Конец восьмидесятых. Москва. Я перехожу дорогу на Ленинградском проспекте и застываю на месте, видя, как навстречу мне, в распахнутой дубленке бежит через дорогу главный редактор "Юности" Андрей Дементьев. Бежит, словно у него нет возраста. Ему было 60. В иной ситуации я могла бы подойти и поблагодарить за только что опубликованного "Чонкина" Войновича, но поэт пробежал мимо. Мне удастся сделать это два десятка лет спустя.

До самого последнего времени он, по-прежнему, ходил легко, порхая, будто у него нет возраста. Свой девяностый день рождения он должен был отметить через три недели, но 26 июня 2018 г. его не стало. Всегда элегантный, подтянутый, харизматичный, с неизменной улыбкой и неподражаемым чувством юмора, он "брал" зал моментально, с первой минуты, и не отпускал до окончания концерта. Он читал свои стихи, рассказывал истории, шутил и делал всё это невероятно артистично.

Мы познакомились с Андреем Дмитриевичем в январе 2006 г. Он должен был выступать в Нью-Йоркском "Миллениуме". Занимался организацией его приезда Исаак Гурвиц, с которым я знакома и дружна уже много лет. Исаак организовывал и мои концерты.

— Я бы хотел, чтобы ты приняла участие в вечере Дементьева", — сказал Исаак.

— С удовольствием, но что я буду делать: петь, читать своё на вечере известного поэта?

— А ты напиши ему посвящение, — посоветовал Исаак.

Я написала. Дементьеву понравилось, и он предложил, чтобы на его концерте я прочла это посвящение, а также спела что-то своё. Всё это происходило заочно. Мы лишь общались по телефону: я — из Нью-Йорка, он — из Москвы.

Вскоре он с женой Аней прилетел в Америку и, перед началом концерта, за кулисами, мы познакомились. Очаровал он сразу. Не только меня. Зал — тоже. Принимали его великолепно. Аншлаг.

Затем был обед в ресторане, в узком кругу. Помню, что от смеха мое лицо не распрямлялось потом несколько дней. Хохотать было уже невозможно, а Дементьев всё рассказывал и рассказывал смешные истории. Как виртуозно он соединял слова в единую нить! Оторваться от него было невозможно. Бывают такие люди, после встречи с которыми тебя, словно заряжает каким-то светом. И этот заряд остаётся с тобой надолго. Ты всегда рад этому человеку. Это, как условный рефлекс у собаки Павлова. Вот, и у меня всегда было желание увидеться с Андреем Дмитриевичем.

Вскоре он написал тёплое и трогательное предисловие к моей книге, что стало для меня своеобразной путёвкой в жизнь поэзии.

Как-то раздался телефонный звонок. Андрей Дмитриевич и его жена Аня приехали в Нью-Йорк на пару дней и предложили встретиться, "если я свободна". Даже, если бы я не была свободна, для него я была бы свободна.

… Мы с мужем подъехали к отелю, в котором они остановились и увидели, как по лестнице элегантно и легко сбегает молодой человек в распахнутом пальто. Лишь, когда он подошел ближе, стало понятно, что это Дементьев, которому было 87!

…Было уже далеко за полночь. Никто из нас четверых не заметил, что мы оказались последними посетителями второго за этот вечер ресторана, куда мы плавно перетекли на десерт. Прощались мы с Андреем Дмитриевичем нехотя — хотелось слушать и слушать этого блистательного рассказчика.

Год спустя, в 88 лет, он дал концерт в Малом зале "Карнеги Холла". Как всегда, на высоте и, как всегда, прекрасный приём. И снова мне повезло: Андрей Дмитриевич и на сей раз пригласил меня принять участие в его творческом вечере.

И вот, на сцену выпархивает он — поэт без возраста. И зал аплодирует, и звучат его стихи, его песни, и мы обнимаемся на прощание, и в голове еще долго живут его строки:

Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.

Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.

Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство…
Не жалейте, что вам не досталось их бед.

Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.

Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.

Светлая память Андрею Дмитриевичу Дементьеву.

