Четверть века назад, пятого мая 1990 года, самолет из Москвы с моими родителями и со мной на борту, приземлился в Нью-Йорке. В толпе встречающих, с табличкой в руках, на которой было написано "Коренные", стоял мой дедушка. Он, наверное, решил, что мы можем не узнать друг друга. Мы не виделись девять лет. Они с бабушкой, два старика, эмигрировали в 1981-м году одни — в никуда. Здесь у них не было никого. У нас были они. "Пятое пятого" стало для меня точкой отсчета новой жизни. Я ни разу не усомнилась в том, что сделала правильный выбор, никогда не пожалела о своем решении жить здесь. Нью-Йорк я полюбила сразу и безоговорочно. Именно таким я и представляла себе этот сумасшедший город, которому не надо казаться другим — прилизанным и приукрашенным, которому не нужно производить впечатление, к которому невозможно привыкнуть и который в каждую следующую минуту — совсем другой, не похожий на себя, прежнего. Все эти годы мне комфортно здесь, в моей второй жизни. Так же, как было комфортно всю первую жизнь в Москве.
За несколько дней до отъезда я отыграла свой последний спектакль "Лица" в любимом театре "Сатирикон", в котором служила пять лет и, в последний момент, согласно традиции, крикнула со сцены в зал: "Всё".
Вскоре моё "всё" оказалось на другом конце земли. Здесь, в Нью-Йорке, уже прошла бОльшая часть моей сознательной жизни, здесь не стало моих любимых бабушки с дедушкой, моего необыкновенного папы. Здесь родилась и взрослеет моя чудная дочка, вместе с которой становлюсь взрослой и я сама.
В своей второй жизни я мыслю и пишу по-русски и помню всех вас, моих друзей из жизни первой. Мы навсегда связаны теми незримыми нитями, которые невозможно разорвать. Я чувствую вас и люблю, пусть мы редко общаемся и еще реже встречаемся. С кем-то из вас я не виделась ровно четверть века. Но я точно знаю, что это еще не "всё", что мы с вами в любой толпе узнаем друг друга. Не так ли?

Ваша Валерия Коренная

Когда началась война, моему папе было семь лет, его сестре — 13. Маленькое село в Днепропетровской области, полная нищета. У папы с сестрой Любой — одна пара валенок на двоих. Снежная зима. Один валенок — ему, один — ей. И вот так, наполовину босиком, по снегу они носили продукты партизанам в лес. Вдвоем можно было больше донести. И так каждый день.
Они выжили, выжили их родители. Это позже, от голода, папиных родителей не станет.
Сразу после войны один из вернувшихся с фронта мужчин, потерявший на войне руку, увидит в папе большой музыкальный талант. Он вытащит со своего чердака запылившуюся скрипку и начнет учить папу игре на этом инструменте. Учитель музыки без одной руки! Позже папа станет профессиональным музыкантом и будет играть на скрипке и гитаре всё — от классики до джаза.
Спасибо всем тем, кто прошел эту войну под пулями, как мой дедушка, военный моряк Черноморского флота, Марк Моисеевич Будницкий, или босиком по снегу, как мой папа, Коренной Николай Кириллович. Спасибо им и всем тем, кто остались настоящими. Светлая Вам память!

"Умер Высоцкий, умер Высоцкий, умер Высоцкий…" Именно так, двумя словами, в течение часа сообщал "Голос Америки" голосом Татьяны Домбровской о смерти Поэта. В этот день я отдыхала в Гурзуфе. Попросила у соседа по пляжу "Спидолу", нашла нужную волну и …замерла. Эти два слова, в которые невозможно было поверить, отбросили меня на несколько недель и месяцев назад, когда мне удалось посмотреть ВСЕ спектакли "Таганки" с Владимиром Семеновичем.
"Умер Высоцкий", — звучало из радиоприёмника, а я слышала его ревущее "Быть иль не быть" и видела его Свидригайлова, уходящего в люк, из которого красным полыхало пламя.
Сейчас, 35 лет спустя, я слушаю его песни с такой же любовью, как и тогда и даже разговариваю с ним. Но в ушах всё равно звучит страшной новостью: "Умер Высоцкий".

В «День театра» 1982 года, 27 марта, состоялся мой радиодебют как девушки с гитарой. К тому времени я уже много лет вела программу «Ровесники» на Всесоюзном радио. А спела в эфире впервые – именно тогда. Это была песня Владимира Мигули «Ах, как трудно быть актером». Автор слов – Марк Лисянский. Песня в моем исполнении должна была звучать в «Ровесниках». Вся программа того дня была посвящена театру. Мой радиоучитель, наставник и педагог, создатель «Ровесников», журналист Игорь Васильевич Дубровицкий, отправил меня за песней к самому, уже тогда легендарному, Мигуле.

