что сопьюсь,
не есть ночами макароны,
забуду торты с пирожками
и алкоголь, и сигареты,
ни слова грубого, ни матом,
пойду на курсы макраме
и усмирю свою гордыню,
беседу буду я вести
спокойным тоном и с улыбкой,
как в нашей областной больнице,
не буду ввязываться в споры,
включать наркотик-телевизор
(пусть ртом поющий Стас Михайлов
шансонит женщин без меня),
в сад Ботанический смотаюсь –
вдохнуть цветочный аромат,
куплю абонемент в Ла Скалу –
там можно плакать, не стесняясь,
в консерваторию, со скидкой –
там вся культурная элита,
пойду в музей (как там Малевич
с геометрической чернухой?).

… Да, планов было громадьё
сегодня утром, до полудня,
но, к сожаленью, нежный голос
большой, красивой медсестры
был ненавязчиво-бодрящим:
— Проснись, Наполеон, на процедуры!

Маникюр, массаж, причёски,
Краска, лаки — спа-салон,
Макияж простой и броский,
Тени, тушь, одеколон.

Входит – серенькая мышка,
Глазки – косточки маслин,
Недовыросший мальчишка,
Но с прожилками седин.

Через два часа – красотка,
Как с обложки, как звезда.
Вот, такая обработка
В спа-салоне, господа.

Чёрт вошел, а вышла – Барби,
Идеальный персонаж.
… То ли женщины шикарней,
То ли круче макияж.

Тарахтели колёса морзянкой, вилял состав,
мы сидели в купе вагонном лицом к лицу
и, когда, наконец, от безмолвных упрёков устав,
я, скрывая внезапно возникшую хрипотцу,
вдруг сказала, что ухожу от тебя сейчас,
что неважно, сколько мы вместе счастливых лет,
лучше бросить, пока огонь ещё не погас,
это значит, что кто-то другой укутает в плед.
Я сказала, что не возвращаюсь туда, где лёд,
нет страшнее, чем быть ненужной, когда жива,
а к тебе обязательно снова любовь придёт,
просто наш машинист израсходовал все дрова.
Ты смотрел на меня так, как будто схожу с ума,
ты молчал. Да и что тут скажешь, когда беда?
Я тогда, если честно, всё понимала сама.
Нотным станом мелькали за окнами провода.
— Ты молчишь? Неужели не можешь сказать "люблю"?
Неужели тебе всё равно, что со мной сейчас?
Проводница вошла, прохрипела: "Постель – по рублю".
И уставилась за окно, словно больше ей не до нас.
Да какая постель, когда жизнь летит под откос?
Уходи, дверь закрой и оставь нас в купе одних.
Я опять задала всё тот же, пустой, вопрос:
— Как ты можешь молчать? Мы с тобою – страна глухих?
Проводница стояла. Я говорила. Гремел состав.
Чай плескался, в горячей волне отражая рассвет.
— Ясно, что ж, я тогда ухожу, — сказала, привстав,
и залезла на верхнюю, равнодушная, как сосед.
Ты достал из кармана рубли, заплатил за постель
и сказал: "Я немного устал от твоих номеров,
когда что-то появится важное из новостей,
дай мне знать. Я пока – к машинисту… подбросить дров".

У неё – подрос ребенок, у него – жена и внук, две собаки плюс котёнок, плюс друзей привычный круг. Он не хочет изменений, и она ему нужна не всегда – по воскресеньям. В этот день его жена уезжает в гости к внуку.
Он приходит в дом её, он её целует руку. Это тихое жильё для него – отдохновенье, милой юности глоток, лёгкое прикосновенье. Он давно подвёл итог жизни, в общем-то, ненужной. Где тогдашнее тепло? Много лет с той ночи южной с будущей женой прошло. Расплескалось в старой лодке всё, что было, целый мир, дети выросли – погодки, и сменилось пять квартир и, когда уже погасли жизни тихой фонари, внуку дали приз за ясли и купили буквари, он увидел эти руки.
Был больничный серый день. Он лежал на ультразвуке – заработал бюллетень. Что-то тихо говорила ей на ухо медсестра, а потом она курила, совещались доктора.
Он вернулся из больницы поседевший, но живой, там собрали по крупицам и отправили домой. Он запомнил эти руки, отыскал, смотрел в глаза, слышал он об этой штуке – бес в ребро. Вот чудеса!
И она влюбилась. Утром он не верил: "Это я?" А потом, в такси маршрутном, говорил себе:
— Семья, дети, внук и две собаки – это же, как приговор. Тридцать лет в примерном браке, не влюблялся до сих пор.
— Ну зачем тебе я нужен, дед? — смеётся над собой, — я же возрастом контужен, а тебя возьмет любой.
У неё – любовь до дрожи, целый мир вместился в нём. "Дед" становится моложе с каждой встречей, с каждым днем.
— Ну какой ты дед, ей-Богу? Фору дашь еще юнцу.
Провожает у порога. Жизнь – к началу. День – к концу.
— Может, всё-таки решиться? Раз живу, в конце концов, — ночь холодная. Не спится, — я – в ловушке для глупцов. Старый стал, сентиментальный, не в порядке с головой, пережиток госпитальный. У тебя семья, герой.
… Птица крикнет у причала.
— Слышишь, внучек, не реви.
И начнёт читать сначала сказку о большой любви.

