А я…
в этом году не успела
театр посетить и музей,
поправилась, похудела,
не принимала гостей,
не побывала в Европе,
не плавала на корабле,
сидела весь год на ж@пе,
устала же, как на метле,
катала себя на машине
(нельзя в гараже ей скучать),
чтоб нервы не портить мужчине,
старалась почаще молчать,
поставила ёлку в квартире,
нащупала песни зерно,
вещала словесно в эфире,
роль получила в кино,
отбросила всех пассажиров,
кто мягко стелил «ох» и «ах» —
кусочек законного сыра
я крепко держала в зубах,
пусть за год не стала моложе
и в голосе меньше верхов,
но выпустила я, всё же,
новую книгу стихов.
И сцену люблю, и кулисы,
и чтобы зимою — весна.
Прощай, високосная Крыса,
по сути, година Ждуна.
Пусть будут любимые рядом,
и будет понятен язык,
Вернутся улыбки и взгляды.
Будь добрым, Серебряный Бык.

Апрель получился на редкость холодным,
Но я была юной, а он был свободным.
До мая мы с ним согревались в постели,
Курили и пили, смеялись и пели.
В июне мы выбрались в жаркое лето,
Я даже стихи написала об этом,
О времени года, где всё так прекрасно,
Где он был опасным, а я была страстной.
Нас встретил июль раскалённым асфальтом,
Уж лучше б уехать куда-то на Мальту,
Там самый полезный, умеренный климат,
Никто не ограбит, ничто не отнимут.
Но вместо отъезда надвинулся август,
Я думала: скоро немного расслаблюсь
И к осени буду свежа и игрива.
А он к сентябрю обнаружил архивы
Из прошлого года, где жёны и дети,
И в рамочке фото в его кабинете.
Октябрь обещал интересное действо,
Он мне говорил: все проблемы – из детства,
И комплексы надо сбивать на подлёте.
Ноябрь без солнца, как кочка в болоте –
Похожа на почву, на деле – обманка,
Такая же, как обещанье из банка.
Декабрь пронёсся экспресс-электричкой,
Он письма писал мне в публичку и в личку:
Я несовременна, а годы промчатся,
Что надо уметь не любить, а встречаться,
Мы просто проводим совместное время,
И оба мы с теми, и оба, мол, в теме.
«Ну, что же, – подумала я, – попытаюсь,
Попытка – не пытка, перевоспитаюсь».
Уже к декабрю я была веселее,
Друзей собрала к своему юбилею,
Сказала о нём пару слов, между прочим,
Что мы – ненадолго, что вместе хохочем.
Мы дохохотали, и в полдень январский
Мы пили вино, поедали швейцарский
Дырявый, как наш сочинённый романчик,
Наш карточный домик. Пустой чемоданчик
Стоял наготове в холодной прихожей,
И я быть могу безразличною тоже.
Он мне рассказал в феврале о футболе,
А в марте мы тихо расстались, без боли.

Весь день идёт старик до лавочки,
Передохнёт и дальше, в путь,
Не сапоги сносились — тапочки.
Ну, как его переобуть?
Он не расстанется с обносками,
Он сам давно уже ничей,
Есть портсигар, да с папиросками
И кот довольный на плече.
Иной судьбы просить — не каяться,
Никто тебе ее не даст.
Вон, слышно, как кукушка мается,
А кот — сметанен и мордаст.
Кукушка — математик тот еще!
Что толку от ее «ку-ку»?
Прогноз ее дорогостоящий
Полезен лишь гробовщику.
Кот ухом поведёт — локатором,
Он весь сейчас — в своих ушах,
Съедобным служит индикатором
Хозяйский, еле слышный, шаг.
Пока старик дойдет до лавочки,
Раз пять разделится страна,
Кот на плече, ему — до лампочки.
Блин, девять жизней — не одна.
Пусть нет доказанного случая,
Но знает он наверняка:
Из девяти, пожалуй, лучшая —
Та, на плече у старика.

Она мужчине, как награда –
Фигура, тело, интеллект,
Она умеет, если надо,
Создать желаемый эффект,
Печатает умело в «ворде»,
Друзья разумны – ей под стать,
Скандал давно ее не портит,
А освежает, так сказать.
Она живёт в просторном лофте,
Решает важные дела
В распахнутой случайно кофте –
На то и созданы тела.
Она жила, не напрягалась,
Свежа, как ветер, хороша,
Она решительно прощалась,
Но убегала, не спеша –
Давала время на раздумье,
На осознание конца
И на признание безумья
Устами жалкого глупца.
Она была демонстративна –
Бросалась на спор со скалы,
Жила, скорей, интуитивно,
Но с траекторией стрелы.
Была бессмысленно отважна,
Придумывала свой запрет.
Всегда права была – неважно,
Права реально или нет.
Ни развлекать ее не надо,
Ни петь романсы, глядя вдаль,
Она мужчине, как награда,
А он, наглец (представьте гада!),
Согласен только на медаль.

Ты занят, папа, а у меня праздник:
в меня влюблён одноклассник,
я тоже в него влюблена,
он для меня, папа, — страна.

Ты занят, папа, а у меня беда:
он ушел от меня навсегда
к девчонке глупой из десятого «Б»,
кому я нужна в несчастливой судьбе?

Ты занят, папа, а у меня успех:
первое место — я лучше всех
пишу стихи в нашем мединституте
и дохожу до самой сути.

Ты занят, папа, а у меня радость:
ты не смотри на его угловатость,
он меня любит, и это важно,
это мой фильм, папа, полнометражный.

Ты занят, папа, а ты уже дед,
двадцать минувших лет
без тебя — скорость секундной стрелки,
осколки упавшей тарелки,
собака поранила лапу,
ты всегда занят, папа,
я нашла лекарство от твоей болезни:
знаешь, какое? Мои стихи и песни.

На сцене – фокусник, ты – зритель,
ты «сам обманываться рад»,
но больше ты – разоблачитель,
ты злишься, ты не виноват,
что уличить его пытаясь,
в «напёрстках» путаясь его,
ты, всё равно, себя пытаешь
и ожидаешь торжество
вот-вот момента рассекрета –
как он подбрасывает вверх
и ловит шарики штиблетом,
бьёт об пол, прячет их в конверт,
в карман другого измерения,
где в милях спит километраж,
где приступы благодарения
раз в год, и прочий антураж,
и этих шариков всё больше,
он крутит-вертит ими так,
что если шарик им заброшен,
его заменят за пятак,
и будет прыгать, как на нитке,
другой – строптивый в первый миг,
подарит зритель маргаритки,
чуть заложив за воротник,
продолжат шарики движенье,
то этот – в фокусе, то тот,
закрутит головокруженьем
и тут же бросит вниз, с высот,
и он летит то вверх ногами,
то по асфальту, как катком,
то высоко над головами,
а зал? что зал? всегда битком,
и в нем звучат аплодисменты
и крики «браво!», лесть и месть,
и понимания моменты,
что шарик этот – ты и есть.

… и накрылся интернет,
хорошо, что я успела:
заблокировала сотню
верных, преданных врагов,
к ним добавила две сотни
самых преданных друзей,
к ним еще четыре сотни
представителей ирака-
пакистана-сомали,
трех назойливых китайцев
(не нужны мне ваши мыши —
ни летучие, ни просто,
ни компьютерные даже),
в «бан» отправила пиратов,
генералов из камбоджи,
заклинателей людей,
посчитала, что в остатке —
заблокированных больше,
чем читающих меня

и подумала: что делать? —
разблокирую, пожалуй,
самых преданных друзей,
я была несправедлива,
принимать их надо лучше,
чем относятся ко мне,
и еще верну из «бана»
самых преданных врагов,
чтоб они не зря старались —
отрабатывали карму
на ближайшие года,
представителей ирака-
пакистана-сомали
я оставлю для прикола,
помню, я зашла однажды
на страничку сомалийца
или, может, пакистанца,
или, может быть, иракца,
или… это всё неважно,
у него в друзьях сто тридцать
длинноногих юных дев
из невиданной глубинки,
все похожи, как одна,
на меня и друг на друга
белокуростью волос,
представителя ирака-
пакистана-сомали
было решено оставить,
но при этом, мониторить,
чтобы он не вздумал даже
отправлять мне в личку розы,
смайлы и аплодисменты,
и другую дребедень,
разблокировала также
трёх назойливых китайцев —
хрен с китайскими мышами,
всё равно, не долетят,
генералы из камбоджи
стали маршалами мира —
разблокировала тоже,
вдруг, когда-то пригодятся,
если надо закосить
под придурка или дуру,
ты не знаешь, дорогой мой,
как бывает очень кстати
наблюдательность твоя,

разблокировала, вижу:
все друзья молчат, как в тряпку,
значит, думаю, обида
и, наверное, надолго,
а враги враз оживились,
комментировать спешат,
им неважно, что пишу я,
только разочарованье
представляю я для них,
вы, товарищи, простите,
очаровывать не стану,
потому навек прощаюсь,
берегите нервы, плиз,
представители ирака-
пакистана-сомали
выслали сердечки в личку
и в ответ влетели в бан,
три назойливых китайца
под покровом темной ночи
тихо перешли границу,
написали мне «ни хау»,
прикрепив китайский «смайл»,
я послала по-китайски,
но они ушли по-русски,
громко крикнув на прощанье
«нехоросии» слова,
маршал мира из камбоджи
замолчал, на всякий случай,
чтобы просто любоваться
моим русским языком,

на фига друзья такие,
если все молчат, как в тряпку? —
я подумала и снова
заблокировала их,
сто врагов пошли за ними —
рядом будет веселее
говорить, что я скотина,
не ценю ни тех, ни этих,
что меня отправить надо
на парашу, в «ссылку ру»,
представители ирака-
пакистана-сомали,
размножаются грибами,
кучкованием семян,
и теперь они влетают
в бан легко и без разбора,
только здесь одна загвоздка —
их быстрее прибывает,
чем планета может взять,
отбиваюсь без патронов,
как меня учили в школе,
на уроках НВП,
хризодуб иван петрович,
вам привет из США,
если помните, конечно,
я быстрее всех когда-то
разбирала-собирала
автомат АК с затвором,
магазином и стволом
и еще сопротивлялась,
помню, вашему упорству —
не могли меня заставить
натянуть противогаз,
полный грязи и песка,
я сказала, что лицо мне
может пригодиться позже,
так оно и оказалось,
и годится до сих пор,
впрочем, отвлеклась от темы —
три назойливых китайца
не ушли, напоминали,
что когда-то я учила
их «сломать-язык» язык,
я считала по-китайски
не до трёх, трёх миллионов,
говорила, умоляла,
но китайцы размножались,
как на принтере — листы,
маршал мира из камбоджи
любовался из окопа
в микро-теле-кинескоп,
остальные отписались,
выражая недовольство,
и пошли домой пешком,
ведь всегда дурак — кондуктор,

я подумала: хреново,
если также будет дальше,
я совсем одна останусь —
муж — не в счёт, всегда со мной,
буду развлекать стишками
или песнями с гитарой
близких, бдительных соседей —
слышно, как они стаканы
подставляют днищем к стенке,
это чтобы лучше слышать,
но соседи, к сожаленью,
ничего не понимают,
лишь один язык — английский —
в их богатом арсенале,
и приходится терпеть им
тарабарский наш язык
вперемежку со словами,
всем известными везде,
каждый, кто американец,
сразу, только узнавая,
что ты русский человек,
обязательно два слова
произносит «русским матом»,
ждёт реакции и даже
вам подмигивает глазом,
мол, товарищ, понимаешь,
«я совсьем нье лыком щит»,
то, что это русский мат,
не узнал словарь бы даля,
да и даль бы не узнал бы,
подсказал бы, что мне делать,
всех друзей порастеряла
и гордыня не дала мне
сохранить хоть малый круг
из людей, вполне достойных,
уважаемых, учёных,
докторов из академий
и артистов, и певцов,
но пока я размышляла,
что же делать мне с собою,
к нам пришёл социализм
и накрылся интернет.