Я ужасно волновалась. Еще бы! Я еду к известному композитору, который со мной будет разучивать его песню. Взяв гитару, я, студентка театрального, Школы-студии МХАТ, приехала в квартиру на улице Енисейская. Дверь мне открыл Володя. Помню, что с порога меня поразила его скромная, немного виноватая улыбка. Я заметила, что вся квартира оформлена в стиле макраме – эта техника плетения была в те годы в моде. Но люстру и шторы из макраме я не видела никогда. Это было завораживающе и совершенно необычно.

Сначала Володя спел песню сам, а потом попросил меня повторить ее с гитарой. Я спела. Он научил меня нескольким аккордам, специально для этой песни.
— Это хорошо, что ты исполняешь ее по-актерски, необычно, — сказал он и пожелал успеха.

Через несколько дней песня «Ах, как трудно быть актером» в моем исполнении прозвучала в эфире. Она заканчивалась так:

Я люблю театр, в котором
Начинают жить легенды…
Ах, как трудно быть актёром:
Каждый день – аплодисменты.

Поразительным было то, что после эфира мне позвонил сам Мигуля и поздравил с премьерой.
— Ну, что Вы, это Вам спасибо за то, что поверили и доверили свою песню. Мои Вам аплодисменты.

Я помню, как старалась попадать с тобой в ногу, когда ты шагал широким, решительным шагом. Конечно же, у меня это не получалось, и я начинала семенить, лишь бы не отставать и не вынуждать тебя замедляться. Тогда мне было три года.

Я помню, как училась читать по слогам названия магазинов, мимо которых мы с тобой проходили: «про-дук-ты». Иногда ты брал меня в свою взрослую мужскую компанию со словами: «Не говори маме». Мы подходили к вывеске «Пиво-вино» и заходили внутрь. Потом возвращались домой, и мама спрашивала, где мы с тобой были. Я знала, что папу выдавать нельзя.
— Просто гуляли по улицам, — говорила я, как можно равнодушнее.
— А какие слова ты сегодня научилась читать? — подходила мама с другой стороны.
Мне нравилось учить новые слова и, гордая собой, я говорила:
— Пи-во-ви-но.
Тогда мне было четыре.

Я помню, как мы с тобой были на пляже рядом с нашим московским домом, в Кусковском парке. Мы купались в пруду с узким перешейком, метров пять, не больше. Плавала я тогда, в свои двенадцать, только по-собачьи. Мы с тобой стояли по колено в воде возле этого перешейка. Я никак не решалась его переплыть. Вдруг ко мне подошел какой-то высокий, большой мальчишка, года на три старше, и вызывающе сказал:
— А слабо наперегонки?
Я вопросительно посмотрела на тебя и хотела уже отказаться, но ты подмигнул мне:
— Давай, ты можешь.
По твоему сигналу, мы с мальчишкой рванули в воду. Я приплыла первая. Я стала серьезно заниматься плаванием, которому посвятила шесть лет. Ты мною гордился. А в плавании ты знал толк — ты был мастером спорта и плавал настолько красиво и мощно, что от тебя невозможно было оторвать взгляд.

Я помню, ты сказал, когда мне исполнится четырнадцать, ты начнешь учить меня игре на гитаре. Гитара к моим двенадцати годам у меня уже была. Но играть меня учил не ты, а подворотня и подъезд. Потом ты ждал, когда я состригу ногти, чтобы, наконец, освоить на гитаре что-нибудь настоящее, а не только пять аккордов, которых тогда мне вполне хватало. Но ногти я не состригла и улетела во взрослую, студенческую жизнь.

На гитаре и на скрипке ты играл всё: от классики до джаза. Ты аккомпанировал самым известным исполнителям. Они любили работать с тобой, потому что как музыкант ты всегда оставался в тени. Твоя гитара звучит в огромном количестве фильмов, от «Острова сокровищ» до «Человек-амфибия». Ты записал для Гостелерадио несметное число произведений с оркестрами Юрия Силантьева и других дирижеров. Теперь это фондовые записи. Альфред Шнитке написал партию гитары в одном из своих произведений специального для тебя. Ты был прекрасным аранжировщиком. Это знали все музыканты, с которыми ты работал.

Я помню, как почти догнала тебя по росту, на меня начинали оглядываться мужчины. Когда мы с тобой выходили на улицу, ты шёл своим быстрым широким шагом. Я недоумевала: почему в детстве у меня получалось догонять тебя и идти рядом, а сейчас, когда мне уже семнадцать, не получается. Поняла я это только, когда ты рассказал историю. Ты встретил своего знакомого, который не видел меня несколько лет. Знакомый подмигнул тебе.
— А я недавно видел тебя с какой-то молодой, белокурой девицей, — сказал твой знакомый, а она – ничего.
Узнав, что это была я, он присвистнул, а ты увидел себя со стороны. Оказывается: кто-то может принять меня не за твою дочь, а за любовницу. Тебе стало неловко.