— Скажи, что делать, дорогая,
Как мужика держать в сетях?
Я, словно дура, жду трамвая
На запасных его путях.

Хожу с мужчинами в театры,
Они – довольные вполне.
А одному тут психиатра
Нашла по бросовой цене,

Так он ушел, без «до свиданья»
И не оставил телефон.
Теперь тоскую, в ожиданьи:
Куда пропал и как там он?

Другому – и театра мало,
Мы с ним гуляли под мостом.
Он – целоваться, я сказала:
— Женитесь, а постель – потом.

Еще с одним с концерта вышли,
Интеллигентен был и мил.
— Я за билет Вам деньги вышлю, —
Сказал … и больше не звонил.

Ну, что мне делать, в чем причина?
Куда девался их запал?
Как мне вести себя с мужчиной,
Чтоб после встречи не пропал?

Быть может, нужно строить глазки?
Но ведь, мужчина – не дурак.
Подруга, мне нужны подсказки:
Ну, что я делаю не так?

И отвечала ей подруга:
— Скажи, что хочешь переспать.
У них с двусмысленностью туго.
Готовь двуспальную кровать,

Ложись, без всяких разговоров,
Без предисловий и обид,
Ты можешь даже без декора.
Вниманья он не обратит

Ни на цветы на занавеске,
Ни на подсвечник со свечой.
Твой повод – стопудово веский:
Ты и сама себе – плечо,

Тебя не сбить ни с ног, ни с толку.
Так, не робей, скажи ему,
Что хочешь в койку с ним, и только,
Не по любви, а по уму.

Тогда не будешь ты в простое,
Ему нюансы – невдомёк.
Мужчина – существо простое,
Не понимает он намёк.

Ты можешь ножкою, плечами,
Улыбкой и морганьем глаз,
Мол, жду трамвая, не скучаю,
И мне, простите, не до вас.

Но так мужчин давно не клеят,
Ты старомодна, апропо,
Та – в дамках, кто займёт быстрее
Его трамвайное депо.

Зовут меня в гости и говорят:
— Накормим тебя кое-чем.
А я им – в ответ, опуская взгляд:
— Я после шести не ем.

— Пойдем в караоке, — звонят друзья, —
Там здорово так поют.
А я говорю: "Мне туда нельзя,
Ведь я, как назло, не пью" .

— Так мы для тебя разожжём кальян,
А сами – по пузырю.
Ну , что же такое? Опять изъян.
Лет пять уже не курю.

Подружки звонят: «Прошвырнёмся в бар,
Сок выпьешь там, вместо вина,
Веселье, мужчины, загар, пиар».
— Ну, что вы, ведь я – жена.

— Давай, замутим что-нибудь к январю,
Ну, может быть, ты споёшь?
— Я только своё пою, — говорю.
… Наверно, я – сволочь, всё ж.

Знаешь, что, дорогая подруга-зима,
Не пойти ли тебе (адрес знаешь сама)
За полярный какой-нибудь, замкнутый, круг?
Мне не надо твоих белоснежных услуг,
Не хочу я твоих одноцветных снегов
И от страха, вмерзающих в лёд берегов.
Не люблю я скрипучей твоей тишины.
Дай мне жизнь, растопи, дай цветущей весны
И раздень ты меня, ну, в конце-то концов,
И отстань со словами своих мудрецов,
Что не в этом, мол, счастье, погода – не в счёт,
И что каждый сезон начинает отсчёт
Новой жизни. От старой ты не убежишь,
Королевою снежной пленённый малыш.
Объясни это мальчику Каю тогда,
Что не сложит он «вечность» из кубиков льда.