Его чувство юмора было мрачноватым, его слова были весомы и легки, его слог был глубоким и философски мудрым, а глаза — печальными. Сам он был светел, чист и наивен, как ребенок.
Я считала его своим "крестным отцом" в поэзии. И вот, его не стало. Врач и писатель, Аркадий Михайлович Арканов, в далеком 1985 году, стал первым человеком, который, прочитав мои стихи, сказал: "Тебе надо публиковаться". В тот день мы сидели на маленькой кухне его однокомнатной квартиры на ул. Чехова и, он читал отпечатанные на машинке мои первые стихи. Первые, которые я решилась кому-то показать. Тогда я была артисткой театра Райкина, который в ту пору не был еще "Сатириконом", а назывался Государственным Театром Миниатюр. Аркадий Михайлович стал автором спектакля "Что наша жизнь?". Он написал эту пьесу специально для нашего театра.
Потом я уехала в Америку, и несколько лет спустя, он в моем доме читал свою новую книгу "От Ильича до лампочки" — тогда еще рукопись. Ему нравился хохот, раздававшийся за столом, сам он оставался с безучастным выражением лица, но делал пометки в рукописи. Я хохотала на каждой фразе. "Тебе всё смешно", — сказал он. "Просто мне всё в Вас нравится", — ответила я.
Мне будет Вас очень не хватать, милый светлый Аркадий Михайлович, доктор-юморист с печальным взглядом.

Много раз я убеждалась в том, что действия и судьбу лирического героя читатели отождествляют с самим поэтом — автором стихов. И каждый раз я пытаюсь об’яснить, что в стихах — выдуманный персонаж, в котором могут присутствовать черты самого поэта, но так же от первого лица может звучать чья-то история, о которой автор узнал от кого-то, или из одной строки может родиться целый сюжет. Когда ты пишешь от первого лица, ты приближаешь читателя к лирическому герою, заставляешь сопереживать ему.
В.С. Высоцкий, как известно, не воевал, не ходил по канату, не был яком-истребителем, но многие его песни воспринимаются как истории, рассказанные глазами очевидца. Он говорил об этом не раз.
Поэт — тот же актер, примеряющий чужой костюм, но на своё тело. И чем лучше этот костюм подогнан под его фигуру, чем больше актер наполнен внутренним содержанием, тем органичнее его роль.
Вот и для меня — стихи, которые я пишу — другая роль, еще одна роль, где я могу стать тем персонажем, который мне интересен. И если вы думаете, что этот персонаж — и есть я, значит, он получился.

Психологам – в копилку, друзьям – на заметку.

Это личное. Ничего против имени Лера, как такового, я не имею. Если Лерой называют кого угодно, только не меня. Когда меня — я вздрагиваю. Это из детства. Со второго по пятый класс я воспитывалась в трех интернатах. Два года я провела в круглогодичном интернате под Москвой, в Воскресенске, в чудесной лесной зоне. Мам и пап мы видели, в лучшем случае, раз в месяц, в родительский день. По домам нас разбирали только на зимние и летние каникулы. Это — при наличии родителей. Но в моем классе учились дети из детдомов – родителей у них не было, и потому их никто никогда не навещал и не забирал домой. Детдомовских подкармливали наши родители. Ко мне приезжали не всегда. Мама с папой – эстрадные артисты – гастролировали, потом папа долгое время болел, а мама работала и лечила папу. Оставаясь в родительские дни без мамы, я чувствовала себя детдомовской. Меня это не пугало, скорее, я открывала в себе что-то новое. Я брала детдомовских за руки, ставила их в круг и говорила: «Улыбаемся». Так мы и стояли плотным кольцом, сжимая ладошки друг друга, глядя на счастливчиков, которых обнимали и целовали мамы с папами.

Завтра – родительский день. Я знала, что приедет мама. (Здесь – небольшое отступление. Все дети и учителя называли меня Валерой, кроме одной воспитательницы. Имени ее я не помню. Путь будет Галина Ивановна. Для нее я была Лерой. По какой-то причине, о которой я узнаю позже, она не могла запомнить моё имя. В моем классе училась девочка с еще более редким именем, чем моё, Калерия. Ее, как раз, и называли Лерой все, кроме Галины Ивановны. Она упорно звала ее Викой).