Я помню, как мы втроем — ты, мама и я — улетали навсегда в Америку. Это был девяностый год. Мы везли с собой твою скрипку и гитару. Гитара для таможенника в Шереметьево интереса не представляла, а скрипку он к вывозу запретил. Я уговаривала, плакала, рыдала, умоляя таможенника не лишать тебя куска хлеба и твоей жизни. Но он не сдавался. Ты стоял с лицом белого цвета и молчал, а потом сказал мне:
— Не надо, дочь, пойдем.
И мы ушли на посадку. Эту скрипку вскоре привезли мои друзья.

А потом, когда 28 июля 1997-го года тебя не стало, дека твоей скрипки раскололась пополам. Она умерла вместе с тобой. Тебе было всего 63.

А потом, два года спустя, ты вернулся. В моем сне. Но я знаю, что это был не сон. Мы стояли с тобой рядом, на сцене, с двумя гитарами, и ты аккомпанировал мне песню, которую я только что написала и исполняла впервые. В этом «сне-несне» я допела, зал зааплодировал, я представила зрителям тебя, моего папу, Коренного Николая Кирилловича, и выскочила из сна. Я успела записать на листке бумаги слова этой песни. Я уверена, что их продиктовал мне ты.

Я ПОМНЮ

Я помню то, чего забыть нельзя:
Из шёлка парашютного наряды,
Игрушки как трофейные награды
И подрывающиеся на них друзья.

Застывший крик. Победное "Ура!"
Из поезда бросающихся женщин
И мать, перешивающую вещи
И превращающую платься в свитера.

Я помню то, чего не знала я:
Альбом из отпечатков губ помадных
И утреннюю синюю прохладу,
И в море немигающий маяк.

Я помню свадьбу матери с отцом
В гостинице, на темном полустанке,
Борщ в котелке, вино в стеклянной банке,
Их, без венца стоявших под венцом.

Потом — вагон, и в тамбуре кляня
Того, кто с ней хотел упасть на рельсы,
И этот рейс мог стать последним рейсом,
А мать, вот-вот, должна родить меня.

Потом октябрь пел, листьями шурша,
И мать с отцом на сцене в жизнь играли,
Ребенка пеленали на рояле,
Поскольку не было ни дома, ни гроша.

И в самолете — возвращение назад,
По трапу — папа, уходящий в небо,
И с водкою стакан, накрытый хлебом,
И словно онемевшие друзья.

Потом — любовь, непрочная, как нить,
Тел перекрестья, вздувшиеся вены,
И больше нет понятия измены,
Поскольку ничего не изменить.

Но всё сильнее каждого любя
И времени не замечая ход,
Жизнь проживаю в темноте суббот
И кажется: я помню не себя.

Песня "Я помню"(аудио)

С днем рождения, Аркадий Исаакович Райкин.

Тогда, единственный раз в жизни, я почувствовала, как сцена уходит из-под ног. Меня пронзили его ГЛАЗА. Я не помню его реплик, да и своих — тоже, впрочем, и в тот миг я не помнила и не понимала ничего. Я — на сцене с САМИМ Райкиным! Всё, что осталось в памяти, это предательски-ватные ноги. Тело не слушается, оно медленно растворяется и сползает куда-то ниже пола. Нет, я ничего не перепутала ни в тексте, ни в мизансценах, я сказала всё, что должна была сказать по роли, я сыграла то, что было положено. Но всё это происходило как-то само по себе, без моего участия, на автопилоте. Меня пригвоздил его взгляд.

Я видела эти глаза и раньше, и даже обращенными ко мне лично. Видела не только на репетициях и сборах труппы, но и в его доме. Он никогда не отводил взгляд в разговоре с тобой. Он не впивался в тебя этим взглядом, пытаясь обезружить. Иногда его глаза, вроде, ничего и не выражали, но ты не мог отделаться от мысли, что на тебя воздействует гипнотизер — Мастер.

Еще был его ГОЛОС. Тихий, вкрадчивый, иногда совсем без интонаций. Временами казалось, что он шепчет. Но этот шепот был слышен в любом шуме. Шепот в шуме. К его голосу невозможно было не прислушаться. Ухо само выхватывало его из десятка любых других — громких и сильных голосов. Они будто растворялись и становились неслышны. Голос Райкина невидимкой плыл в воздухе, обволакивая пространство вокруг. Ты безошибочно его узнавал, или он тебя узнавал, словно сам находил именно тебя — свою цель. Аркадий Исаакович голоса не повышал. Чем более значимой была мысль, которую он хотел донести, тем тише становилось звучание его голоса, и оттого сама мысль — громче и весомее. Он, как артист, немногословный Мастер, знал магическую силу воздействия своего голоса и очень искусно пользовался им как на сцене, так и в жизни.