С тобой прокатимся в метро
и выйдем на «Таганке»,
афиша «Гамлета» сверкнёт
слепящей белизной,
свернём в ближайшее бистро,
сбежав от чар цыганки,
и даже небо кашлянёт,
как тяжелобольной.

А впереди – снегов стога,
но жить мы будем вечно,
и не кончается судьба
на станции конечной.

Давай дождливым сентябрём
доедем до «Арбатской»,
помашем жёлтым фонарям,
стеклянным их зрачкам,
потом умчимся дикарём,
и в домике рыбацком
мы будем греться у огня,
сигналя маякам.

А впереди — снегов стога,
но жить мы будем вечно,
и не кончается судьба
на станции конечной.

И через много долгих дней
перелистнём страницы,
с тобой доедем до Тверской,
(пусть будет день среда),
не помню ничего нежней
невидимой границы
твоей руки с моей рукой
сегодня и тогда.

А впереди — снегов стога ,
но жить мы будем вечно,
и не кончается судьба
на станции конечной.

ССЫЛКА НА ПЕСНЮ

До сих пор в ушах твое напутствие —
Ты такую глупость городил.
Вот она — иллюзия присутствия,
Словно никуда не уходил.

Как ребенок, что сражался с кашею,
Проглотив от половинки треть.
Да с такой иллюзией бесстрашия
Страх умрёт от страха умереть.

Что сравниться может с расставанием?
Сломанные рёбра у зонта,
Хрипы при иллюзии дыхания
С трубкою, торчащей изо рта.

Я-то думала, что жизнь закончена,
Что с собою ты унёс стоп-кран,
Только я сквозь скважину замочную
Просочилась и ушла в туман.

Ты довёл под крышкой до кипения,
А потом открыл, сказал: «Плыви»,
Зная, что иллюзия терпения
Больше, чем иллюзия любви.

С малых букв, без знаков препинания,
В стол писал и уходил в запой —
Создавал иллюзию признания,
Стать пытаясь признанным собой.

И достиг иллюзии присутствия —
В выжженной пустыне стоп-сигнал.
Но представь: сбылось твое напутствие —
Ты тогда мне счастья пожелал.

Эпиграф: “В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань”.
А. С. Пушкин. «Полтава».

***
Вы знали, как живёт актриса?
Не знали? Нет? Я расскажу:
она уходит за кулисы,
а дальше — ясно и ежу —
гулянки, пьянки, рестораны,
вино, солидный гонорар
и экзотические страны,
кораллы, устрицы, кальмар,
проснулась, тело потянула,
рукой махнула и ногой,
взяла халат со спинки стула,
себя увидела нагой
и улыбнулась в зазеркалье,
открыла сводки новостей,
прочла их по диагонали —
дурных достаточно вестей,
за чашкой кофе — эсэмэску
черкнула другу, два звонка,
немного подучила пьеску —
играет вечером в ДК,
зашла в салон за маникюром,
здесь все сенсации теперь,
узнала, что коллега — дура,
что мужика нельзя — за дверь,
потом сыграла на подмостках —
не зря она учила роль,
домой пришла в духах и блёстках,
там муж — не принц и не король,
она устала — роз охапка,
аплодисменты, рампы свет,
из каблуков шагнула в тапки,
сняла затянутый корсет,
грим смыла, заварила чая
и говорит: «Я каждый день,
живу, в телегу запрягая
себя и трепетную лень».

У бабушки Миши
Есть дедушка Маша.
У девочки Гриши
Есть мальчик Наташа.
Кобель гордый Герда —
У сучки Матвея,
А дядя мой Берта,
Когда протрезвеет,
Кричит тёте Вите,
Что сын их Лариса —
(Не благодарите)
Актёр, не актриса.
Сомнения бродят
Во мне свыше веры:
А вдруг, я не тётя,
А дядя Валера?

Любовь сломалась,
как старый телек,
не от скандалов,
не от истерик,
не потому, что
следы на теле,
любовь замкнуло,
как старый телек.

Нет больше тока,
обрезан провод,
причина — в связи,
гроза — лишь повод.
Стена, розетка,
горит лампадка,
хватает света,
тепла нехватка.

Любовь, наверно,
была проездом,
но на помойке
любви не место.
Она из дома
ушла в метели,
сосед промолвил:
— Сломался телек,
гроза — лишь повод
взглянуть высОко,
остался провод,
но он без тока.

ССЫЛКА НА ВИДЕО

Городок небольшой, утопает в зелёном,
Улыбаются все, незнакомцы милы,
То скамейка под пальмой, то розы под клёном,
То причудливый кто-то глядит со скалы.

Магазины, кофейни, в ларьках безделушки,
Соблюдаем дистанцию, тихий квартал.
Вдруг смотрю: Александр Сергеевич Пушкин
Возле речки сидит и читает журнал.

Я гляжу и не верю глазам своим ясным,
УзнаЮ этот профиль его и анфас.
Он себя самого рисовал не напрасно,
Чтобы облик его отпечатался в нас.

Пушкин в маске, как все (будь неладен тот вирус),
На ступеньку присел, от чужих в стороне.
Я подумала: «Щас он достанет папирус
И напишет роман о сегодняшнем дне».

Он журнал дочитал, маску — на подбородок,
Закурил косячок, улыбнулся всему
И сказал: «До чего же красива природа»,
И закашлял слегка, утопая в дыму.

Я хотела сказать, что люблю его с детства,
Что читала всего, знаю всё наизусть.
Только Пушкин не рад моему был соседству
И мелькнула в глазах его пушкинских грусть.

Он журнал отложил, словно книгу на полку
(Мимо люди шагали в земной суете)
И ушел вдоль реки. Я увидела только,
Как открылся журнал на научной статье.

Вы, конечно, сейчас не поверите в это —
Я подумала: это написано мне.
На журнальных полях, да рукою поэта:
«Я не памятник вам…» и зачёркнуто «не».

Мне она рассказала историю,
Как худела, себя истязая:
То каталась она в Евпаторию,
То японца нашла из Китая,
Он иголки в нее, словно дротики,
Загонял, чтобы жрать не хотела,
Но она превратилась в невротика
И свое ненавидела тело.
Говорит: «Я часа по два плавала,
Напивалась волшебной водою,
Травяными травилась отравами,
Чтобы стать, как тростинка, худою».
Разъясняла она про методику,
Силу воли, калории, цели
И стояла в бассейне, у бортика,
С бутербродом и пятым коктейлем.

Ну, не спорь ты с этой бабой,
Дай ты ей договорить
Ты поддакивай хотя бы,
Не теряй рассказа нить
Потому, как баба может
Вдруг задать любой вопрос
Или что-нибудь доложит,
Или у нее невроз,
Или отвисает сзади
То, что быть должно, как твердь,
Ты не спорь с ней, бабы ради,
Пусть она права на треть
Или не права нисколько,
Не мешай ей быть собой,
Поболтать захочет в койке,
Ты, кивая головой,
Молча соглашайся, слушай,
Но не вздумай говорить,
Ей на то и дали уши,
Чтобы было, чем любить.
Иногда еще ей надо
Безделушку и цветы,
Платье, туфельки, помаду.
Хэппи баба — хэппи ты.
Дай ты ей побыть поэтом,
Это же не «быть — не быть»
И не спорь ты с бабой этой,
Дай же мне договорить.

Знала, что встречу тебя на пути в одиночество,
Всё, что случилось до этого, было ребячеством,
Ластик давно ничего не стирает дочиста,
Можно еще кое-где разглядеть знак качества,
Правда, не ясно что-то со сроком годности,
Он незаметно, должно быть, стал сроком давности,
Знала, что встречу тебя посреди безысходности,
Знала, что буду любить тебя из благодарности.
Мне говорили: спасают лишь тех, кто бросается
В воду, на серый асфальт, на пути, по-каренински
И начинают любить из мучительной жалости,
Это случается с каждым, в любом поколении.
Знаю: бывает любовь, когда близится к осени
Лист календарный, слетая листочком берёзовым,
Ты ни о чем не жалеешь, ты выложил козыри,
С ними — очки, что меняют цвет серый — на розовый.
Ты разглядел за подобием страсти отчаянье,
Словно хватаешь руками обрыв ускользающий,
Днём невозможно привыкнуть к себе, а ночами ты
Машешь подбитым крылом, как птенец умирающий.
Сыграно, прожито, пропито всё и проплакано,
Только не стал ни величеством ты, ни высочеством,
Каждая рана своими зашита заплатами,
Каждый дорогой своею идёт в одиночество.

ВИДЕО ПЕСНИ

Здесь — пох@исты, там — параноики,
Те и другие бьются в истерике.
Метров на пять отодвинуты столики.
Знал бы Колумб, подгребая к Америке,
Страсти какие будут кипящие
В мире сегодняшнем, полном неразума,
Трудно уже отличить настоящее
От суррогата с блестящими стразами.
Если вглядеться в частички чуть пристальней,
Можно увидеть себя в отражении,
Это размноженный ты: и на пристани,
И в поездах, и в лыжном скольжении,
И в облаках — перелётною птицею,
Там, где летают вовсю астероиды.
Верят одни в исцеление пиццею,
Лепят другие себя из стероидов.
Все параноики дружно волнуются:
«Как лучше скрыться от видеокамеры?»
Лучше, вообще, не светиться на улице,
Тихо сидеть за стеною, за каменной.
А пох@исты слоняются толпами,
Прежнего пуще, одной биомассою,
Лозунги пишут на кепках с футболками,
И выражаются общими фразами.
Вы успокойтесь, мои параноики,
Каждый имеет свой код под сетчаткою.
Все вы останетесь — нытики, стоики —
Пальчиков нежных своих отпечатками.
Пусть пох@истам всегда замечательно —
Время для них никуда не спешит.
Даже неважно, что жизнь окончательна
И восстановлению не подлежит.

На холсте моём звенит трамвай,
Зонтики бегут, мигают фары,
Слышен за углом собачий лай
И аккорд расстроенной гитары.

Провода нависли над Москвой,
Через лужу прыгает прохожий,
Туфельки спешат по мостовой,
Чтобы сброситься с ноги в прихожей.

Фонари взирают на луну,
Возвышаются над головами,
И такси врезаются в волну,
Жёлтым светом расплескав цунами.

Отцветёт сиренью старый май
Или он подумает, что умер.
Будет монотонно плакать зуммер,
Будет подпевать с холста трамвай.

Я кручу её угрюмо,
Подношу её к лицу,
Но коробочка с изюмом
Быстро движется к концу.
Как туман в ладонях тает,
Исчезает благодать,
Я изюминки считаю,
Хоть и трудно сосчитать.
Я создание простое —
Не научный интерес,
Ничего почти не стою,
Если измерять на вес.
Нет особенностей гейши,
Не замечена в святых,
Вот, изюминок всё меньше
Изумрудных, золотых.
В микроскопе и бинокле
Их уже не разглядишь.
Сплыли, съедены, подсохли,
Как из булочки — кишмиш.
Выцвели с годами перья,
Стало больше барахла,
И не знаю, кто теперь я.
Ягодкой уже была.

Есть в каждой капельке воды – вода,
в сиянии любой звезды – звезда,
и в каждом пройденном пути – свой след,
в любом вопросе есть простой ответ,
у слова каждого – своя цена
и обоюдоострая вина,
за мартом следует всегда апрель,
там, где фуражка, будет жить шинель,
и будет выбор из числа дорог,
где каждый встреченный тобой – урок,
не каждый посланный, притом, посол,
ружьё и дерево всегда имеют ствол,
а у ствола — не дуло, так кора,
и в каждом море — хоть один корабль,
в молчанье голову склонил фонарь,
он знал всегда, по ком звонит звонарь,
рука отправит в никуда письмо,
оно осядет пылью на трюмо,
и станет жить отдельно, как рубец,
так взглядом выдаёт себя вдовец.

В конце концов, неважно, кто придёт,
и каждого когда-то где-то ждёт
приёмный или собственный покой,
до одного и до другого — взмах рукой.

Не говори, что ты не убивал.
А таракан? А мошка? А букашка?
Не ты, быть может, забивал барашка,
Но ты его съедал.