Милый мальчик, растает сверкающий лёд,
Вместе с вечностью, он далеко уплывёт,
И любовь тихо выпадет первым дождём,
Мы с тобою немного еще подождём,
И поймешь, милый Кай, что твоей нет вины.
Просто Герда твоя так хотела весны.

Посидели. Поболтали.
Выпили весь чай.
Два альбома полистали.
— Ты не провожай.

Плащ накинула неспешно.
Подошла к двери.
Он пошел за ней, конечно.
— Ладно, не дури,

Оставайся, мы ж не дети,
Я, ведь, не болван.
Сам прилягу в кабинете,
А тебе – диван.

Чуть замешкалась. Зарделась.
Блок – на стеллаже.
Нет, она не так хотела.
Было так уже.

Ей такое говорили —
Помнит времена.
Снова села. Покурили.
Выпили вина.

— Нет, я всё же… я поеду.
Встала за плащом.
— Жаль, а то могли б беседу
Продолжать еще.

Сколько раз так начиналось.
Шаг из-за стола,
А потом: «Прости. Усталость.
У меня дела».

Здесь расставлены капканы.
Надо бы уйти.
Кабинет и скрип дивана –
Пройдены пути.

Нет. А вдруг. Ведь, так бывает.
Он – совсем другой.
Он и плащ с нее снимает
Нежною рукой.

Платье, сброшенное на пол.
Старенький ярлык.
Он спокойный, без нахрапа –
Правильный мужик.

И она давно без блажи.
Чувствует обман…
Траектория всё та же:
Кабинет – диван.

Москвич, писатель, журналист эфира.
Родился в этой жизни не вчера.
Расстался он с еврейским миром,
В рекламе русской — тоже мастера.

И там акулы бьются за наживку,
И держат дуло прямо у виска.
Но сбережет газетная подшивка,
Ведь за спиной — "Вечерняя Москва".

Не обыграть его-баскетболиста,
Он не позволит нарастить брюшко.
И не пробить его как журналиста.
Как человека — прослезить легко.

Он — мастер слова: краткого рассказа;
Трагической истории семьи.
Он ложь писательским увидит глазом,
А человеческим — спасет из полыньи.

Он понимает в шахматах и дамах,
Бывает разговорчив или тих.
Он как читатель любит драмы,
Как человек — страшится их.

С портфельчиком, с двойным засовом,
Бегом, сстулуясь, словно эмиссар,
Он как редактор беспощаден к слову,
Как человек — фильтрует он базар.

Он видит смысл в закате и восходе,
С рассветом начинает свой аврал.
Он как москвич чувствителен к погоде,
А как мужик — он на нее плевал.

Он трезво мыслит и не ждет мессии,
Века пересекая и моря.
Он как москвич скучает по России,
Американцу-же — до фонаря.

Он точно знает то, что свет — ученье,
Молчит, когда бубнит экскурсовод.
Он как мужчина хочет приключений,
А литератору — продать "Джекпот".

Найти и время, и конечно, место,
Жить в новом свете, чтоб куда ни глядь…
Он как мужчина смотрит на невесту,
Писателя прельщает ее мать.

Роман напишет, очерк и балладу,
Всё без понтов, без капли неликвида.
И женщина любая будет рада
Пусть не звездой, хоть музой стать Давида.

…………………………………………..
(Послесловие для гостей)

А если вдруг кто-то не понял,
О ком говорит Коренная,
Позволю себе я напомнить:
Мы все — приближенные Гая.

КАК ОНА НЕНАВИДИТ ВРАНЬЕ!!!
У НЕЕ И ФАМИЛИЯ ГРАФСКАЯ.
НУ, А ТЕ, КТО НЕ ЗНАЕТ ЕЕ,
ПОЗНАКОМЬТЕСЬ: НАТАША ВАРШАВСКАЯ.

НА ЗАПАДЕ ЖИВЕТ ОН МНОГО ЛЕТ,
ОН БЫЛ В ГЕРМАНИИ, ГДЕ КАЗИНО ОТКРЫЛ,
ЕМУ БЫ НАПИСАТЬ ПРО ЭТОТ БРЕД
И ПОДПИСАТЬСЯ: "ВАПНЕ МИХАИЛ".

Он прочитал все книги во вселенной,
Он допросил всех грамотных людей,
Ему любое море — по колено:
От новостей до Чеховских страстей.