Тогда, в 1985-ом, прежде, чем провалиться сквозь сцену, я становлюсь зрителем того самого спектакля. Ярко освещенный зал театра Эстрады (у переехавшего несколько лет назад из Ленинграда в Москву театра своего помещения еще нет и спектакли играются на разных площадках). Начинает заходить публика. Люди тихо рассаживаются на свои места, почти неслышно переговариваются между собой, словно не желая потревожить превкушение встречи с Райкиным. Последний звонок. Гаснет свет. Занавес.

Передо мной — сцена, на которую вскоре выйду сама, став в одной из миниатюр партнером Аркадия Исааковича. Мне хочется, чтобы все вокруг знали, что я — не простой зритель. Дело даже не в том, что я — артистка театра Райкина (никто не называл его "театром миниатюр"). Я хочу, чтобы они понимали, что вскоре я буду рядом с НИМ, на его сцене. Эта мысль исчезает вместе со звуком вступительных музыкальных аккордов. Начинается спектакль. По моему лицу текут слезы, даже когда я вместе со всеми зрителями смеюсь.

Потом Костя, Константин Аркадьевич, признается, что в тот вечер подглядывал из-за кулис за моей реакцией и видел мои слезы. Вот этого я никак не ожидала. А Костя, трепетно относящийся не только к папе, но и самому понятию "театр", порой вот так проверял — действительно ли это ЕГО артист, не ошибся ли он, взяв его в труппу. Тогда, в 1985 году, Костя, с согласия папы, сомневающегося в правильности того, что предлагает сын, уже формировал молодежный костяк театра, который вскоре станет называться "Сатирикон". Спустя годы, "Сатирикон" превратится в одну из самых грандиозных театральных площадок России с уникальными артистами. Костя не ошибся.

Тот сезон начался с трехмесячных гастролей в Ленинграде, родном городе Аркадия Исааковича. Моя личная премьера в спектакле "Мир дому твоему", тогда еще "Государственного театра миниатюр", совпала с моим днем рождения. Я — молодая артистка, только что окончившая Школу-Студию МХАТа, теперь в театре Райкина. И до, и после этой премьеры, я выходила на сцену несметное число раз: и в других спектаклях любимого театра; и в спектаклях других театров; и в одиночку, не прикрытая партнерами, как автор и исполнитель песен. Но из-под моих ног сцена уходила только однажды, когда впервые в жизни я стояла на ней рядом с Великим Райкиным.

… До того дня, как Мастера не стало, оставалось два года. "Мир дому твоему", Аркадий Исаакович.

Я уже привыкла к тому, что некоторые смотрят на меня косо, когда узнают, что я не пью. Ни грамма. Это не может не вызывать подозрений. У наших людей, особенно. Наш человек знает, что совсем непьющий – в глубине души – подлец. Каждому доподлинно известно, что тот, кто «ни грамма», что-то скрывает, не иначе, как «шпиён». Наш человек понимает всё, кроме двух вещей: первая – можно добровольно не травить свой организм алкоголем потому, что не нравится, и вторая – «не могу больше».

Я оказалась носителем второго типа. Прежде, чем я «больше не смогла», ровно семнадцать лет назад, мне нравилось. Напробовалась я на все причитающиеся мне годы. Когда мысль «не могу больше» добралась до конечного пункта в моей несложной мозговой системе, я сказала себе: «Всё, тринадцатого января 2000 года я выпиваю последний раз в жизни». Кто-то из вас, вероятно знает, что именно предшествовало моему категоричному решению. Я неоднократно говорила об этом в интервью и даже добавляла к характерам героинь своих прозаических и поэтических произведений эту человеческую слабость. Возможно, что предыстория эта кому-то неизвестна, и он хотел бы ее узнать, так сказать, из первоисточника, а не от «доброжелателей». Вполне вероятно и то, что кому-то именно сейчас нужны именно эти слова. Я не мотиватор, не психолог, тем более, не нарколог. Я говорю только о себе и только за себя. Кому-то мои слова уже пригодились, вернее, кто-то их услышал, чему я очень рада. Так что, если моя история хоть кому-то поможет, значит, она не зря произошла со мной. В Рождество. Американское Рождество.

Семью годами ранее, в 1993-м году я выступала в одной программе с очень известным автором и исполнителем песен. Он приехал к нам, в Нью-Йорк, с концертами. После выступления нас пригласили в ресторан. Автора-исполнителя спросили, что он будет пить.

— Ничего, — ответил он.

Дабы никто не заподозрил меня в ненатуральной блондинистости, я удивилась:

— А вино?

Автор-исполнитель рассказал мне, что много лет назад он был алкоголиком, потом завязал, и не хотел бы туда вернуться. Я тогда подумала: «Вот, бедный, не может себе даже в праздник позволить выпить!» И еще подумала, что у меня таких проблем, как у него, точно нет и быть не может.
Как далека я была от истины. В долгих семи годах.