Не говори, что ты не доносил.
Не ты донёс неправду до другого?
Не ты сказал решающее слово,
Когда и так «он» был без сил?

Не говори, что ты не воровал.
А разве время не крадут чужое,
Заставив ждать и телом, и душою?
Ты разве сам не ждал?

Не говори, что ты не умирал.
Твой первый страх — он был подобьем смерти,
Известием в заклеенном конверте.
И ты его с опаской открывал.

Не говори, что некий твой кумир
На полочке не примостился рядом
С твоим портретом и твоей наградой
За выигранный в девять лет турнир.

Не говори, что ты не возносил,
Вознёс, взлюбил, разверился и скинул.
Куда он делся? Просто тихо сгинул,
Пока ты спал, любил и пил.

Не ты нанёс ему удар строкой?
Не ты залез в чужую койку?
Не возжелал и не желал, но только
Кидаешь камень ты свой рукой.

Он долетит из глубины эпох,
И будут эхом доноситься речи,
Когда тебе останется до встречи —
Последний выдох и глубокий вдох

Перед прыжком в небесной сини гладь,
Где всё неважно, кроме тишины
И повторяющейся каждый день весны.
Кто знает, кем тебе придётся стать?

Повесь табличку на двери:
«Не говори, что ты… Не говори».

Где та, четвёртая стена,
что отделяет жизнь от сцены?
Как высокИ сегодня цены
на вид из узкого окна
с кусочком неба для полёта
в воображении своём?
Казённым пользуясь бельём,
он точку поменял отсчёта,
чтобы ловить беззвучный знак
того, что надо делать дальше,
и нет билетов на ближайший,
да и сегодня был аншлаг
в его, мишенью сжатом, мире,
где в каждой клетке — микрофон,
где лязг железа — ровный фон,
он учится в прямом эфире
играть и жить, и умирать
в чужом костюме новой роли,
но ограничены гастроли
размером сцены три на пять
и зрителями — парой добрых,
в него влюблённых светлых глаз,
словарь произнесённых фраз
остался в душных гардеробных.
Пред ним — четвёртая стена,
окно без жизни, без портьеры,
он каждый миг — лицом к партеру,
а дальше… дальше – тишина.

– Аллё. Слушаю. Здравствуйте,
прямо по имени-отчеству?
В чём вы участвуете?
Кто звонит? Одиночество?
Как интересно, что же мы,
словно чужие, разные?
Ну, доигрались, дожили!
И разговоры праздные,
и темнота за окнами,
будто под стать тематике,
я, с волосами мокрыми,
в банном стою халатике,
слушаю одиночество
в тихом пространстве комнаты,
вымытой мною дочиста.
– Я, – говорит, – исколото
иглами отчуждения,
взглядами непонимания,
я, говорят, невезение,
я, говорят, испытание,
вроде, как я – невидимо,
вроде бы и – неслышимо,
я никого не обидело,
в том ли вина, что выжило?

И замолчало. Филины
ухали в ночь беззвёздную.
– Что, – говорю, – обессилело,
старишься вместе с вёснами?
Может, себя рассекретишь ты?
Чай погоняем с тортиком.
Надеюсь, не на диете ты?
Тонко нарежу, ломтиком.
… Трубка молчала. Вежливо.
Треснул эфир помехами.
Я по ночам насмешлива
и говорю: «Приехали,
надо же, одиночество
в дом приглашаю затемно,
знать его имя-отчество
вовсе не обязательно».
Фоном, меж перегонами –
вёрсты стволов берёзовых,
мыслей пустых – вагонами –
у дураков да философов.
… В дверь позвонили коротко,
думала, что ослышалась
в шумном потоке города,
где небоскрёб – возвышенность.
Я открываю. «Здравствуйте,
как приглашали, с тортиком,
вы, – говорит, – участвуете…
дайте взглянуть в блокнотике…»

Передо мной, на лестнице –
девочка в летнем платьице,
то ли моя ровесница,
то ли десятиклассница…
Чай был неспешно выпитым,
торт на двоих — проглоченным
с девочкой этой, вылитой
я, но слегка просроченной.
Мы утопали, словно в траве,
в мягком сиденье пуфика.
были, казалось, в незримом родстве
два одиноких путника.
… Утром читаю записку: «Пока».
Смайлик и снизу — чёрточка.
Я улыбаюсь, а смайлик — с листка
И… вылетает в форточку.

Ни писать, ни звонить больше некому,
мы давно – разведённые реками,
разведённые мы океанами
и во всём непохожими странами,
нас давно развели руки времени,
остаются, как матрица, в темени,
и слова, и гудки телефонные,
и знакомые строчки наклонные,
почтальоны усатые канули,
есть иллюзия – видеокамеры
как спасение от одиночества,
и считаешь, считаешь всю ночь до ста,
но не спится, в окно месяц пялится
на тебя, словно ты постоялица,
заключенная в мире пустующем,
к небесам прижиматься, к зонту ещё,
к берегам, что надёжнее пропасти
и понятнее азбучной прописи,
и лелеять воспоминания,
как махали рукой на прощание,
как писать обещали, как верили,
закалённые злыми потерями.

Мы давно – разведённые реками.
Ни писать, ни звонить больше некому.

(Стихотворение из романа «Завтра была любовь»)

Рим из окна – серый,
утренний и дождливый.
Спит Пантеона сфера,
голубь сидит сонливый.
Цокают чемоданы
по мостовой, как кони,
шпильки вбивают дамы,
город не беспокоя.
Он бесконечный, словно
жизни моей страницы.
Я в это окно врисована,
будто в лицо – глазница.
Я в это окно впечатана,
ставнями заколочена,
кожаными перчатками
будто бы обесточена.
Утро врастает римское
в это окно черное,
застывшею невидимкою,
пририсовав плечо мое.
Чуть не забыла главное:
рядом не тот, с кем солнечно,
ночи истёрты гравием
от тишины проселочной.
Рядом – случайным выстрелом,
словно забыв прицелиться,
просто взяла у пристани
то, что нигде не ценится
и поддалась течению,
переплывя столетия.
Что, как не заточение –
то, чем живу на свете я?
Римские ожидания,
как с кошельком ворованным,
даже без “до свидания”,
став пустотой дарованной,
не омрачили праздника,
острыми встретив шпилями,
будто словами классика,
я на века пришпилена.
В Рим хорошо – с любимыми,
кофе на старых улицах,
а с нелюбимым – спинами
ночью глухой сутулиться.
Все короли разложены,
время – бояться холода.
В Рим все дороги хожены,
и ни одной – из города.

На чёрно-белой фотографии
Никто из нас не улыбается,
Никто не знает, что получится
Из нас, дворовой ерунды.
Один — профессор философии,
Другой — глава большой компании,
А третий… кто не знает третьего?
Звезда и муж самой звезды.

А по реке плывут кораблики,
А над рекой летает облако,
И запах шоколадной фабрики
Разносится и тает в воздухе.

Философ наш уехал в Индию,
Сидит в нирване днем и вечером,
Другой — работает без продыха
Последние пятнадцать лет,
Звезда снимается старательно,
Но деньги тают так стремительно,
Что он в хорошем настроении —
Не чаще, чем парад планет.

А по реке плывут кораблики,
А над рекой летает облако,
И запах шоколадной фабрики
Разносится и тает в воздухе.

Лет тридцать с вами мы не виделись,
Философ, всё, как ты предсказывал —
Не избежать, когда начертана
Любовь двух разных половин,
И друг на друга — игры детские —
Ведут взрослеющие мальчики,
И не по-детски ждут их девочки,
Храня под сердцем плод любви.

А по реке плывут кораблики,
А над рекой летает облако,
И запах шоколадной фабрики
Разносится и тает в воздухе.

Всё, говорят, открывают мужчины:
Дверь перед женщиной, жизни причины,
Душу свою открывают по пьяни
Первому встречному в поезде, в бане.

Всё, что скрывается – женские штучки:
То, что любовник имеется, внучки,
Скроет она, что жила, не любя,
Возраст – от всех и вес – от себя.

Улочки эти, бегущие к берегу змейками,
Запахи спелой грозы ночью в небе вельветовом,
Ты нашпигована солнечными батарейками,
Светишься счастьем и будущим — тайным, неведомым.

Ты влюблена, он и мыслит с тобой одинаково,
Ты до сих пор не забыла улыбку и смех его.
Шёпотом, тихо в любви объясняются знаками
Камушки крымского пляжа, тогда еще, «всехнего».

А кипарисы смеются то солнцем, то звёздами,
Прячутся в небе, за облаком, горы зелёные.
Всё, как и прежде, лишь ты бесконечными вёрстами
Изрешетила дорогу — колоду краплёную.

Скажешь, ты тоже с изношенными батарейками?
Выбраться тоже не можешь из плотного снега?
Знай: обязательно улочка выведет змейкою
К самому берегу тихо плывущего неба.

Перед приходом уборщицы я убрала квартиру, поставила чайник, открыла коробку зефира, скатерть, чашечки, блюдца на две персоны, во всех помещениях набрызгала одеколоны.

В четыре она пришла, мы обменялись локтепожатием, мы друг к другу – с почтением и симпатией. Она живет в собственном доме, выращивает огурцы, знак ее зодиака тоже воздушный – Близнецы, мы непременно находим общие темы – от космонавтики до переустройства системы.

Ровно в пять тридцать уборщица встала из-за стола, хотела помочь мне с посудой, но я не дала – что я, в конце-то концов, не справлюсь сама? Ей еще обходить чужие дома – отмывать, выгребать, вычищать, а по ночам она «яжемать», шутка ли – двое детей тридцати с лишним лет, муж, огород, горы белья и котлет?

Я заплатила ей за работу, сказала, что жду в следующую субботу. Она голосом своим бархатистым произнесла: «Благодарю. Как у вас чисто!»

Семьдесят первый год. Лагерь «Артек». Русский. Казах. Африканец. Узбек. Жвачка. Линейка. Море. Костёр. Ты пионер, молодой мушкетёр. Галстуки. Шорты. Прыгалки. Пляж. В общем, слегка пасторальный пейзаж.

Девочка Таня. Панамка. Коса. Мальчик по имени Симба. Роса. Встреча рассвета. Дельфин вдалеке. Тайна в улыбке её, в завитке. Симба не может глаза отвести, в Африку Таню готов увезти.

Митя, мальчишка из города N, тоже влюблённый и не джентльмен. Он не позволит, чтоб кто-то увёз девочку Таню из Митиных грёз.

Бились до крови, на кулаках. Митя бил в челюсть. Симба бил в пах. Он победил и пропел: «Будь готов. Близится эра тёмных годов».

Девочка Таня вернулась домой, в город Рязань, в класс обычный, седьмой. Годы промчались. У дочки – дитя. Вот, и сегодня, полвека спустя, по телевизору новости шли, что-то сказали про Сомали, Таня увидела Симбы глаза, сразу узнала. Вот, чудеса! Через мгновение диктор сказал: Симба кого-то убил и сбежал…

В дверь позвонили. Митя открыл. Симба всё помнит. Он не забыл.

В каждой клетке, в каждой ветке,
И в прохожем, и в соседке,
Что сдаёт пустую тару –
Человеки-аватары.
В каждой части лишь отчасти
Персональное участье.
Спят под видом неликвида
Человеко-индивиды.
В каждой масти – жажда власти,
Как желание в гимнасте –
Завершить тройное сальто,
Не проехав по асфальту.
Все равны: овнЫ и раки,
Сираны и Бержераки
Выдающиеся, бля,
Выдающие себя
За того, кто чище, лучше,
Кто во всём благополучны,
Кто злодеи без идеи –
Человеки-лицедеи –
Притворяются другими,
Перед публикой нагими
Быть привычно и неловко.
И наутро в заголовках
Оживают в антураже
Человеки-персонажи,
Человеки из массовки,
Узнаваемо неловки
В каждом кадре, в каждом слове –
Псы цепные наготове.
И на площади центральной,
Выражаясь фигурально,
Человеки-фигуранты.
Сколько будут бить куранты,
Столько будет на процессах
Фигурировать процессор,
Выходящий вдруг из строя
(Есть свидетели – их трое:
Одноглазый, он с проказой,
Бывший зэк и замзавбазой).
Всё пускают в ход, без меры
Человеки-лицемеры,
А потом смеются вместе,
Поднося букет невесте
На совместной вечеринке,
И жуют свои икринки,
И болтают под коктейли
В пятизвёздочных отелях.
В параллельной им вселенной,
Где-то, в массе биогенной
Всё сдают пустую тару
Человеки-аватары.