Он, если что, объявит голодовку
И двинет на нее честную рать.
А марафон ему — как стометровка,
В которой сам себя не может он догнать.

Друзья, здесь бесполезен спор,
Мне стало абсолютно ясно:
Болясный — это кругозор,
А "Кругозор" — Болясный.

Любимый, непрочный, нездешний,
По-прежнему, чистый и вешний,
С тобой, заколдованным кругом,
Ступаю неверной подругой.

Единственный, радостный, чистый,
То мягкий, то очень когтистый,
С тобой, невзирая на годы,
Иду сквозь века и разводы.

Беспечный, талантливый, странный,
Душевно-широко-экранный,
Киношный, сценичный, циничный,
То фото, то неврастеничный.

Не бойся, ты незабываем,
Твой голос всегда узнаваем.
Как зверь, залижу твои раны,
Любя тебя сквозь океаны.

Рябины куст раскинулся весною,
Мы целовались на песчаном берегу.
Ты мне сказал под синею луною:
— Я без тебя, наверно, не смогу".
Луна прикрылась звёздною гардиной,
Завидуя рябиновым серьгам,
Кружился лист воздушной балериной,
Укладываясь медленно к ногам.

Нас развело с тобой, любимый,
Цветы осыпались рябины,
И белой скатертью снега
Наметены.
Тебе мои шептали губы:
— Ти не шукай мене, мий любый,
Мы расстаёмся не навеки —
До весны.

Но кто же знал, что постучится осень?
Ты выпустишь меня из крепких рук,
Рябины куст листву сухую сбросит,
Как музыкант — отыгранный сюртук.
Но кто же знал, что берега размоет,
И будет отдаваться боль в висках,
Мы, как мосты, разведены с тобою
И говорим на разных языках.

Нас развело с тобой, любимый,
Цветы осыпались рябины,
И белой скатертью снега
Наметены.
Тебе мои шептали губы:
— Ти не шукай мене, мий любый,
Мы расстаёмся не навеки —
До весны.

Женщина. Жена. Любовница.
В поле идеальна и на кухне.
Утром — неприступная чиновница,
К вечеру — блондинистые кудри.

Борщ наварист, а цыпленок — жареный.
Ни капризов, ни одной морщины.
Умная и добрая. Не жадина.
Идеальная мечта мужчины.

Не горят котлеты. Дети вымыты
И гоняют гармонично гаммы.
Сын красивый, просто, папа вылитый,
Дочка лучшее взяла от мамы.

Кофе не сбежит. И не поранится
Палец. Защитила диссертацию.
Любит мужа. Не глупа. Не пьяница.
Документы есть и регистрация.

Голос нежный. Шелковистость кожи.
С ней любой захочет на вершину.
От нее носок посметь не может
Спрятаться в стиральную машину.

Всё в её руках цветёт и спорится.
Дом сверкает. Пол, помытый дочиста.
Женщина. Жена. Любовница
По ночам скулит от одиночества.

Что привиделось когда-то —
нынче наяву.
Меж рассветом и закатом
я теперь живу.
Просыпаюсь и влюбляюсь
в каждый новый день
И с рассветами гуляю
по речной воде.

За окном — неспящий город
тихо бросил тень,
Небоскребы, словно горы,
кистью по воде.
Циферблат спешит куда-то
много зим и лет…
От рассвета до заката —
слишком прост сюжет.

Встаёт спозаранку, погладит котов,
Проверит: всё ль в доме в порядке.
За нею еноты бегут из кустов
И цапают прямо за пятки.

Она ведь накормит любого с руки:
И мошку, и вошку, и птицу,
А рыбы распахивают плавники,
Чтоб только пред ней очутиться.

Она приготовит и плов, и лагман,
Шурпу, бастурму с куропаткой,
Да так, что заядлый и нудный гурман
Не сможет найти недостатка.

Под плов о политике скажет, как есть:
Про всех президентов и вице.
Она успевает романы прочесть
И вылечить боль в пояснице.

За речью следит, чтобы не приведи
Из радио-теле эфира
Ведущие, дикторы, даже вожди
Позорились бы на пол-мира.

Проверит, что нового выучил внук,
И всё ли в порядке у дочки,
Что делает сын, как проводит досуг,
Закрыта ли дверь на замочки.

В порядке и мама, и папа, и брат,
Политы цветы, сыты кошки.
Всё это важнее, чем сотни наград.
И можно вздремнуть, хоть немножко.