Потом мне исполнилось тридцать восемь. В те дни, когда рождественский конец декабря волнует сюрпризами, и кто-то грезит о сбыче мечт, у меня сбылось то, что я не просила, но теперь даже не представляю, как можно было жить по-другому, сбылось то, за что все эти годы я благодарю, сама не знаю кого. Я даже имени не знаю.

С вечеринки в доме друзей на Лонг-Айленде машину вела я, как более трезвая. Хозяин «железного коня» ворочался на заднем сидении, пытаясь найти удобную позу для сна. Получалось это плохо. Он вскидывал руки, подпрыгивал, вставал на колени, повернувшись спиной по ходу движения, чем загораживал мне обзор происходящего сзади. Вполне логично, что на скорости 85 миль в час я не увидела догнавшую меня полицейскую машину. Что меня нагнала полицейская машина, стало понятно только после того, как меня поприветствовали щедрым световым арсеналом с разноцветно-мигающими рождественскими огоньками. Так же, логично, что, увидев в зеркало заднего вида всё это великолепие, я коротко сказала:
«пиздец» и затормозила.

— Что делать? – в отчаянии обратилась я к хозяину машины.

— Говорить правду, — промычал он согласными звуками, — ничего, кроме правды.

К машине подошел молодой страж порядка. Я открыла окно. Полицейский инстинктивно отшатнулся. Это тоже вполне естественно, так как сидящий в салоне хозяин авто выпил пару бутылок крепкого вина, а я, пребывая в коньячном периоде своей жизни, употребила немалое количество этого благородного напитка. С минимумом закуски. Да и ехали мы с закрытыми окнами – декабрь месяц. Полицейский задал закономерный вопрос. Я бы на его месте спросила о том же:

— Вы пили?

— Нет, — как можно быстрее ответила я.

— Уверены?

— Конечно.

На самом деле, уверена я была только в одном – ничего хорошего встреча с полицейским на хайвее не предвещает. Терять мне было нечего, лучше уходить в несознанку и, если что, у них «трубка сломана».

— Попрошу Вас выйти из машины, — миролюбиво сказал полисмен.

Я вышла. Он предложил мне пройти по воображаемой линии. Я прошла. Даже высокие каблуки и длинное пальто не помешали. Он попросил коснуться кончика носа с закрытыми глазами. Я коснулась. Стояла я ровно, не шатаясь. По крайней мере, мне так казалось.

— Вы согласны подышать в трубку? – спросил полицейский и, не дав мне ответить, добавил, — если Вы откажетесь, я буду вынужден Вас арестовать и отвезти в отделение.

— Согласна, — уверенно сказала я.

«Конечно же, надо не выдыхать, а вдыхать, тогда трубка ничего не определит», — подумала я. Опыта общения с приборами, измеряющими уровень алкоголя, у меня не было, но в тот момент я понимала, что только дураки так не делают.

Полисмен протянул мне прибор.

— Выдыхайте сюда, — он указал на трубку.

Сделав вид, что плохо понимаю английский, я стала глубоко вдыхать.

— Нет, нет, так не пойдет, — сказал молодой человек.

Короче, дышала я в трубку пять раз. Четырежды полисмен с удивлением смотрел сначала на меня, потом – на показания прибора и говорил: «Сломан». Я соглашалась кивком головы. Вообще, вела я себя прилично – не повышала голос, не возмущалась, даже говорила немного. Или мне так казалось.

После пятой попытки обмана хитрого прибора, полицейский отвернулся от видеокамеры своей машины и, указывая мне на показания алкометра, шепотом сказал:

— Два и шесть. Вы понимаете, что с такой цифрой промилле я должен Вас арестовать и отправить в тюрьму?

— Понимаю, — идиотски улыбнулась я.

— Но Вы ведь даже не шатаетесь. Вы откуда приехали-то?

— Из России, — не без гордости говорю я.

— Ах, вот оно, что, — выдыхает полицейский, — а откуда именно?

— Из Москвы.

Я увидела, что он словно улетел куда-то своими мыслями, и не стала его беспокоить. Может, он вспомнил о какой-нибудь девушке из Москвы, которая побывала в его жизни и улетела, оставив приятные воспоминания.

— Давно? – спросил он.

— Десять лет.

Я не шаталась, что было бы вполне логичным при таком количестве алкоголя, моторика моя была в пределах нормы, агрессии не было и в помине. Позже я пойму, почему полицейский смотрел на меня с недоумением, граничащим с восхищением. Уж не знаю, восхищался ли он всеми «русскими», умеющими пить или конкретной «русской женщиной». Конечно, в сознании нормального человека не может ужиться мысль, что при таком количестве промилле можно вообще что-то соображать. Но мои соотечественники еще и не на такое способны. Это я знаю точно.

Согласно официальным данным, при показателе 2.0 – 2.9 промилле, человека одолевает ступор, он теряет способность к пониманию и ощущению и приобретает вероятность потери сознания. При этом, у него тяжело нарушена моторика. Я же стояла на своих шпильках непоколебимо. По крайней мере, мне так казалось.