Ехала миледи
на велосипеде,
а за нею Бен –
знатный джентльмен,
а у Бена – Бентли,
запись в телецентре,
времени – в обрез,
он решил – в объезд,
и въезжает в леди
на велосипеде,
леди ликом в луже –
кружева и рюши,
юбки и шелка,
оба башмака,
шарфик и джерси –
леди вся в грязи.

Гоголь. «Ревизор».
Смотрит Бен в упор
на помятый бок,
кто-то пишет в блог,
что чувак на Бентли,
совершая петли,
въехал в зад миледи
на велосипеде,
кто-то делает кино,
кто-то вниз кричит, в окно,
что «сама миледи
на велосипеде,
подставляет зад,
Бен не виноват».

Пауза окончена,
леди на обочине,
Бен протягивает руку
(тут уже совсем порнуха,
быть ее не может хуже)
и летит к миледи в лужу,
головой ей прямо в грудь,
в самую миледи суть.
Словно в банке иваси,
оба в луже и в грязи.

Он взглянул в глаза ей,
леди чуть косая,
в смысле косоглазия,
а не безобразия
с алкоголем выпитым.
Филигранно выбритый,
Бен с побитым Бентли,
запись в телецентре
пролетела, видимо,
встреча непредвиденно
поменяла планы
и, в любви капканы
Бен на Бентли и миледи
на складном велосипеде,
(в смысле, он легко сложился
и в машину уложился.
Позже будут комментарии,
что у леди – полушария,
в смысле, бюст ее внушительный, –
приз для Бена утешительный.
Это злые языки).

А они, как голубки,
на помятом едут Бентли
к Бену в дом, а там, немедля,
оба бросятся в объятья
на огромнейшей кровати,
и она, миледи,
то ли, в полубреде,
то ли от зажима,
вся, неудержимо,
в Бена влюбится мгновенно
и они, самозабвенно
будут как одна семья
до скончанья бытия.

Подождите одну минуточку,
неужели, попались на удочку?
Не бывает, чтоб миледи
на своём велосипеде
сбила чувака на Бентли
среди дня, в столичном центре,
извалялась в луже с ним,
и они сто лет и зим
стали вместе поживать,
общих «чилдрен» наживать.

Всё гораздо прозаичней –
Бен, конечно, романтичный,
посмотрев в ее глаза,
он хотел уже сказать,
что влюблён теперь навеки
и во взгляд ее, и в веки,
и в прекрасный гибкий стан,
но чудесный этот план
был нарушен в той беседе
голосом самой миледи
и, не дав ему сказать
да почтенье оказать,
открывает рот она
и вовсю орёт она:
– Ты, козёл, да как ты мог?
Нет бы, рот ей – на замок,
но была миледи зла
на козла.
Бен несчастный в тот же миг
сник.

Он урон, конечно, возместил,
он миледи чашкой кофе угостил
и подумал, что и пешки, и ферзи
одинаковыми выглядят в грязи.

Не узнала никогда миледи,
кутаясь в шотландском тёплом пледе,
что мораль истории
не в консерватории –
в ней подправить нечего
ни с утра, ни вечером, –
а мораль простая,
словно запятая:
баба, придержи язык,
первым говорит мужик.

ИЗ ЦИКЛА «ПИШУ И ГОВОРЮ» СМОТРЕТЬ ВИДЕО

Будильник его зазвенел в семь ноль пять.
Он встал. Он покрыл покрывалом кровать.
Он сделал зарядку неспешно, легко.
Он в кофе горячий налил молоко.
Он выбросил в мусор оставшийся торт.
Газету открыл там, где новый кроссворд.
Он в руку отточенный взял карандаш.
Он в клеточки буквы вписал: «п-и-л-о-т-а-ж».
Он взял сигарету, хоть бросил курить.
Коснулся ладонью щеки — брить? Не брить?
Решил, что побреет. Взял в ванной станок.
Он где-то внутри говорил монолог
Отрывисто, резко, как генерал:
«Оставил. Закончил. Вернул. Написал».
Побрился. Глотнул из бутылки вино.
Ботинки надел. И вышел… в окно.

Проводница. Поезд. Вагон. Пути.
Спрессовались годы в названий груды.
Города. Стаканы. Сон в копоти.
Похотливы взгляды мужского люда.
Проводница Люда. Есть дома муж,
Подрастает сын, и скулит собака.
Перед нею небо – в границах луж.
Кипяток крутой капает из бака.

Продавщица Вера – в подругах с ней,
Между рейсами говорят ночами.
«Я б хотела тоже в один из дней
Укатить к чертям и начать сначала, –
Признаётся Вера в который раз,
Молода, красива, вольнолюбива, –
И скажи, подруга, кому из нас
Повезло во всём? Кто из нас счастливый?»

И молчала Люда. Что здесь сказать?
Конура-вагон, пьяный плач да драки,
Что сама она – как ручная кладь?
Муж давно решил, что они не в браке.

«За прилавком, Люд, мужика не найдешь, –
Продолжала Вера, налив рюмашку, –
Со своим ты точно не пропадёшь,
Вот и я хочу взять свою ромашку.
И еще скажу: не гневи людей,
У тебя – мужик и сынок в порядке.
Перестук колёс, перекрест путей,
Чаевые, песни да шоколадки».

Продавщица Вера смотрела вдаль,
За окно, туда, где леса с полями,
На столе призывно сиял хрусталь,
Холодна икра, с коньяком – салями.

Проводница Люда, слегка пьяна,
Осознала вдруг с небывалой силой:
До конечной так и доедет она,
Не успев понять, что была счастливой.

Ползёшь – уложат.
Лежишь – раздавят.
Упрям – подложат
Или подправят.

Стоишь – посадят.
Сидишь – ударят.
Упал – окатят.
Привстал – добавят.

Бежишь – догонят.
Молчишь – заставят.
Умрёшь – схоронят
И обесславят.

Восстанешь – свяжут.
Буянишь – вколют.
Сказал – накажут
И обезволят.

Взлетишь – подстрелят.
Поедешь – «врежут».
Соврал – поверят.
Признался – брешет.

Болит – утешат,
Сломался – втопчут,
Остёр – подрежут,
Тупишь – заточат.

В пещере – придурь.
В хоромах – барин.
Нечестный – прибыль.
Хвалить – пиарить.

Ужасен в гневе.
Плывёшь – «утонут».
Сиди на небе –
Тогда не тронут…

Хотя, похоже,
За синей шторкой,
На небе, тоже
Свои разборки.

«В имении, плющом увитом,
Был бал, и там звучал Шопен», –
Телеграфировал в свой Твиттер
Поэт известный Саша Пэ.
«Какая чушь! Шопен ребёнок», –
Тотчас ответила мадам.
«Читайте меньше газетёнок,
В них пишут глупости и срам», –
Писал любитель баб-с и виски,
И ставок в клубе на «зеро».
У Саши Пэ есть активистки,
Влюбленные в его перо.
Он пишет в Твиттер каждый вечер,
Пока сгорают фитили.
Однажды рассказал о встрече
С какой-то юной Натали
И сделал с ней смешное селфи.
И началось со всех сторон:
«Наташа получает велфер»,
«От Саши Пэ один урон,
Его стихи очередные
Разводят смуту в головах»,
«А говорят, его родные
Ущемлены в своих правах».
«А у Наташи нос картошкой»,
«А ты смотрела на себя?»
«Кто скажет мне рецепт окрошки?
Аллё, вы чё, совсем, ребя…?»
«Вы слышали про балалайку?»
«Ха, у поэта нет отца».
Твит получил сто тысяч лайков,
В нем даже высказался царь.
Он похвалил красу Натальи,
А некто из лихих повес,
Любитель сплетен и баталий,
Имея явный интерес,
Прокомментировал меж делом,
Что был с Натальей тэт-а-тэт,
Интимные детали тела
Ее назвал, сказав: «Поэт
Ты, может, неплохой, конечно,
Но человек ты – так себе,
Бросал и девушек, и женщин.
Я, между прочим, не слабей
И предлагаю взять флешмобом
«Долой красивые слова!»».
«Кого долой, так остолопов», –
Писал В.К. из г. Москва.
Любой невинный комментарий
В миг превращался в «Сталинград»,
Одни писали: «у Натальи
От Саши Пэ есть сын и брат,
А сам он памятник воздвигнул
С нерукотворною тропой,
Что у него остались стигмы,
Когда он был еще живой,
Но превратился в вольный ветер,
А весь секрет – состав чернил.
Все ждали, что поэт ответит,
А он писал: «Я Вас любил…».

Она явилась, будто, с неба,
как благодать,
среди зимы, в сугробах снега,
ее создать
мог только кто-то счастливый очень –
огонь и лёд.
Ты пуст и грустен? Ты обесточен?
Она спасёт.
Мы повстречались в доме друга,
глаза-магнит,
хватило взгляда, хватило звука,
она царит,
и песня льётся, и голос чистый,
улыбка – свет,
волос оттенок золотистый,
а сколько лет –
никто не знает. «Наверно, триста», –
сказала вдруг
и засмеялась. «Ну, ты артистка!
А есть супруг?»
Она картошку перебирала
в седой золе.
– А ты откуда? Как добиралась?
– Как? На метле.
Смеялись долго, шутили много,
костёр — дотла.
Я обернулся, а у порога
стоит метла.

«Раньше, — она говорит, — тело было краше любой одежды,
Сейчас любая одежда краше любого тела.
Раньше, — она говорит, — последней умирала надежда,
Сейчас она умирает первой, ненужной, осиротелой.
Сейчас проживаешь день — промчавшийся мимо поезд,
Раньше в сутки вмещалась жизнь и сотни песен.
Теперь пустые дома обступила трава по пояс,
Этот репейный спасательный круг убийственно тесен».
«Раньше, — она говорит, — нет средства страшней, чем рогатка,
Сейчас превратились в пылающий хворост любые слова».
Раньше она свои умные мысли писала в тетрадку,
Теперь она говорит… говорит… стирает… и делает дубль два.

Вот, говорят, взрослые травмы — из детства,
Если внимательно в эту проблему вглядеться,
Можно увидеть, что психология в целом
Овладевает не только мозгами и телом.
Мысли, картины и книги токсичны, как воздух,
Ты не герой, если не жил в девяностых,
Модно гордиться количеством, происхождением,
Можно гордиться весной и своим днём рождения.
На конференции по психологии в Риме
Выступил доктор (был в маске, в пластическом гриме,
Чтоб не узнали его, чтоб не били свои же).
Доктор сказал, что объездил весь мир: от Парижа,
Рима, Нью-Йорка до самой последней деревни,
Он из деревни рецептик привёз, очень древний,
Там говорится о важности самоиронии,
Мыслить своей головой — вот дорога к гармонии.
Доктор считает: мы не обладаем одними правами,
А выступление он завершил вот такими словами:
«Соками надо лечиться и свежими травами.
Идите вы в ж&пу с вашими детскими травмами».

И… тишина гробовая. И тоненько девушка:
«Большое спасибо, любимый мой дедушка!»

Веретено за веком век прядёт.
Настанет день и, женщина придёт
В его жилище с маленьким окном,
Она, в проёме постояв дверном,
Окинет взглядом то, где будет жить,
По-своему сумеет разложить
Всю жизнь его, и он решит, что так
Быть и должно, что «как же он, дурак»,
Не догадался, что кровать – не там,
Что места его сломанным зонтам
Нет больше, есть простая, как кольцо,
Любовь двоих, её прекрасное лицо,
В котором вечность поселилась и покой,
И женщина всегда одной рукой
Младенца держит, а другой – прядёт,
Чтобы мужчина, если он придёт,
Знал: эта женщина его ждала –
Не убирала скатерть со стола.
И будет вечно прясть веретено,
И женщине останется одно:
Принять мужчину, подарить покой
И отпустить дитя, и вслед махать рукой.