ЕМУ ДРУГОЙ КРУТОЙ В ПОДМЕТКИ НЕ ГОДИТСЯ,
ХОТЬ ОН И КОМПОЗИТОР НЕПЛОХОЙ,
НО НАШ КРУТОЙ НУЖНЕЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ,
ПОЭТОМУ ОН КРУЧЕ, ЧЕМ КРУТОЙ.

Всё изменяется с годами:
Финансы, жены, Божий дар,
Последний акт в ненужной драме,
Но неизменен лишь Котляр.

Я В АКТЕРСТВО ДАВНО НЕ ИГРАЮ
И СПЕШУ ВЕЧЕРАМИ ДОМОЙ.
Я ПОКА ЧТО ЕЩЕ ПРИСТЯЖНАЯ,
НО УЧУСЬ, ЧТОБЫ СТАТЬ КОРЕННОЙ.

С большой любовью и почтеньем
О Вас написаны тома,
И я, с не меньшим восхищеньем
Желаю счастья…от ума.

ДА, БАБУШКА КАПЛАН ЛЮБИЛА ВСЮ СТРАНУ.
ОН БАБУШКИ УРОКИ НЕ ЗАБЫЛ.
ПОДРОС И ПОРОДИЛ "НАРОДНУЮ ВОЛНУ",
ПОТОМ ЕЕ, НЕРОДНУЮ, УБИЛ.

О тебе говорить иногда неприлично,
О тебе написать только можно тома.
Называть сумасшедшим тебя — всем привычно,
Но не все так блистательно сходят с ума.

Ты бывал на "Свободе", родил "Толковище",
Всем запудрил мозги внуком Фанни Каплан,
Ты такую в эфире устроил жарищу,
Что с тобой породнились посол и братан.

Ты вне рейтинга, Севка, но в каждом опросе
Улыбаются дамы, страстями кипя.
Мужики говорят, что не слушают вовсе,
А потом повторяют дословно тебя.

Ты горел, словно Феникс, но вновь возрождался,
Из больничной палаты вещал ты не раз.
Я не помню такого, чтоб ты возмущался,
Даже если кричали тебе: "Пидорас".

Ты стремительной хваткой сразишься на ринге,
А удар метким словом ты можешь смягчить.
Словно ас и проктолог, прочтешь без запинки
И рецепт, и диагноз, и то, чем лечить.

Семьянин, однолюб, победитель в турнире,
Провокатор, пошляк, музыкант, битломан.
Голос твой узнаваем в безмерном эфире,
Ты всегда в позитиве, Народный Каплан.

ОБРЕЗАЛ ИМЯ ОН — КАКОЕ-ТО НАСИЛИЕ!
АРКАДИЙ КАГАН — НАШ ПАРЛАМЕНТАРИЙ.
ТЕПЕРЬ БЫ УДЛИНИТЬ ЕЩЕ ФАМИЛИЮ,
ЧТОБ ГОРДО ЗВАТЬСЯ: КАГАНОВИЧ АРИ.

Он вырос из пеленок и штанишек
В далёкие, застойные года,
Он начитался много умных книжек
И как Суворов, стойким был всегда..

Как истинный еврей, он стал военным,
Оттуда — в партию — какой оригинал!
Но офигевши от партийных членов,
Он их по-русски прямиком послал.

Он пересек границу по закону,
Он получил диплом и стал писать
Про нас, про всех, про Фиру, про Арона,
Про чей-то дом или про чью-то мать.

Его винили и в военном прошлом,
И в том, что он всегда — среди людей,
Ему пришили вкус интрижки пошлой
И сомневались в том, что он — еврей.

Но те сомненья были так напрасны.
Во всех газетах, как наедине,
Он так сказал: "Здорово, Брук мой красный".
Сказал, как будто, брату, как родне.

Мыслитель он вселенского масштаба,
Он говорит, как пишет, без конца.
И я желаю всем на свете бабам
Такого мужа, друга и отца.

Она — в предсвадебном дыму,
А он погряз в "Еврейском мире".
Она бы отдалась ему,
Особенно — в прямом эфире.

Восходит весеннее солнышко
И что-то там трогает краешком.
Я стану для вашей "Аленушки"
Незыблемым братцем Иванушкой.

От Колымы до Юрмалы,
И от филфака до ГИТИСа.
Всем бы — такого же юмора,
Всем бы — такие же бицепсы.