В те времена в интернатах было принято носить одинаковую одежду. У нас – мальчиков одевали в красные трикотажные кофты, девочек – в синие. И вот, накануне родительского дня, в спальню заходит Галина Ивановна и видит непорядок – вместо того, чтобы лежать в шкафу, на спинке стула висит синяя кофта. «Чья?» — коротко спрашивает она голосом, не предвещающим ничего хорошего. Кто-то из девочек говорит: «Леры», имея ввиду Калерию. Дальше происходит нечто невероятное. Галина Ивановна хватает меня за волосы (а они у меня длинные, до пояса), накручивает их на свою руку и ударяет меня головой о стену. Это случается так внезапно, что я даже не чувствую боль. И молчу. Кричат девочки. Галина Ивановна, словно в каком-то приступе бешенства, не говоря ни слова, вновь бьёт меня головой о стену. И снова я молчу. Из моих глаз брызжут слезы, теперь
я не знаю, отчего больше – от боли или обиды. Чем дольше я молчу, тем сильнее бьёт меня воспитательница. Крики девочек не умолкают, и в какой-то момент Галина Ивановна выпускает из руки мои волосы.

Назавтра я вышла к приехавшей навестить меня маме с косынкой на голове. Я не хотела расстраивать ее вчерашней историей, впрочем, так же, как и другой, случившейся чуть раньше. Тогда Галина Ивановна, тоже в приступе бешенства, гоняла по крапиве меня с одним мальчиком – голыми. Заросли крапивы были выше нашего с ним роста, а воспитательница была одета в спортивный костюм и перчатки. В руке она держала крепкий прут из стеблей крапивы, которым нас и била. За что – не знаю. Наверное, мы провинились. Об этом и о многом другом, что творилось в интернате, я рассказала маме много позже, став уже взрослой тётей. И то, рассказала ей в качестве примера того, как одно и то же событие одного человека может сломать, а другого – укрепить. Думаю, что если бы не битьё о стену, не крапива, не стояние на коленях на соли всю ночь – таким способом нас тоже наказывали – то это была бы не я, а другой человек. Лучше или хуже – никто не знает. Как бы то ни было, но после случая с волосами девчонки прозвали меня Зойкой, но Валера – мне нравится больше.

Я бы так ничего и не рассказала маме про «вчера», если бы не одна из моих подружек. Она подбежала к нам с мамой и выпалила: «Жанна Марковна, а Вы знаете, что вчера было?» Мама сняла с моей головы косынку и ужаснулась. Мой лоб был сине-чёрного цвета, а справа красовалась шишка величиной с кулак. Мама отправилась к директору. Воспитательницу он уволил в тот же день. Оказалось, что она была контужена во время войны. Отсюда – ее проблемы с памятью
и адекватностью восприятия.

Прошло много десятков лет, но каждый раз, когда меня называют Лерой, я почему-то вздрагиваю.

В тот год друзья пригласили меня к себе, в район Staten Island, отпраздновать рождество. Накануне грянул снег. Он не останавливался всю ночь, а к первой половине дня 24 декабря уже валил стогами. Полиция настаивала: всем оставаться дома. У меня уже и у самой возникла мысль никуда не выезжать (все поймут), как затрезвонил телефон.
— Привет, Валера, это М., мы с тобой виделись у И. дома. Я тоже еду туда, и, как раз, через тебя, могу захватить, тем более, у меня четырехприводной БМВ, — сказал человек мужским голосом.
Через час, подъехав к моему дому, он позвонил, я надела высокие сапоги на шпильке, взяла гитару и спустилась вниз.