— А кто это качается на заднем сидении? – спросил полицейский, кивнув головой в сторону машины, которой я управляла.

— Это хозяин автомобиля, — тихо сказала я.

— А он пил?

Я молчала, не зная, что ответить. Если сказать «пил», меня арестуют, если – «не пил», полисмен откроет дверь, и владелец машины вывалится из нее. И меня, всё равно, арестуют. Видя мое замешательство, полицейский сказал:

— Хорошо, я поставлю вопрос по-другому. Он вести машину может?

— Не уверена, — еще тише ответила я.

— Тогда я вынужден буду Вас арестовать.

— Я знаю, — еле слышно говорю я, мысленно переместившись на американские нары.

— Но я не хочу этого делать, — говорит полицейский.

— Я тоже не хочу туда, — говорю я почему-то шепотом.

Я была в ступоре, но отчетливо осознавала всю безнадежность своего положения. Американских полицейских разжалобить невозможно, особенно, если ты пьяный за рулем, не говоря уже о том, что их нельзя купить (это я подчеркиваю для моих неамериканских подписчиков). В тот момент веры у меня не было ни во что. Чудес не бывает. Все подобные истории моих друзей и знакомых проходили по одному и тому же сценарию, словно под копирку.

— А Вы куда едете? – с какой-то непонятной мне надеждой спросил полицейский.

— Домой. В пяти минутах отсюда.

Вдруг он протягивает мне права.

— Вот Ваши документы, и не забудьте пристегнуть ремни.

Я понимаю, что он шутит. Как только я потянусь за правами, он схватит меня и закуёт в наручники. Я уже приняла этот сценарий – камера, суд, лишение прав, курсы алкоголиков, адвокаты и – немерено на них денег. И я, сначала неуверенно, а потом – всё быстрее и громче запричитала: «Ой, спасибо, извините, простите, спасибо большое, я больше не буду, спасибо, простите…». Я села в машину. Руки мои дрожали. Они первыми из всех частей моего организма поняли, чего мне только что удалось избежать, благодаря этому полицейскому парню. Надо было немного посидеть, успокоиться, побыть одной. Хозяин машины, вовремя сложившись пополам на заднем сидении, отошел ко сну.

Помню, как я отчетливо произнесла: «С четырнадцатого января 2000 года я больше не пью. Никогда». Даже в такой момент я умудрилась поторговаться с собой. Нет бы, завязать с завтрашнего дня, а не через три недели. Но как можно отмечать Новый Год и Старый Новый год без алкоголя, я тогда не представляла.

Тринадцатого января 2000 года я с ним общалась в последний раз. Я сдалась ему и поставила условие. «С кем, с ним?», — спросите вы. С алкоголем. Я сказала ему так:

— Я признаю, что ты сильнее. Бороться с тобой я не буду. Давай, мы договоримся: я тебя не трогаю, и ты не трогаешь меня.

Он согласился. С того дня прошло семнадцать лет. За все эти годы он трижды приходил ко мне… в сновидениях. С интервалами в несколько лет. В каждом из этих снов я была пьяна. В какой-то, самый безнадежный момент, я просыпалась в ужасе и успокаивалась только тогда, когда убеждалась, что это сон. Его последний визит в мои сны был лет десять назад, больше он меня не беспокоил.

Моей дочке сейчас двадцать. Ей известна моя история. Я от нее никогда этого не скрывала. Когда я бросила пить, ей было два с половиной года и, она, к счастью, не видела меня пьяной. (Дабы упредить все вопросы, в период беременности и кормления грудью я не пила).

Стоит ли говорить о том, что я ни на минуту не пожалела о том, что бросила пить? Когда меня спрашивают: «А хоть немножечко, неужели, не хочется?», я обычно отвечаю: «Вы же идёте по мосту без желания с него спрыгнуть. Так и я, живу – без желания выпить».

Сейчас попробую объяснить, почему я не ставлю «лайки» под постами своих талантливых, прекрасно пишущих друзей, если это пост об алкоголе и «подвигах», совершённых под его воздействием. Глядя на пьяных дядей и тетей, которые оставили подростковый возраст далеко позади, меня это не забавляет и не прикалывает. Так же, как мне не смешно, когда я смотрю «прикольные» видео с участием сильно пьяных. На примере моих друзей, я убеждаюсь только в одном: талант прекрасно… пропивается. И вместе с ним пропивается личность. Это то, чего я, лично для себя, не хотела.

У меня есть подруга детства, которая бросила пить за пять лет до меня. (Она поймет, что речь идет о ней и, если посчитает нужным, напишет что-то в комментарии под моим постом). Несмотря на поддержку мужа и родных, самостоятельно бросить пить ей не удалось. Она пыталась несколько раз, но срывалась. В итоге, она получила помощь через общество анонимных алкоголиков и программу «12 шагов». Я уверена, что избавиться от этого заболевания можно – или так, как я – сказать и сделать, или, как моя подруга – с чьей-то помощью. Если есть желание самого человека.