Как-то всё в нем — гармония,
С ним и сравнить-то некого.
Надо — споёт симфонию,
Надо — сыграет Чехова,

Гения и алкоголика,
Немцев да с мексиканцами.
В "Глянце" смешон до коликов,
Сам же совсем не глянцевый.

Сценой живет и с’ ёмками…
От прозы его обалдела я.
Всем быть бы такими ребёнками,
Но больше таких не делают.

Он мыслит физ-математически,
Он тверд, как каменный балласт.
А ум его аналитический
Двадцатилетним фору даст.

Он — кандидат наук технических,
А не какая-то шпана,
Пока рожала героически
Его любимая жена,

Он диссертацию дописывал
И проплывал, как кандидат.
Режим тогда был супер-визовый,
Но он привык на результат.

Он уезжал, отрезав прошлое,
Как-будто стометровку — пшик.
С тех пор и дочь — давно подросшая,
И сам в начальниках больших.

Он без прикрас, такой, как есть,
Он сделан в полном соответствии,
С ним даже можно рыбку с’есть,
Не беспокоясь о последствиях.

…Жена оформит красочную справку,
Что он реальный, истинный мужчина.
А я скажу: "Бросай работу, Славка,
Тебя прокормят Лидкины картины.

ОН СВОДИТ ВСЕХ С УМА, КАК ПОД ГИПНОЗОМ,
ОТ ЮНЫХ ШКОЛЬНИЦ ДО СЕДЫХ ХОЗЯЕВ.
ВЛЮБЛЯЕТ БАРИТОНОМ И СЕРЬЕЗОМ,
И СТОНУТ ЖЕНЩИНЫ, ОБНЯВ ЭКРАН: "ХУХЛАЕВ!"

И до тебя добрался он,
Без всякого предупреждения,
В который раз твой день рожденья
Мы в летний празднуем сезон.

В который раз твои друзья
Съезжаются со всей округи,
И неизменные подруги,
И неразменная семья.

И я последних тридцать лет
Не забываю этот праздник —
От детских, глупых безобразий
До восхитительных побед.

В который раз звонками в дверь
И в телефонные набаты
Мы недовольны то зарплатой,
То чередой больших потерь.

В который раз ты говоришь:
— Не всё так плохо в этом мире:
Здоров, любим в своей квартире,
С обилием друзей и крыш,

С семьёю, верною женой,
Шашлычно-праздничным весельем,
С работой, так, чтоб все глазели
И восхищались сединой.

И память, вроде, как была
Тогда, в конце семидесятых,
Портвейн на лестнице, закаты,
Кусочек сыра, пастила.

Под Ролинг Стоунс — смех с утра,
Две незнакомки, рюмка водки,
И вот они — уже красотки,
Коньяк, шампанское, икра.

"Красиво жить не запретишь".
И жил, и по фигу запреты,
Все мудрецы, авторитеты,
Кричащие со всех афиш.

И знал, что голосом возьмешь
Всё то, что не давалось в руки,
И к черту умные науки,
Когда вокруг весна и клёш.

Ты и сейчас хорош и юн,
И запросто — три круга вальса.
Не так уж быстро он добрался,
Пятидесятый твой июнь.

И до тебя добрался он,
Без всякого предупреждения,
В который раз твой день рожденья
Мы в летний празднуем сезон.

В который раз твои друзья
Съезжаются со всей округи,
И неизменные подруги,
И неразменная семья.

И я последних тридцать лет
Не забываю этот праздник —
От детских, глупых безобразий
До восхитительных побед.

В который раз звонками в дверь
И в телефонные набаты
Мы недовольны то зарплатой,
То чередой больших потерь.

В который раз ты говоришь:
— Не всё так плохо в этом мире:
Здоров, любим в своей квартире,
С обилием друзей и крыш,

С семьёю, верною женой,
Шашлычно-праздничным весельем,
С работой, так, чтоб все глазели
И восхищались сединой.

И память, вроде, как была
Тогда, в конце семидесятых,
Портвейн на лестнице, закаты,
Кусочек сыра, пастила.

Под Ролинг Стоунс — смех с утра,
Две незнакомки, рюмка водки,
И вот они — уже красотки,
Коньяк, шампанское, икра.

"Красиво жить не запретишь".
И жил, и по фигу запреты,
Все мудрецы, авторитеты,
Кричащие со всех афиш.

И знал, что голосом возьмешь
Всё то, что не давалось в руки,
И к черту умные науки,
Когда вокруг весна и клёш.