Веселой большой компанией мы отметили Рождество. Приехали почти все приглашённые, лишь одна пара из Long Island не сумела откопаться и осталась дома. В три часа ночи гости стояли в дверях, готовые покинуть гостеприимный дом. Попрощавшись со всеми на пороге, хозяйка открыла входную дверь и ударилась лбом в снег. Он стоял перед нами выше человеческого роста. Мужчины взялись за лопаты, вырыли траншею для дам-с и подогнали машины к другому концу безопасной для каблуков дороги.
Первые двадцать минут мы с М. двигались почти нормально, если не считать, что машину при каждом торможении заносило. М. пообещал доставить меня в целости и сохранности. Он сказал, что раз привёз меня, значит, и увезёт назад. Нам уже попадалось всё меньше и меньше машин, и снег не останавливался ни на минуту. Радио говорило, что очистительная техника не справляется с непосильной нагрузкой. Ведь, действительно, никто в Нью-Джерси не ожидал снег в конце декабря. С какой стати?

И вот, в тот момент, когда мы проезжали одну из развязок с пересекающимися узкими мостиками, машина подпрыгнула, кашлянула, чихнула, засопела, крякнула, заворчала, зарычала, лягнулась, выпустила из-под капота струйку горячего пара и умерла.

Лобовое стекло стало белым в тот же миг. Я повернула голову вправо. Снег вёл себя так, словно это какая-то декорация спектакля, будто рабочие поднимают уровень сцены. Вокруг не было ни единого источника света и ни одного звука проезжающих машин. На наш звонок в службу 911 ответили сразу. «Ну, вот и хорошо, — подумала я, — сейчас приедут и вытащат нас отсюда. В конце концов, я что, в Сибири зимой не была, при минус сорока? Снега, что ль, не видела?» Не успела моя мысль додуматься, как диспетчер ровным голосом сказала, что ничем помочь не может, в Нью-Джерси объявлено чрезвычайное положение, запрещено движение любого вида транспорта, включая спасательную технику. «Сами уж как-нибудь», — добавила она сочувственно. Мы еще некоторое время пытались с двух телефонов дозвониться хоть куда-нибудь, и тут мой телефон пискнул и погас. Села батарея. Зарядить ее было не от чего. Через пару минут то же самое произошло и с телефоном М. В машине было холодно, а снег упорно поднимался выше и выше. Еще немного, и дверь не открыть.
Надо было уходить, но как? У меня на ногах – высокие сапоги из ткани на шпильке, а на заднем сидении – моя гитара. М. говорит, что, кажется, в машине есть резиновые сапоги 45 размера и теплые носки. Находит их и предлагает мне. Я надеваю носки, сапоги и мы выходим в снег.

В ту секунду, когда я справилась с дверью, я оказалась внутри снега, как ёжик в тумане. Я поняла, как ему было там страшно. И еще я поняла, что в этой метели нас найдут к весне, не раньше. С каждым шагом то один, то другой сапог норовил остаться в снегу. Мне стоило немалых усилий вытаскивать ноги из сугробов, часть снега проваливалась внутрь, в голенища. Огромные снежные комья, как гримёры, лепили нам новые лица. Делали они это с такой скоростью, что невозможно было дышать. Я поймала себя на том, что повторяю, как мантру: «Всё хорошо, всё хорошо…»

— Что «хорошо», — вдруг слышу я откуда-то издалека голос М., — ничего хорошего… ни одной машины… мы не дойдём… я больше не могу… устал…я не могу.

— Ты что, с ума сошел? А, ну-ка, иди вперед. Куда-нибудь выйдем. Всё хорошо, — проорала я, глотая колючий снег.

Ещё какое-то время мы двигались молча, неизвестно, куда. Руки мои, которые я, за неимением перчаток, обернула шарфом, превратились в два куска льда. Лицо, в которое десятком хлыстов бил снег, не чувствовало вообще ничего.

Я подумала, что прав, наверное, М., не дойдём, но не стала эту мысль озвучивать. Вдруг, как в сказке, рядом с нами останавливается джип. Из салона громко доносится испанская музыка. Двери открываются, и мы заскакиваем в салон. Здесь было так тепло, как в бане. В два голоса мы благодарим испаноязычного парня. Он говорит, что оказался на этой дороге случайно, он заблудился.

Вскоре мы выехали на шоссе, справа замаячил символ спасения от голода и холода в экстремальных ситуациях – Макдоналдс. Парень остановил машину и сказал, что ему надо ехать дальше. Мы протянули ему деньги. Он наотрез отказался взять их, сказал, что сам мог оказаться в такой же ситуации.