Обещали ливень.
Он прикрыл окно.
Дождь сильней, болтливей.
Рама. В ней — панно
И пейзаж размытый.
Автор — Ренуар.
Тучами политый
Гладкий тротуар.
Барабанит ливень.
На воде — круги.
У склонённых лилий
Тонки стебельки
И не прочны ветви…
Он смотрел в окно,
Как в коротком детстве —
Старое кино.
Небо стало выше,
В лужах — витражи.
И стекала с крыши
Капельками жизнь.

Я видел, как с грозой сражался маленький кораблик.
Исход он знал, но наплывал на те же грабли,
Он понимал, что волны разорвут на части,
Но шёл вперёд. Куда «вперёд»? За чем? За счастьем?
Я видел: муравей тащил, не веря в катастрофу,
Свой крест соломенный наверх, как на Голгофу
И знал, что донесёт — умрёт, но донесёт.
Я видел, как любовь растапливала лёд,
Но там, в пространстве, полном нелюбви, нет места,
Оно забито пустотою манифеста.
Я видел, как вчерашние друзья меняли лица.
Я видел таракана, что себя считает птицей,
И сотни тысяч голосов считают так же,
Клонируя себя в едином хадже.
Я видел: разум утонул в болоте.
Я видел двадцать два туза в одной колоде.
Меня не проведёшь — я видел многое:
И человека, и существо двуногое.
Я видел бой неравный на арене
И мужиков, встающих на колени
Перед ничтожеством, перед ничем.
Я видел одиночество ночей.
И там, в ночи, плывёт один кораблик,
И расступается пред ним вода по капле,
И девочка, одна в большой вселенной,
Которая не встала на колено.

Сказано многое – песнями, строфами,
Пройдено разное – бедами, тропами,
Видели всякое – доброе, страшное,
Но оставляли единственно важное,
Что никакими словами не выразить,
Не зачеркнуть и чёрным не выкрасить,
Самое главное, самое светлое,
Это не время конфетно-букетное,
Это когда нет предела доверию,
Это когда по тебе себя меряю.

А ты меня сотри, не ластиком так кнопкой.
Что может проще быть, чем стёртый человек?
Сотри мой звонкий смех на зимней остановке,
Сотри с моих ресниц пушистый синий снег,
Сотри глаза мои фиалкового цвета,
Приподнятую бровь (зачем тебе она?),
Ручьи моих волос из скошенного лета
И губы, что вкусней вишнёвого вина,
Вину свою сотри, что не любил так сильно,
Из-за чего бы мог весь мир к чертям послать,
Сотри ту ночь, когда уехала в такси я,
Ты потерял меня – свою ручную кладь –
И не искал, не ждал, не слышал отголоски
И злился, что живу я в ярких снах твоих,
Ты чуть не утонул, когда напился в доску,
Ты тщательно стирал мой самый лучший стих
И первый, что тебе писала на салфетке
Уютного кафе в одной из тёплых стран,
И то, как целовал моё лицо в беседке,
Когда нас подхватил ревущий ураган
И мы не расцепили сомкнутые руки,
И ветер отступил, не в силах нас поднять,
Пытался ты стереть и наши буги-вуги,
Что танцевали мы, и в клеточку тетрадь,
В которой ты писал дурацкие стихи мне,
А-ля «Вы – цвет очей, люблю Ваш гибкий стан»,
Стирал меня – босую в августовском ливне,
Когда шипел асфальт, горячий, как вулкан.
Ты так меня стирал, как будто в паранойе,
Из матрицы своей, чтоб навсегда, навек,
А нужно было бы стереть себя со мною.
Что может проще быть, чем стёртый человек?

Она хорошей была вдовой:
носила траур четыре года,
потом сложила на дно комода,
верёвкой грубою, бельевой
перетянула, но не забыла,
о нём всегда говорила страстно:
что годы с ним прошли не напрасно,
теперь она без него — бескрыла,
могла заплакать на нужном месте,
когда его вспоминали другие,
в конце концов, они не враги ей
и не замечены были в мести.
Никто не знал: ни брат, ни друзья,
она сама недавно узнала,
что десять лет (ни много — ни мало)
была у него другая семья.
Жила себе, не просила помощь,
всегда улыбка и строг фасон,
и каждый вечер, впадая в сон,
его портрету цедила: «Сволочь».

Умер юмор, юмор умер
Под цензурным каблуком.
Юмор, как картёжный шулер,
Озирается тайком:
Не следят ли вдруг соседи,
Не доносят ли друзья,
Можно ли сказать в беседе
Слово «женщина»? Нельзя,
Ты ее обидеть можешь
Тем, что это, тьфу, мужик,
Обижается цвет кожи,
Обижается таджик,
Он не только, дескать, дворник,
Он еще Омар Хайам,
Обижается весь дворик
И разносит всё к х&ям,
Обижаются татары
За «незваных», за чужих,
Обижаются Тамары,
Что нет пары у чувих,
Обижаются бандиты,
Что в тюрьме закрыта дверь,
Говорят, что одесситы
Обижаются теперь.
Слышно, как кричат мамаши
Группировки «яжемать»,
Можно даже в «Ералаше»
Оскорбленья отыскать,
Обижаться стали крабы,
Тараканы, червяки,
Если это могут бабы,
Значит, смогут мужики.
Стрелы мечут журналисты,
Медитирует буддист,
Обижаются расисты
За название «расист».
Горько плачут пародисты:
Юмор — он всему виной.
Обижаются таксисты,
Что они сидят спиной.
Скоро ум у умных выбьют,
Даже у больших шутов,
Чёрный юмор сразу вымрет
За отсутствием цветов.
Обижать не смеешь репку —
Есть живое на обед!
Обижает, что Нетребко
Красит кожу в черный цвет.
Сколько статуй изваяли,
Столько же должно упасть.
Скоро клавиши рояля
Раздерут друг другу пасть.
Обижаются повально
Толпы, армии, войска,
Что б ни говорил Навальный,
Но стоит пока Москва,
В ней сидит, вся в думах, Дума.
Но понятно и глупцу:
Обижаемся на юмор —
Значит, дело к пиzдецу.
…. В запоздалых сериалах,
Среди радиопомех,
Еле слышатся сигналы:
«Умер юмор. Плачет смех».

Скажи «спасибо», что не сбылось, чего ты сильно хотел,
Терзал тебя за вопросом вопрос: что ты не разбогател,
Не стал таким же видным, как он — твой давний, юности друг,
Что у него густой баритон, людей влиятельных круг,
Рождён в большой и дружной семье, обласкан был и любим,
И сколько б ни рыли его досье, он сам — непоколебим,
Что он умеет найти слова и вовремя дать отпор
И, если пьяна его голова, то ум, всё равно, остёр.
Ты очень хотел такой же судьбы, таких же детей и жён,
Пускай и внуки растут, как грибы, ты будешь убережён
От бед и несчастий, огня и зла, от пули, простуд, помех,
Ты можешь смотреться во все зеркала, в них слава твоя и успех,
Тебя не коснутся ни грязь, ни ложь… но ты одного не знал:
Если завидуешь, всё возьмёшь — и радость его, и провал,
И будешь мысли плести из фраз, другим отдавать цветы.
Скажи «спасибо», что в этот раз на месте его — не ты.

Укатить бы к морю или в горы,
В тихий мир, где каждый глух и нем.
Только я хожу по коридору
И решаю целый ряд проблем:

Например, не снилось даже Марксу,
Что пройдут немногие года
И, неважно, есть ли жизнь на Марсе,
Но сбежать захочется туда.

И не думал друг старинный Энгельс,
Что преступник может стать судьёй,
Что Эбола с лихорадкой Денге
В будущем покажутся херн&й.

Позавидовал бы крепко Ленин
Лозунгу сегодняшних ребят:
«На колени, сука, на колени,
Стой за всё, в чём не был виноват!»

Ни на Марс не улететь, ни в горы,
Новости куют за жестью жесть.
Только я хожу по коридору —
От стены к палате номер шесть.

Пока заносится нога над муравьём,
Он видит тучу над собой — твою подошву
И, если задержать её подольше,
То муравей, в отчаяньи своём,

От ужаса зажмурив всё, что есть
В его тщедушном муравьином теле,
Прокрутит жизнь свою за те недели,
Что удалось пожить или поесть.

Да что там — жизнь? Все миллионы жизней
Его собратьев, втоптанных в песок,
Которые всегда — «на волосок… «.
Им тоже на земле дела нашлись бы.

А ты заносишь ногу, может быть,
И думая: «Как трудно мне живётся»,
Ты муравью захлопываешь солнце.
Чем выше ты, тем легче раздавить.

P.S. Здесь автор скрытый смысл вложил
О том, что муравья последний миг —
Как испытание, как черновик.
Подошва промахнулась. И муравей живёт, как жил.

Молчала женщина. И с ней весь мир молчал.
Слова — пустоты в океане взглядов.
Молчала женщина, когда молчать не надо.
Её слова — начало всех начал.

Мужчина говорил. Мужчина? Говорил?
Когда молчала женщина? Да ладно!
Не может быть! И слушала чтоб жадно?
И чтобы он еще счастливым был?

О чём он может говорить? Что может знать?
Что ведомо ему, что женщина не знает?
Весь мир ее стоит на крепких сваях,
Что может этот мир поколебать?

Каких неостановленных коней
остановить? Войти в какие избы нужно, чтобы
Молчала женщина? Не от обиды, не от злобы.
Молчала женщина. Он говорил. О Ней.

На пятидесятый день карантина
собака поняла, кто в доме главный:
больше не встаёт по утрам, скотина,
ей кажется забавным,
что теперь я тащу ее за холку,
бужу ни свет, ни заря,
она не реагирует даже на кофемолку —
ненавистную из всего инвентаря.
Пару дней она «болела» и поняла,
что для прогулки достаточно балкона,
теперь встаёт с дивана, чтобы дойти до стола —
миски с деликатесами из мяса бизона.
Ей всё равно, наберёт она вес или нет,
будет ли у нее работа в ближайшее время,
подстилка и миска — вот и весь ее кабинет,
она проживёт хоть в одиночке, хоть в гареме.
А я, тем временем, засыпаю, когда маячит рассвет,
шарахаюсь от соседей и рукопожатия.
Да, забыла сказать: собаки у меня нет,
так что, выгуливаю на балконе платья.

Попробуй полетать в клетке,
Даже не нужны плётки,
Радуйся своей соседке,
За окном — любой красотке,
Нарисованной кистью
Или выходящей курить,
Или подметающей листья,
А чтобы ничего не забыть,

Попробуй не дышать вовсе,
Попробуй на луну взять билеты.
Попробуй не любить осень,
Она тебе припомнит это летом.

Попробуй, поживи молча,
Выключи свои звуки.
Можешь и лицо морщить,
И заламывать руки.
Можешь уходить тайком,
Можешь выходить курить,
Слушать, как поёт Тальков,
А чтобы ничего не забыть,

Попробуй не дышать вовсе,
Попробуй на луну взять билеты.
Попробуй не любить осень,
Она тебе припомнит это летом.

Она нашла его на улице,
он лежал на мокром тротуаре
и вздрагивал от падающих на него капель дождя.
Она взяла его на руки, погладила
промокшего, несчастного
и положила в тёплую коробку,
застеленную целлофаном.
Потом было тепло, был свет,
просторная, большая ванна
и взбитая специально для него пена,
потом его сушили в коридоре,
и рядом были десятки
таких же, как он, раненых зонтов.

Она собирала их на улице,
ей было грустно видеть
брошенный на дороге зонт,
их выбрасывали в самую противную погоду,
бросали, когда в сутулых спинах
ломались спицы,
бросали, не глядя им в лица,
зонты не имеют лиц,
они не умеют плакать,
но есть у зонтов память,
они помнят, кто был под ними —
щека к щеке,
кто рукой прижимался к руке.
Помнят, как те же руки
оставляли их на дороге,
и об них спотыкались ноги.
Она подбирала их,
приносила домой,
отмывала, подлечивала
и раздавала тем,
кому нужен друг над головой.
Она любила дождь.