Ты и сейчас хорош и юн,
И запросто — три круга вальса.
Не так уж быстро он добрался,
Пятидесятый твой июнь.

Всё неожиданно в "Хорошем шоу",
Закручено, как у Бернарда Шоу.
Здесь хорошо и адвокату, и врачу.
Здесь новости — смешнее не бывает,
Они меня смешным и привлекают.
И я таких же новостей хочу.

Ведущие — известные гурманы,
К ним очередь стоит, как в рестораны,
Шеф-повара несут сюда еду.
Дают на пробу им пивко и суши,
Я слюни утираю, чтобы слушать
Их двести сорок восемь раз в году.

Их гости — музыканты и танцоры,
Ценители и библии, и торы.
В "Хорошем шоу" есть накал страстей.
Они накормят и нальют такое,
Что гость не выйдет месяц из запоя,
Но есть ему на смену сто гостей.

Они подарки дарят, как награды,
Детям — мороженое, женщинам — наряды.
И каждый думает, что он — в раю.
Сегодня пятница, и в некотором роде,
Кто утром выпил, тот весь день свободен.
И потому они тут пьют, а я пою.

ОНА СПОЕТ ВСЁ ТО, ЧТО ВЫ ХОТИТЕ,
В ОКТАВУ, В ТЕРЦИЮ И ДАЖЕ В УНИСОН.
ВЫ НИ ЗА ЧТО НЕ ПЕРЕГОВОРИТЕ
ТУ САМУЮ, ЧЬЕ ИМЯ — ФОГЕЛЬСОН.

ОНА СПОЕТ ВСЁ ТО, ЧТО ВЫ ХОТИТЕ,
В ОКТАВУ, В ТЕРЦИЮ И ДАЖЕ В УНИСОН.
ВЫ НИ ЗА ЧТО НЕ ПЕРЕГОВОРИТЕ
ТУ САМУЮ, ЧЬЕ ИМЯ — ФОГЕЛЬСОН.

АГЕНТ РЕКЛАМОДАТЕЛЕЙ И ЛАПУШКА,
ПЫШНА, КАК РУССКИЙ ЧАЙНЫЙ САМОВАР.
И ИЗ НЕЕ ТАКАЯ Ж ТОЧНО БАБУШКА,
КАК ИЗ МЕНЯ — СОВЕТСКИЙ СТАЛЕВАР.

В славном городе Воронеж
был рождён цветущим маем
фраерок интеллигентный,
юморист, шутник, гурман.
Он в Нью-Йорке оказался
за решёткою тюремной,
где не каждый из сидящих
может написать роман.

В этом нехорошем месте,
с контингентом, в общем, стрёмным,
(от парней, что не при деле,
до – нарушивших закон),
он беседовал любезно,
как учёный, как филолог,
понял он, что он – писатель,
что владеет языком.

Он умеет виртуозно
изъясняться, блядь, по-русски,
он ведёт эфир погодный
и концерт, и фестиваль.
Только ФБРу – пофиг,
ворвалось оно, как Гитлер,
на рассвете, и сказало:
«Хэндэ хок» и «руссиш швайль».

— Я не руссиш, я евреиш, —
Он ответил им спросонья
и собрал друзей и даже
дал в газеты интервью.
Жалко, не было в тот вечер
господина прокурора,
кандидата в президенты,
Криса Кристи… мать твою.

Прокурор четыре года
присудил собственноручно,
и в тюрьме, для негров письма
на английском Лев писал,
а затем, в библиотеке,
от руки строчил по-русски
и тихонько на свободу
строки те передавал.

И сажали его в карцер,
и грозили срок добавить,
и семье его устроить
Пакистан и тихий ад,
но не сдался, не сломался,
не боялся заключённый
номер два четыре девять
семь два ноль (дэш) пятьдесят.

Всё равно, он любит театр
и артистов, и культуру,
всё равно, он травит байки,
крэйзи рашн фанни бой.
У него на днях рожденья
образовывались семьи,
перед мягким брачным ложем
отъедаясь на убой.

Не забудет ни Воронеж,
ни другие континенты,
ни казённый дом «Форт Дикса»,
ни "безбашенный" Нью-Йорк,
как на нарах с дядей Сэмом
он писал своё творенье,
а тому, кто позабудет,
век свободы не видать.