А то, что на меня смотрят косо, когда оказывается, что я не пью, это нормально. Это значит, что чей-то полицейский еще не оказался в нужное время в правильном месте. Или с момента Вашей встречи с «автором-исполнителем» не прошло ещё тех семи лет, времени, чтобы Вы созрели.

P. S. Давно думаю о том, как бы найти и поблагодарить своего неожиданного спасителя, того самого полицейского. А действительно, как найти полицейского лет двадцати пяти – двадцати семи (тогда), который дежурил рождественской ночью 1999 года на трассе Long Island Expressway, на подъезде к Квинсу? Я не знаю, как это сделать. Но знаю одно: каждый день я посылаю мысленно слова благодарности моему спасителю за то, что он не сломал мою жизнь, хотя сама я делала для этого всё.

«Мне всегда казалось, что ты – необычный ребенок. Обычный – на уроках географии петь не будет», – прочитала я на открытке, написанной аккуратным убористым почерком. Это было в те времена, когда мы еще писали письма друг другу рукой, а не клавишами компьютеров и по почерку на конверте узнавали отправителя. Открытка из Сан-Франциско прилетела на мой Нью-Йоркский адрес в начале девяностых. Писал ее мой школьный учитель истории Юрий Федорович Грызлов (Высочин). Год назад он переехал из Москвы в Калифорнию и нашёл меня.

Юрий Федорович преподавал у нас историю всего два последних школьных года. Но так, как он, мне не запомнился ни один учитель. Его любили все. Не полюбить этого, всегда спокойного, голубоглазого человека с восторженным детским взглядом было невозможно. Ничего особенного, чтобы нам понравиться, он не делал, но все без исключения попадали под его обаяние. Я – гораздо раньше других. Мы познакомились за два года до того, как он стал нашим учителем. Юрий Федорович меня спас.

Это был седьмой класс. Я сидела одна за партой на уроке географии (сосед по парте Сашка Терентьев заболел). Урок вела крепко сбитая женщина Адилия Хасаиновна Шакаева, обладательница монотонного, скрипучего голоса. Ее интонации вызывали у меня неконтролируемую сонливость, а географию я знала неплохо и без нее. Борясь с наваливающимся сном, я удобно облокотилась одной рукой на парту, положила на нее голову, прикрыла глаза и замурлыкала, как я думала, про себя мелодию из «Истории любви». В это время я как раз разучивала ее на фортепиано, которое недавно появилось в нашем доме. Пальцы начинающей пианистки застучали по парте, как по клавишам – та-дада-тада. В какой-то момент я почувствовала наступление тревожной тишины. Приоткрыв один глаз и не сразу сообразив, где нахожусь, я разглядела силуэт Адилии Хасаиновны, шакалом нависшей над моей головой. Она остановилась подле меня, явно ожидая окончания моего урока сольфеджио. Увидев ее гневное лицо, на секунду я подумала, что это просто дурной сон. Я зажмурила глаз и продолжила свой мелодичный напев – та-дада-тада…

Тишина стала зловещей. Где-то в области солнечного сплетения почувствовав неладное, я осторожно открыла оба глаза. Дальнейшее произошло молниеносно. Сначала географичка отправила в полёт в сторону двери мой портфель, следом, взяв меня за шкирку, экспедировала хозяйку портфеля, продолжающую допевать «Историю любви». То ли моя кошачья реакция, то ли палец, зацепившийся за рукав вязаного платья географички сыграли в этой истории решающую роль, но вдруг, в один миг, на глазах у голодного до событий класса ее платье расползлось, нить за нитью. Адилия Хасаиновна оказалась перед всем классом в нижнем белье, в комбинашке. Повисла «ревизорская» пауза.

… Меня решили исключить из школы, но, чтобы всё выглядело официально, сначала вызвали на педсовет. Учителя возмущались, кричали, перебивали друг друга, и все сходились в одном: «хулиганке и бандитке в школе не место». Пригласили на педсовет и мою маму. Не забыв многолетние занятия балетом, мама села за парту, элегантно выставив в проход ноги и закинув их одну на другую. На ногах у нее красовались ярко-зеленые высоченные платформы. Это 1976 год. Так «вызывающе» в те времена одеваться было не принято. Женский состав работников школьного образования пялился на мамины ноги, исходя слюной от зависти и злости. Эти зеленые платформы, а также красные, для меня, мы привезли из Югославии, куда не так давно съездили с родителями. Больше всех моим поведением возмущалась директриса. Я стояла рядом с ее столом, словно пригвожденная к позорному столбу, и видела, как она, гневно выступая в мой адрес, монотонно рисовала на клочке бумажки ромашки.