Пили водку. Звучал Окуджава.
Плыл троллейбус под звуки винила.
Он сидел от неё где-то справа
и молчал, а она говорила
про детдом, про конфеты-липучки,
про казённые кофты из шерсти,
про пакет драгоценной шипучки.
Он ловил в каждом маленьком жесте
хоть намёк на девчонку-пацанку
из детдома под номером девять.
Нет, теперь в ней живёт парижанка,
в этой дивной, пленительной деве.
Он не ждал ни звонка, ни сюрприза,
он прошёл девять жизней привычно,
как-то тихо прошёл, без капризов,
но нечаянность встречи обычной
в наши дни… В этот город Калугу
друг позвал на свою годовщину.
За столом, метрах в трёх друг от друга —
просто женщина. Просто мужчина,
кто дарил ей когда-то шипучку
и пломбир покупал свеже-летний,
и сжимал ее детскую ручку,
как мужик десяти с лишним летний.
А потом на сто тысяч осколков
разлетелся детдомовский адрес.
Нет, она не жалела нисколько —
раскрывался приветливо атлас
на уютной французской столице —
домом стал самый центр Парижа,
перед нею мелькали страницы,
где она — на огромной афише —
манекенщица, дива, красотка,
эталон косметической фирмы,
всё своё: дом, водитель и лодка,
то рекламу снимает, то фильмы.
Муж — большой режиссер, дети, внуки,
сочиняет мелодии, вирши.
… Он увидел лицо её, руки,
смех её, он остался таким же
переливчатым, низким (нет краше),
из любимого звукоальбома.
Он не знал, как сказать ей: «Наташа,
это я, тот чудак из детдома».
Ясно же, что не вспомнит, не надо
бередить незашитые раны.
Как идёт ей губная помада,
на лице — ни морщин, ни изъяна.
… Здесь должна быть история века,
как Париж променяла Наташа
из огромной любви к человеку
на Калугу. И все репортажи
о событии этом заметном
заполняют собою страницы
черно-белых газет — с многоцветным —
там, где «пары» счастливые лица.
Но она, в разговоре о чём-то
повернула лицо и замолкла.
Он увидел девчоночью чёлку,
он смотрел, как скользила заколка,
как смотрела французская дама
Натали, как дышала неровно,
как сказала она: «Мелодрамы
быть должны в наше время бескровны».
Не моргая и выдержав взглядом
бесконечно огромную вечность,
откусила кусок шоколада
и слегка наиграла беспечность.
А чуть позже, в Париже манящем,
завертелась планида по кругу,
но она вспоминала всё чаще
юбилей и чужую Калугу,
и того, кто сидел где-то справа
и молчал, а она говорила.
Пили водку. Звучал Окуджава.
Плыл троллейбус под звуки винила.

Счастье, где тебя носит?
Где ты живёшь? Дай адрес.
Лето сменяет осень
В документальном кадре.

Ты проходило мимо,
Я это знаю точно,
Ты — то, что необходимо
Доле моей височной,

То, что нужней, чем воздух,
То, что теплее солнца,
Что не бывает в звёздах,
Что не найдёшь в червонце,

То, что воды нежнее,
Ласковее младенца,
То, что воздушней феи,
Даже важнее сердца.

Видишь, мне всё известно,
Я признаюсь в соучастье,
Только ответь мне честно:
Где тебя носит, счастье?

«Верить – значит, отказываться понимать».
Поль Бурже.

***

Жарким июльским летом
три неразлучных подруги
взяли гитару, палатку,
лодку и два весла.
Вера, Любовь и Надежда
были известны в округе
тем, что неразделимы,
тем, что не помнят зла.

У хохотушки Веры –
рыжие две косички,
капельками веснушки –
кто-то плеснул рассвет.
Надежда… да просто Надька,
как старшая их сестричка,
певунья и заводила,
для Надьки нет слова «нет».

А Любка – то в жар, то в холод,
то спорщица, то колдунья,
то ветреная особа,
то мудрый лохматый пёс.
Всему научилась Любка:
могла становиться лгуньей,
могла быть верней собаки,
безжалостнее колёс.

Утром ловили рыбу,
днём добывали ветки,
ночью костёр разводили,
пели, как три сестры.
Вера, Любовь и Надежда
брали себя в разведку
и управляли войском
настольной своей игры.

Тёмной июльской ночью
разбушевалось море,
лодка ушла в одиночку,
вёсла забрав с собой.
К небу взмолилась Вера:
– Небо, какое горе!
сделай хоть что-то, небо,
буду твоей рабой.

Надя сказала громко:
– Всё хорошо, в порядке.
Я умираю последней,
но не последней из нас, –
крепко прижала Веру, –
всё-таки, мы в палатке,
есть фонари и спички,
полусухой матрас.

Только Любовь пропала,
где ты теперь, подруга?
Море тебя украло,
хоть море любила ты.
Как я тебя хранила,
верная, как прислуга,
я говорила: «Только
не пепели мосты».

Зверем взревело море,
шторм подходил с востока,
словно планета хочет
спрыгнуть с земной оси.
Вера сдалась покорно:
– Не убежишь от рока,
не совладаешь с небом,
сколько его ни проси.

Надя держалась стойко:
– Я, всё равно, надеюсь.
Если спасались раньше,
значит, сумеем вновь.
Только она не знала,
что до последней минуты,
крылья свои расправив,
держала над ней Любовь.

Во все времена одни отправляют письма,
Им отвечают другие — молчаньем, стихами,
Отзолотившись, слетают свинцовые листья,
По коридорам уходят шаги, затихая.

Во все времена — к старости время бежит быстрее,
Рушатся семьи и судьбы в бессмысленном споре,
В холоде мало любви, чтоб согреться — нужна батарея,
Кажется жажде: готова она выпить море.

Время глаза открывает и смотрит зловеще,
СтОит, наверно, замками опутывать двери,
Всегда от чумы убегают, бросая вещи,
И не торопятся те, кто пока не верят.

Всегда где-то улица есть и фонарь — у аптеки,
Можно любовь получить за песцы и караты,
Во все времена из тюрем сбегают зэки,
Во все времена брат убивает брата.

То продаётся лучше, где ярче табличка,
Деньги качают гадалки с хрустальным шаром.
Во все времена один зажигает спичку,
Другой — в это время — выносит врага из пожара.

Губят людей не глупости,
не дураки, не грубости,
не потепленье глобальное,
не барыши минимальные
и не коронобешенство.
Губит людей — невежество.

Скорая долго петляла по праздничным улицам,
Будто следы заметала, стирая их ластиком,
Видела доктор, как пара влюблённых целуется,
Шарики в небо взмывают из рук первоклассников.

На перекрёстке смеялись и пели родители,
С ними смеялась и осень — красавица рыжая.
Доктор, сжимая часы, умоляла водителя:
«Милый, давай побыстрее, старик же не выживет».

Ехала скорая, как перевязана тросами,
Не уступали дорогу сирене пронзительной.
Разве знакомы с бедою счастливые особи?
Разве им ведомо горе, ну хоть, приблизительно?

«Час тридцать пять», — сокрушался водитель вполголоса.
Он подогнал неотложку к подъезду четвёртому.
Доктор бежала по лестнице, спутались волосы.
«Только б успеть, — бормотала, — к живому, не мёртвому».

Ждали в квартире неясно кого: то ли донора,
То ли целителя, чтобы избавил от горечи.
Всё, что расслышал старик от сердечного доктора:
«Миленький мой, все лекарства от смерти закончились».

У каждой теоремы есть решение,
У каждой аксиомы есть рубеж.
Пока никто не предсказал крушения
Больших любовей, маленьких надежд,
Пока за облаками видно солнце,
Пока ночами светится звезда,
Пока вода прозрачная — в колодце,
И вслед за вторником случается среда,
Пока ты можешь понимать и верить,
И доверять, и плакать, и любить,
И в состоянье доползти до двери,
Чтобы ее кому-то отворить,
Кто принесёт тебе воды и хлеба,
И распахнёт отчаянность гардин,
Пока ты дышишь — ты живой и где бы
Чумной ни продолжался карантин,
Ты можешь быть оракулом, поэтом,
Сгонять на пирожках излишний вес,
Пить в одиночестве и петь дуэтом,
И прыгать до рекордов и небес,
И думать, что планета настрадалась,
И где-то — море брошенных корыт.
Так, что там напророчил Нострадамус?
… Иль этот век был для него закрыт?

В это, новое, странное, время,
когда каждый, казалось бы, в теме,
когда в мире гуляет вирус,
что за последние сутки вырос,
он, говорят, лечится,
тем, что советует буфетчица —
содой и водкой,
промывать этим глотку,
массовым целованием икон,
тем, что издан закон
об избавлении от всякого зла,
лечится он битьём в колокола,
сжиганием чучела президента,
словами корреспондента —
он знает не больше тебя-диванного,
лечится марлей из бабушкиного приданого,
еще — чесноком с лимоном,
солёным огурцом, самогоном,
призывом «не выходить из комнаты»,
мол, за ее пределом не найти искомое.
А ты пока займись делом,
не тем, что осточертело,
а тем, что долго спало внутри,
люби, читай, смотри,
возьми в руки кисти,
нарисуй на холсте свои мысли,
прикоснись к себе виртуальной щекой,
но ничего не трогай рукой.

И будет в городе пустынном
Беситься ранняя весна,
Родится новый Карантино
И снимет фильмы из окна
О том, как целовались птицы,
И кто-то о любви шептал,
А неизвестная певица
Прославилась на весь квартал,
Когда исполнила с балкона
Бессмертный шлягер Дебюсси.
Летела муха обречённо
На яркий огонёк такси.
Шли поезда без остановок,
Летел безлюдный самолёт,
Не стало свадебных массовок,
Смели запас вина и шпрот.
А на другом конце вселенной —
Ни Карантино, ни помех,
Там будет принимать антенна
Один канал, один на всех.
Там отрешённо будут жёны
Мужьям сивуху наливать,
Шарахаться от прокажённых
И чьи-то мощи целовать.

Что остаётся? Петь да махать крылом,
Спасаясь от мира в защёлкнутой клетке,
Смотреть сериалы, глотать таблетки
Сметать с виртуальных полок салфетки
И запасаться впрок барахлом.

Прок не наступит, зато будет петь апрель,
Будут летать за окном, издеваясь, птицы,
Будут открыты глаза и закрыты границы,
Будут с экрана к себе зазывать девицы,
И лебединую песню – метать форель.

Всё перейдет из реального в телекартинку,
Будут часы на стене отсчитывать время,
Станет понятно: ты долго гнездился не с теми,
Ты проживёшь в автономной глобальной системе,
Тихо сплетая из мыслей своих паутинку.

Станут неважны обеды, банкеты, предметы,
Ты, наконец, одолеешь школьный учебник
И, наконец-то, поймёшь: был неглупым кочевник,
Что засыпал, глядя в небо ежевечерне,
А просыпался, чтобы увидеть рассветы.

Будут заметней глаза, но укутаны лица.
Нет, за закрытыми ртами – виднее глаза,
В них отражаются реки, живут небеса,
Если приблизиться, то разглядишь паруса,
Там и рукою подать… до открытой границы.

Я болею от этих скандалов,
мне и нужно совсем не много:
не летали б осколки бокалов,
не гремела бы дверь у порога.
Он начнёт, а она подхватит,
и пошло — в пелене запоев
он кричит: «Сколько можно? Хватит!»,
но она, словно скорый поезд,
мимо станций, без семафоров,
дни и ночи, сквозь сны и ветры,
в темноте, в тиши коридоров,
сантиметр за сантиметром,
бьёт прицельно, сплошным дуплетом,
он не лучше — такой же глупый.
Я-то помню, как было лето
и, они целовались в губы,
но за годы совместной жизни
приучились ругаться дружно.
Я-то кто? Я — обычный житель,
я собака, мне мало нужно:
чтобы миска была с едою
и не ныло чтоб в подреберье,
чтоб не ссорились эти двое
и, не хлопали громко двери.