С НИМ В НЬЮ-ЙОРКЕ НИКАК НЕ СОСКУЧИШЬСЯ,
ОТ НЕГО ТЫ ТАКОМУ НАУЧИШЬСЯ.
У МЕНЯ-ТО НЕПЛОХО СО ЗРЕНИЕМ,
И Я ВИЖУ ЕГО ТОЧКУ ЗРЕНИЯ.

С НИМ В НЬЮ-ЙОРКЕ НИКАК НЕ СОСКУЧИШЬСЯ,
ОТ НЕГО ТЫ ТАКОМУ НАУЧИШЬСЯ.
У МЕНЯ-ТО НЕПЛОХО СО ЗРЕНИЕМ,
И Я ВИЖУ ЕГО ТОЧКУ ЗРЕНИЯ.

Родился в пятьдесят восьмом.
Окончил ГИТИС. Режиссура.
Он полный написал Шолом,
Без любованья, без цензуры.

Конспиративный семьянин,
Остряк и сквернослов отменный,
В хорошем смысле, мамин сын,
Ценитель музыки и сцены.

В тупик поставит знатока,
Эфирным заразив накалом.
Он — смесь рубаки-мужика
С интеллигентнейшим нахалом.

С ним можно долгими часами
Сыграть неспешно в преферанс,
Поговорить о мелодраме,
Спеть офигительный романс.

Это потом, он завтра будет
Собою сотрясать эфир,
И станут возмущаться люди:
— Да как он мог, на целый мир?

А он плевать хотел на это,
Он выше всякой ерунды,
Он разбирается в поэтах,
Он с олигархами на "ты".

Он, не спеша, съедает ужин,
Он любит Галича и джаз,
Он не испытывает ужас
Ни перед чем, ни напоказ.

С ним рядом невозможно красться —
С ним "под сурдинку" не пройдет.
И если словом не удастся,
То рикошетом он добьет.

Ты представляешь? Сколько лет!
Ты представляешь? Сорок лет,
Как села я к тебе за парту.
Урок английского, ответ.
Ты помнишь, Светка, яркий свет,
Что бил в стекло в начале марта?

Ты представляешь? Мы — друзья
С того вот, солнечного дня,
Со дня английского диктанта.
Кто знал, что столько лет спустя,
Я, словно малое дитя,
Тебя запомню с белым бантом?

Кто знал, как разбросает жизнь,
Какие будут виражи
За каждым поворотом?
Пересекаются пути,
И я всегда могу прийти
К распахнутым воротам.

Ты представляешь? Я вдали,
Ты на другом краю земли,
Всё без подвоха.
Я точно знаю: прилетишь
В Нью-Йорк и Лондон, и в Париж
Когда мне плохо.

Там, где-то — парта у окна,
Поодаль — выросла сосна,
Притихла вьюга…
Большие дети. Сорок лет
Я вижу твой летящий свет,
Моя подруга.

Мы познакомились недавно: четверть века.
Крым. Берег. Море. Мальчик Стёпа.
Уже тогда он был сверхчеловеком,
О чем еще не ведала Европа.

Америка. Столица мира. Дети.
Не то, чтоб сразу. Постепенно. Сами.
И, как бы, в перерывах между этим
Читал написанное светлыми умами.

Менялась жизнь таким калейдоскопом:
То "приласкать" приказ, а то "согнуть в дугу".
….Но видится мне тот же мальчик Стёпа
В песке, на жарком Крымском берегу.

ОН ЧИТАЕТ НОЧАМИ КНИГУ ЗА КНИГОЙ,
ОН — ПОЧТИ ЧТО ФИЛОСОФ, ПОЧТИ КАК СОКРАТ.
ОН — ПОТОМОК ТАТАРСКОГО, ГРОЗНОГО ИГА,
ПОТОМУ ОН СТЕПАН ТЕМИР-БУЛАТ.

Тебя я знаю и не знаю,
Мы чисто русскими осталися,
Но буду я, как Коренная,
Голосовать всегда за Талиса.

A concert starts.
The singers go fa la la la.
The drums go boom boom crash!
The guitars go wu wu wu.
The keyboards go tu tu tu
The crowd goes AAAAAAAA!
The saxophones go ku ku ku.
When the concert is done,
The crowd goes clap clap, clap clap.

It is springtime.
The flowers are blossoming.
The birds are singing.
The bear is awaking.

It is springtime.
The trees are turning green
The children are laughing.
The roses are getting their scent.

It is springtime.
Everyone is outside.
Everyone is having fun.
All because it is springtime.