Вдруг, в самый разгар судилища с задней парты поднялся интеллигентного вида, невысокий худощавый человек и, улыбаясь, тихим голосом, сказал:

– Товарищи, это же прекрасно, когда человек поёт!

Всё замолкло. Я подумала, что ослышалась. Учителя никогда меня не защищали. Они всегда были единодушно против меня. Будучи для них помехой и выступая в защиту «незаслуженно обиженных» ими одноклассников, я могла сделать замечание самой учительнице за неграмотно написанное ею на доске слово. Придя в себя, коллектив единомышленников вновь загалдел и меня, вместе с моим защитником, выгнали с педсовета. Мы стояли с ним за дверью, как два провинившихся ученика. Тогда я впервые узнала, что защитил меня мой будущий учитель истории. В школе меня оставили.

На выпускных экзаменах по истории мне достался билет на тему войны. Не могу сказать, что история была моим сильным предметом, в то время я поступала в театральный институт. Юрий Федорович не задал мне ни единого вопроса на тему билета, а попросил спеть песню военных лет. И я спела «Бьётся в тесной печурке огонь».

… И вот, много лет спустя, уже в Америке, мой любимый учитель и защитник в одном лице разыскал меня и прислал эту самую открытку.

«Мне всегда казалось, что ты – необычный ребенок. Обычный – на уроках географии петь не будет». Я тогда ответила ему, что «необычный ребенок поёт только на экзаменах по истории».

Потом мы подолгу беседовали по телефону. Юрий Федорович читал мне свои тонкие, умные стихи и обязательно просил, чтобы и я почитала ему свои. Мы так и не встретились на этом краю земли… Пока не встретились. С первым сентября, мой любимый учитель.

Четверть века назад, пятого мая 1990 года, самолет из Москвы с моими родителями и со мной на борту, приземлился в Нью-Йорке. В толпе встречающих, с табличкой в руках, на которой было написано «Коренные», стоял мой дедушка. Он, наверное, решил, что мы можем не узнать друг друга. Мы не виделись девять лет. Они с бабушкой, два старика, эмигрировали в 1981-м году одни — в никуда. Здесь у них не было никого. У нас были они. «Пятое пятого» стало для меня точкой отсчета новой жизни. Я ни разу не усомнилась в том, что сделала правильный выбор, никогда не пожалела о своем решении жить здесь. Нью-Йорк я полюбила сразу и безоговорочно. Именно таким я и представляла себе этот сумасшедший город, которому не надо казаться другим — прилизанным и приукрашенным, которому не нужно производить впечатление, к которому невозможно привыкнуть и который в каждую следующую минуту — совсем другой, не похожий на себя, прежнего. Все эти годы мне комфортно здесь, в моей второй жизни. Так же, как было комфортно всю первую жизнь в Москве.
За несколько дней до отъезда я отыграла свой последний спектакль «Лица» в любимом театре «Сатирикон», в котором служила пять лет и, в последний момент, согласно традиции, крикнула со сцены в зал: «Всё».
Вскоре моё «всё» оказалось на другом конце земли. Здесь, в Нью-Йорке, уже прошла бОльшая часть моей сознательной жизни, здесь не стало моих любимых бабушки с дедушкой, моего необыкновенного папы. Здесь родилась и взрослеет моя чудная дочка, вместе с которой становлюсь взрослой и я сама.
В своей второй жизни я мыслю и пишу по-русски и помню всех вас, моих друзей из жизни первой. Мы навсегда связаны теми незримыми нитями, которые невозможно разорвать. Я чувствую вас и люблю, пусть мы редко общаемся и еще реже встречаемся. С кем-то из вас я не виделась ровно четверть века. Но я точно знаю, что это еще не «всё», что мы с вами в любой толпе узнаем друг друга. Не так ли?

Ваша Валерия Коренная

Когда началась война, моему папе было семь лет, его сестре — 13. Маленькое село в Днепропетровской области, полная нищета. У папы с сестрой Любой — одна пара валенок на двоих. Снежная зима. Один валенок — ему, один — ей. И вот так, наполовину босиком, по снегу они носили продукты партизанам в лес. Вдвоем можно было больше донести. И так каждый день.
Они выжили, выжили их родители. Это позже, от голода, папиных родителей не станет.
Сразу после войны один из вернувшихся с фронта мужчин, потерявший на войне руку, увидит в папе большой музыкальный талант. Он вытащит со своего чердака запылившуюся скрипку и начнет учить папу игре на этом инструменте. Учитель музыки без одной руки! Позже папа станет профессиональным музыкантом и будет играть на скрипке и гитаре всё — от классики до джаза.
Спасибо всем тем, кто прошел эту войну под пулями, как мой дедушка, военный моряк Черноморского флота, Марк Моисеевич Будницкий, или босиком по снегу, как мой папа, Коренной Николай Кириллович. Спасибо им и всем тем, кто остались настоящими. Светлая Вам память!