Зал Макдоналдса был большой, но почти все столы были заняты такими же, «недоехавшими», как мы.

— Что будет с моей машиной? – нервно сказал М. – Я даже объяснить не смогу, где она находится. Её уж точно, замело до крыши.

— Послушай, хорошо, что мы живы, что нам попался этот парень, что мы в тепле. А машину найдут. У меня там, между прочим, гитара и любимые сапоги. Сто процентов, придется с ними попрощаться.

— Всё равно, это же не машина, — нервно сказал М. и отправился к телефону-автомату.

Я нашла свободное место, сняла сапоги, вылила из них ледяную воду, недавний снег, сняла носки, выжала их и повесила на спинку сидения. Столь некультурно не одна я себя вела. Вокруг сидели несколько человек, которые таким же способом сушили обувь и носки. М. принёс горячий кофе.

Вот так всё было, а так я написала на салфетке, там же, в Макдоналдсе:

ПОКА НЕ ЗАКОНЧИТСЯ СНЕГ

Мы будем в сугробах, пока не закончится снег.
Машину засыпало пеплом по самую крышу.
Мы где-то с тобою застряли в метели и сне,
Но чей это сон, в котором тебя я не слышу?

Продрогших, промокших, спасёт нас один человек,
Подбросит до тёплого места в нагретой машине,
Шоссе, словно выплюнул кто-то, чуть с горечью, снег.
А снизу – каток, и гарцуют колёсные шины.

И наше авто зарыто на подступах к лету,
Его замело, откопать не пытаемся даже.
Мы где-то во сне. В проводах – гудки без ответа.
И глупо мигает за окнами знак распродажи.

Кого этот знак привлечёт замурованной ночью,
Пока не вернётся пропавшее солнце из плена?
Мы снимся друг другу. Во сне мы похожи не очень.
Согрелись – неплохо. И жизнь запустили по венам.

Пока мы в сугробах, не хватятся пары пропавших.
Бензином не пахнет и кофе не стынет горячий.
Мы где-то во сне. Я молчу. Ты – немного уставший,
Как зверь на арене, надеешься вырвать удачу.

Не снится. А как доказательство – снега сугробы,
Заблудший в зиме почтальон, разносящий газеты.
Не кто-то один, попивающий кофе. А оба.
Пока не закончится снег, не будет рассвета.

К утру открыли дороги, поехала снегоуборочная техника. Семья на внедорожнике: муж за рулём, жена и двое маленьких детей – не побоялись взять нас в машину и довезти меня до дома. От денег они также отказались. М. поехал с ними дальше, в Манхэттен.

Спустя несколько дней, он позвонил и сказал, что машину откопали, вскоре отремонтируют, что гитара моя, пережившая недельное обледенение, даже не расстроилась, сапоги – на месте.

— Всё хорошо, — добавил М. Больше мы никогда не виделись.

Много раз я убеждалась в том, что действия и судьбу лирического героя читатели отождествляют с самим поэтом — автором стихов. И каждый раз я пытаюсь об’яснить, что в стихах — выдуманный персонаж, в котором могут присутствовать черты самого поэта, но так же от первого лица может звучать чья-то история, о которой автор узнал от кого-то, или из одной строки может родиться целый сюжет. Когда ты пишешь от первого лица, ты приближаешь читателя к лирическому герою, заставляешь сопереживать ему.
В.С. Высоцкий, как известно, не воевал, не ходил по канату, не был яком-истребителем, но многие его песни воспринимаются как истории, рассказанные глазами очевидца. Он говорил об этом не раз.
Поэт — тот же актер, примеряющий чужой костюм, но на своё тело. И чем лучше этот костюм подогнан под его фигуру, чем больше актер наполнен внутренним содержанием, тем органичнее его роль.
Вот и для меня — стихи, которые я пишу — другая роль, еще одна роль, где я могу стать тем персонажем, который мне интересен. И если вы думаете, что этот персонаж — и есть я, значит, он получился.