Никому не нужна эта пьеса,
«Хэппи энд» не несёт интерес,
Быть должны бесноватыми бесы
И пугающим — сказочный лес,

Гамлет должен в себе сомневаться,
А Раскольников — быть с топором,
Несмеяна должна не смеяться,
Лебедь — плыть с белоснежным крылом.

Полк обязан быть у полководца,
Кто-то должен спеть свой «Поворот»
И, конечно же, с кем-то бороться
Должен странный чудак Дон Кихот.

Если нету конфликта у пьесы,
То не будет у зрителя шок.
Ну, кому интересна принцесса,
Если всё у нее хорошо?

И читатели будут не рады,
И редактор не примет в печать.
Выбирай: иль выискивать правду,
Или сказки свои сочинять,

Где ни власть не важна, ни предметы,
Где не скроет изнанку фасад,
Где живой остаётся Джульетта,
На Ромео не действует яд,

Где царевны живут, не лягушки,
Где не трудно промолвить «люблю»,
Там, где ранен, но выживет Пушкин,
И Есенин не свяжет петлю.

Карнавальная снимется маска,
Сложит «вечность» бесчувственный Кай,
Но прольётся у Аннушки масло,
И всегда будет ехать трамвай.

Попробуем починить любовь, поставить заплатку,
зашить аккуратным стежком не спеша, вручную,
достанем из ящика лупу, растрёпанную тетрадку —
старую, рукописную, в клеточку, расписную —
умелое руководство, путеводитель,
твой старомодный Гугл с пометками на полях,
твой человекостиратель, памятивыводитель,
руки твои — в синицах, и небеса — в журавлях.
Читаем инструкцию, вырезанную из журнала,
«как поставить заплату на сердце:
найти подходящий кусок, подобный оригиналу,
пришить, погладить, дать отвисеться».
Листаем страницы, ищем похожую ткань,
она в номерах телефонов, под именами,
где-то твоею рукою приписано «дрянь»,
где-то — весёлая рожица в пляжной панаме.
Где-то любовь тянулась, как трикотаж,
сносу ей не было, не было бы и заботы,
если б ее трудовой многолетний стаж
не прерывался для нового места работы,
в котором она недолго купалась в шелках —
скользких, холодных, змеиных, шипящих,
бархатная, льняная, хлопчатая — все рассыпались в прах,
все любови успешно сложились… в ящик.
А вот, и похожий кусок — вырезаем, обводим мелом,
полоска — она никогда не выходит из моды,
чёрное совмещаем с чёрным, белое — с белым,
пришиваем, как можем, выбрасываем отходы,
проглаживаем утюгом — тёплой рукою —
в швах скрываем несовершенства, изъяны,
можно ещё присыпать мукою,
как снегом, что укрывает лесные поляны.
Даём отвисеться, набрасываем на плечи,
смотримся в тусклое зеркало в раздевалке,
есть в этом что-то нечеловечье —
чинить нечинимое, которому место на свалке.
Лучше лежать сукном на столе игорном,
пока не выбросят в мусор, прикрывши ветками.
Заплатка всегда оторвёт себя с корнем,
если её пришиваешь к ветхому.

Всё так же плавилась свеча, как в прошлом веке
И точно так же, по ночам смыкались веки,
И те же старые слова произносились,
И сапоги, как век назад, поизносились,

И повторялись в зеркалах тела и лица,
Плыла на сцене, как река, рука певицы,
Играл оркестр, звенел бокал, вино плескалось,
Звезда с серебряной луной перекликалась.

И отмирали города, запреты, ветви,
Искали истину в вине, грехе и ветре,
Не находили ни ее, ни сад в пустыне,
Не зная, что там, наверху, ползли к вершине

И доедали со стола крупинки хлеба,
И так же верили словам легко и слепо,
В бессмертие своей души и даже тела,
Пока душа в последний раз не улетела

Туда, где нету ничего: ни дня, ни ночи,
Где бестелесная толпа всё одиноче,
Где только музыка звучит бесплотным эхом
И где остался свежий след… от человека.

Шёл целлофановый пакет,
как кошка, осторожно,
на светофоре красный свет
горел огнём тревожно.

«Откуда ты берёшь стихи, –
спросил меня приятель, –
и где у разной чепухи
живёт стиходержатель?»

Мы шли по городу на юг,
в лицо смотрело солнце,
и мне казалось: верный друг
есть в каждом незнакомце.

Не разглядишь – упустишь миг,
не выловишь удачу.
«Смотри, – сказала я, – старик
сидит и горько плачет,

А ты придумай за него
судьбу его большую,
досочини ему родство,
подругу молодую,

А хочешь, старую любовь
сотри в его романе,
добавь ворчливую свекровь,
закуску, хмель в стакане.

Ты видишь, свитер перешит
из старого кафтана,
а на обочине лежит
пакет из целлофана.

Старик поймает тот пакет,
в него запустит руку,
внутри нащупает обед,
а может, вспомнит внука,

Что приходил когда-то в дом,
сидел с ним на диване.
Диван – на свалке, дом – на слом,
дыра в пустом кармане».

На светофоре день стоял,
сигналили машины,
с кортежем ехал генерал,
светились крепдешины

На женщинах, как волшебство,
их провожали взглядом,
стихи рождались из всего,
что было с нами рядом.

Зажёг себя зеленый свет
и разогнал тревогу,
и целлофановый пакет
перебежал дорогу.

Не ищи в тёмной комнате чёрную кошку,
Если только глаза не сверкнут в темноте,
Не зови никого, не звони в неотложку,
Плащ с собой захвати, что висит на гвозде
В той, безокой прихожей, где лампочкой тусклой
Освещается то, что не видеть бы век:
Вековая старуха приносит закуску,
Наливает в стакан себе тень-человек.
Окопавшись в пустой коммунальной квартире,
Он, часы отключив от всемирной сети,
Ковыряет в тарелке картошку в мундире,
Свой мундир не снимая, сидит взаперти.

Не ищи в этой комнате признаки века,
Запах старости прочен, как крепкая нить.
Монотонным беззвучьем смыкается веко,
Чтобы через мгновенье себя отворить
И увидеть: весна занавешена шторой,
Приоткрыть и шагнуть в эту светлую ширь,
Называть себя слабым, лентяем, обжорой –
Кто-то ж создал цветные карандаши.

Не ищи в тёмной комнате тёмной аллеи,
Даже черный квадрат – не о тех, не о том.
Если выдался день чёрной ночи чернее,
Снежно-белую кошку возьми к себе в дом.
Пусть она превратится в холсты и квадраты,
В карандашный набросок в густой темноте,
Дорисуй разноцветье восходов, закатов
И оставь этот плащ, пусть висит на гвозде
Разукрашенным пледом, защитною маской –
Горе тоже умеет творить витражи.
Свет включи в тёмной комнате, выплесни краски –
Кто-то ж создал всю эту цветастую жизнь.

Этого не было. Нет. Никогда.
Ты сочиняешь сказки.
Это не шутки уже — беда.
Строишь, как дура, глазки.

Даже мизинца не стоят они —
Тратишь на глупых время.
Лучше бы вместо пустой болтовни
Дружбу водила с теми,

Кто и умнее, и не в гульбе,
Кто будет в бедах рядом.
Мать, например. Чем плоха я тебе?
Что ты бросаешь взгляды,

Охаешь, трубку кладёшь на рычаг,
Злишься, не хочешь видеть?
Я — лучший друг твой. Я — твой очаг.
Ходишь не в лучшем виде.

Это же ясно, дочь: ты больна.
Лучше б к врачу сходила,
Чтоб не скатилась до самого дна,
Глупости не городила.

Всё про меня сочинила. Ложь.
Надо скромней быть, тише.
Шляпку носи, перчатки, брошь…
Как же прекрасно ты пишешь.

Она любила, как могла
И отпустила, как могла,
Он не просил, ушел, как жил,
Спокойно, холодно решил:
Ему достаточно вполне,
Что плыли на одной волне.
Сейчас он сам себе волна,
Да и она теперь вольна
Любить кого-нибудь ещё
За блеск в глазах и бледность щёк.
Он оправдал себя во всём:
Что он не ветром унесён,
Не чьей-то властною рукой,
Что сам решил, что он плохой,
И что там жизни этой? Миг,
Под шестьдесят — почти старик.
Подруга — телом молода,
Бурлит, как вешняя вода
И обжигает, как огонь,
И ходит перед ним нагой.

… Перебесился, пережил,
Прошёл, себя переломил,
Подруга улетела вдаль,
Нажав на нужную педаль
В его двухместном БМВ.
… Он встретился с женой в кафе.
Не извинялся, не просил
(На объясненья нету сил).
Вернулись в дом. Прошли к столу.
Лежала кошка на полу,
Лениво повела хвостом —
Хозяин он или фантом?
Ни разговора, ни слезы,
На стенке тикали часы,
Как будто не было тех лет.
Она сняла с руки браслет
И положила на трюмо.
Экран мигал глухонемо,
Напоминая о конце
И возвратившемся гонце.
Он не просил его прощать,
Он тронул спутанную прядь
Ее седеющих волос
И вынул пачку папирос,
Но не курил, смотрел в окно
И думал: «До чего чудно —
Вернулся, как не уходил,
Был с женщиной, но был один».
… Вскипела в чайнике вода.
— Тебе с вареньем, как всегда?
Она любила, как могла.
Простила, но не поняла.

… И кто-то там шепнул сюжет,
к сюжету выдали перо,
ты — в переполненном метро —
успеешь подсчитать бюджет,
сойдётся с дебетом кредит,
возьми попкорн, налей вино,
смотреть бесплатное кино
тебе никто не запретит.
Погаснет свет, пустой экран,
заставка, титры, имена,
картонный задник — там весна
и кем-то сорванный стоп-кран.
Твой первый кадр — твой первый крик,
и мягкость рук, и первый смех,
и неотпущенный твой грех,
и непрощённый твой двойник,
с ним — допотопный самокат
и модный глянцевый журнал,
как будто ты неловко взял
судьбу чужую напрокат.
За стенкой пьянствует сосед,
у стенки — старая кровать,
ты пишешь прописью в тетрадь
и вырезаешь из газет
статьи, чтоб «в случае чего»
быть наготове, начеку
и вовремя сорвать чеку,
не прерывая торжество —
молчащий хор без голосов,
и кажется, что ты — солист,
что ты — заглавный вокалист
отпущенных тебе часов.
Ты виртуозно можешь петь
и терпеливо можешь ждать,
ты — сын, ты — дочь, отец и мать,
тебя подстёгивает плеть,
и ты бежишь, за кругом — круг,
за годом — год, за веком — век
и, не сомкнув ни рук, ни век,
ты чинишь на ходу свой плуг,
в него впрягаешься опять,
жизнь оставляя «на потом»,
ты так и не достроишь дом
и не отдашь роман в печать.
Ты спишь и пишешь на ходу,
детей рожаешь, видишь сны,
печёшь картофель и блины
и думаешь: «В каком году
был у меня тот верный друг,
с кем соли — пуд и реки — вброд,
кому доверил свой блокнот,
кому поведал свой испуг?»
И только здесь, в чернильной тьме,
смотрясь, как в зеркало, в экран,
допишешь начатый роман
и подготовишься к зиме.
Снегов не бойся, не дрожи,
ты смотришь лучшее кино,
тобою сделано оно,
сюжет тебе шепнула жизнь.

Не замученная бытом,
Я, в манто, а не в грязи,
Целовалась с Брэдом Питтом.
На сидении такси.
Вечер был незабываем —
Ресторан, моё манто.
Я, приехав на трамвае,
Уезжала на авто,
Да еще с такой звездою!
Нет, он первым подошёл
И сказал: «От вас не скрою,
Мне сегодня хорошо,
Вы — мечта моей вселенной».
Я, конечно, замерла.
Что я знала в жизни бренной,
Кроме кухни, санузла?
Танцевала с Брэдом танго,
Всё сметала со стола —
Трюфель, устрицы и манго,
И шампанское пила.
Он сказал: вот эти ноги,
Мол, его с ума свели,
Он настолько одинокий
И уставший от Джоли,
И давно они чужие,
Две различные оси.
Он оставил чаевые
И поймал для нас такси.
Мы поехали куда-то,
А куда — мне всё равно —
Хоть шалаш, хоть дом, хоть хата,
Брэд был краше, чем в кино.
Обнимал меня любовно,
Целовал мои виски,
Говорил, за мной готов, мол,
На край света, в Вешняки.
Тарахтел в машине счётчик,
Я смотрелась в зеркала,
Таял на стекле снежочек.
Как я счастлива была —
Ни одышки, ни артрита,
В голове любовный хмель.
… А проснулась — нету Питта
И, сверлит за стенкой дрель.

– Давай, я тебе расскажу о футболе,
О том, что игры не бывает без боли, –
Сказал он в апреле, на редкость холодном,
Но я была юной, а он был свободным.
До мая мы с ним согревались в постели,
Курили и пили, смеялись и пели.
В июне мы выбрались в жаркое лето,
Я даже стихи написала об этом,
О времени года, где всё так прекрасно,
Где он был опасным, а я была страстной.
Нас встретил июль раскалённым асфальтом,
Уж лучше б уехать куда-то на Мальту,
Там самый полезный, умеренный климат,
Никто не ограбит, ничто не отнимут.
Но вместо отъезда надвинулся август,
Я думала: скоро немного расслаблюсь
И к осени буду свежа и игрива.
А он к сентябрю обнаружил архивы
Из прошлого года, где жёны и дети,
И в рамочке – фото в его кабинете.
Октябрь обещал интересное действо,
Он мне говорил: «Все проблемы – из детства,
И комплексы надо сбивать на подлёте».
Ноябрь без солнца, как кочка в болоте –
Похожа на почву, на деле – обманка,
Одета, как леди, душою – служанка.
Декабрь пронёсся экспресс-электричкой,
Он письма писал и в публичку, и в личку:
Я несовременна, а годы промчатся,
Мол, надо уметь не любить, а встречаться,
Мы просто проводим совместное время,
И оба мы с теми, и оба мы в теме.
«Ну, что же, – подумала я, – попытаюсь,
Попытка – не пытка, перевоспитаюсь».
Уже к декабрю стала я веселее,
Друзей собрала к своему юбилею,
Сказала о нём пару слов, между прочим,
Что мы – ненадолго, что вместе хохочем.
Мы дохохотали, и в полдень январский
Мы пили вино, поедали швейцарский
Дырявый, как наш сочинённый романчик,
Наш карточный домик. Его чемоданчик
Стоял наготове в холодной прихожей,
И я быть могу современною тоже.
Он мне рассказал в феврале о футболе,
А в марте мы тихо расстались, без боли.

Выпавший из гнезда —
Взрослый или птенец —
Это не есть беда,
Это не есть беглец.
Падать легко — как вдох,
Крылья сложил — и вниз.
Трудно спеть ноту «до»,
Выйти из-за кулис,
Трудно — не постареть,
Выучить алфавит,
Даже порой — умереть
От того, что болит
Точка внутри души,
Будто вот-вот рванёт.
Сколько пожар ни туши,
Это не будет лёд.
Не заморозить страх,
Не отодвинуть миг,
Как ни кричи в горах,
Эхо вернёт твой крик,
Свитый на проводах,
На высоте вершин.
Выпавший из гнезда
Будет всегда чужим.

— Аллё? Новый Год?
Да, заказывала. Лёд?
Нет, не нужен.
Принесите тепло друзьям, мужу,
Семье,
Мне,
Сверху присыпьте солнцем,
Пусть ничего не бьётся,
Только — на счастье — посуда.
Простуда?
Нет, не нужна.
Какая цена
Моего заказа?
Пара рассказов?
Стихи?
Добавьте чуть-чуть чепухи,
Смеха,
Щепотку успеха,
Пусть одного, но верного, друга,
Кому-то — жену, кому-то — супруга,
Что на десерт?
Мольберт
С самыми яркими красками,
Сбывающимися сказками
Со счастливым концом,
Прощённым глупцом,
Отпущенной птицей,
Закрытой страницей
И начатой новой главой,
Чтобы отсчёт годовой
По новой отсчитывал время,
Чтобы быть рядом с теми,
Кому ты необходим,
Чтобы не был один,
И пусть открываются двери
В год любого зверя.

«Буду я сегодня доброй
Прямо с самого утра,
Бесподобною, удобной,
Всем желающей добра,

И соцсети все на свете
Ослепить готова я,
Кошки, пёсики и дети,
Все они – моя родня».

Ах, проснуться с этой мыслью,
Потянуться от души,
Ледяной водой умыться,
Кофе – не спеша, в тиши

Выпить и открыть компьютер,
И войти в другой портал.
Удивиться: почему-то
Мне никто не подсказал,

Что внутри творится нечто,
Целый мир сошел с ума:
Опустелая аптечка
И забитая тюрьма.

Маски-шоу и дубинки
Защищают свой рейхстаг.
И в столице, и в глубинке –
Одинаковый бардак,

Звери спрятались по норам,
Размышляя за дверьми:
«Что там будет с ними скоро,
С озверелыми людьми?»

На другом конце планеты
Миром правит импотент,
В виртуальных кабинетах –
Виртуальный президент

Управляет новостями.
Всё смешалось – ад и рай.
И следит за соцсетями
Виртуальный вертухай.

Мне не изменяет зренье,
Ухо слышит хор речей.
Не живёт венец творенья
Без реальных стукачей.

Натравить умеет кобру,
Ловкость разума – не рук.
Как тут быть, скажите, доброй,
Если злое всё вокруг

И сказать боишься слово?
Лишь бы не текла слеза.
Закрываются засовы –
Открываются глаза.

Я весь день в сети гуляла,
Не в саду, поди, была,
Сорняки поудаляла,
А росточки полила.

Оглянулась, посмотрела.
Где былая красота?
Доброта, такое дело,
Не родится от кнута,

Вероломности Иуды
И дырявого ведра.
Я решила: доброй буду
Завтра, как всегда, с утра.

До свидания, рейс «2020»,
А точнее, навеки прощай,
Нам с тобою пора расставаться,
Улетай, уплывай, уезжай.
Дальний рейс, невозвратный, опасный,
Столько жизней забрал в «никогда».
Бессердечный, больной и заразный,
Море боли и груды вреда.
Год Быка, будь нам добрым пилотом,
Без ковидов, обид и ангин.
Чтобы стал самым лучшим полётом
Рейс под номером «21».

С балкона тридцатого этажа
я наблюдала за сухим листком,
сорвавшимся с дерева.
Он парил, менял направление,
взмывал вверх и тут же,
словно зонтик, кружась спиралью,
опускался к земле,
но не долетая до неё,
вновь вспархивал к облакам.
Этот, заблудившийся в небе,
листок, не подозревал,
что зависим от ветра,
он был уверен,
что сам управляет полётом,
что у него есть крылья.
Не успела я подумать
о слепой вере в себя,
как листок развернулся,
направился в мою сторону,
приблизился, и я увидела,
что это – не листок,
а птенец в своём первом полёте.
Лети, малыш, и ничего не бойся,
не беспокойся,
окрепнешь до весны,
храни свой маленький секрет,
что если крылья не видны,
не значит, что их нет.

Не льсти себе, ты никому не нужен,
Ну да, отец и мать, и дочь, и сын —
Все будут ждать тебя на завтрак и на ужин,
И будут помнить о тебе весы.
С аптечной точностью они запишут дату,
Их электронный мозг вмещает быль,
А ты не помнишь, кем бывал когда-то,
Твои частички на полу — твоя же пыль.

Не льсти себе своим раздутым эго,
Где ксерокопиями множатся листы,
Как в принтере — запчасти человека.
Не льсти себе, сегодня ты — не ты,
«Вчера» прошло, а «завтра» не настанет,
Пока не изопьёшь до дна весь день,
Проси, «чтоб не несли так быстро сани»,
Чем медленней — тем дальше от людей.

Не льсти себе, да и другим — не стоит,
Не разжигай ни слухи, ни костры,
Не подрывай постройки и устои —
Они бывают, как шипы, остры
И могут уколоть легко, из мести
Борца и гордеца, и беглеца.
И только сердце не приемлет лести.
Но разве кто-то слушает сердца?

Мама, люби меня,
Я же крупиночка,
Неуловимая
Глазом сориночка,
Нечто без имени,
Плача и хохота.
Мама, прижми меня,
Стало мне холодно.
Недостижимая,
На руки, под руку.
Мама, держи меня,
Ты – моё облако
Неутомимое,
С куполом лиственным.
Мама, пойми меня,
Он – мой единственный.
Я, как за ставнями.
Я – не твой вымысел.
Мама, оставь меня,
Я уже выросла,
Небо не синее,
Выцвело дочиста.
Мама, спаси меня
От одиночества.
Между уроками
Надобна пауза,
Вдох – между строками,
Мачта – у паруса.
Только задания –
Невыполнимее.
За опоздание,
Мама, прости меня.
Мама, прости меня.
Мама, люби меня.

Ну, что же, сынок, наливай,
Вернулся с работы отец,
Успел на последний трамвай.
Отец у тебя молодец!
Работа такая, сынок,
Непросто деньгу добывать,
Ты дверь закрывай на замок
И — ужинать, вон, зовёт мать.
Подарок принёс ей — цветок,
Я с клумбы сорвал, ты молчи,
Иди покатайся, сынок,
Возьми от машины ключи.
Как я? Твой отец — монолит,
Работает без выходных,
А палец, зараза, болит —
Сегодня стрелял в шесте… семерых.

Пропала связь.
Я выхожу туда, где больше неба,
на цыпочки встаю
и, кажется, что дотянусь до проводов,
не тех, что надо мной, в пяти погонных метрах,
а тех, что выше облака, плывущего, как лодка,
неторопливо, вслушиваясь в вечность.

Пропала связь.
Я отправляю письма
туда, где старый почтальон
настойчиво стучится в двери,
в его руках конверт — письмо без адреса обратного,
есть только имя отправителя — Любовь.

Пропала связь. Я выхожу в эфир,
он занят отголосками созвездий, которые разбились
и — дальше — падают в замедленном кино,
сначала — брызгами — горизонтально,
и лишь потом, меняя траектрию полёта,
стремятся вниз слезами от потери
себя как целого, единого, большого.

Пропала связь.

Не случилось еще пировать, догорала земля,
Не утихла еще канонада, не спели «Катюшу»,
Раскололась на три поколения наша семья,
И летали над мёрзлой землёй бестелесные души.

Журавли замолкали, весной подлетая к Москве,
Отражалось причудливо солнце в заплаканных лужах,
И одна разведёнка всё плакалась бедной вдове,
Говорила, что бросила летом изменщика-мужа.

Я еще не явилась на свет и не скоро пойму,
Что прошедших семнадцати лет с той поры – слишком мало,
И еще не рассеялось то, что в багровом дыму
Мне потом напевала счастливая, нежная мама.

Колыбельная эта звучала всё тише сквозь век,
И тускнели цвета, становились пустыми вопросы,
И светился зрачок между створками сомкнутых век,
Ближе к станции слишком стары и скрипучи колёса.

Я уже перешла рубежи, юбилеи, года,
И сама превратилась в копилку бессмысленных связей,
Увозили подальше от дома меня поезда,
Я была за бортом, я сидела в глубоком отказе.

Слишком много усилий потратил мой локомотив,
Меньше века отпущенных лет – незаслуженно мало.
Ничего не оставила память, лишь песни мотив,
Что тогда напевала счастливая, нежная мама.

Цена ей была три копейки. Она это знала сама, читала в газете статейки, жила, не сходила с ума, пила. Кто ж не пьет нынче, други? Деревня — семнадцать домов, известно, что в этой округе — леса да морошки улов. Все знали ее как пьянчужку, воришку (по мелочи всё), и домик ее — развалюшка, и с мужем совсем не везёт — ни денег, ни совести нету, остались сарай да ведро, он мог бы пропить всю планету, коль влезло бы это в нутро. Нашли они, в общем, друг друга — и выпить вдвоем, и запеть.
А что, если, кроме досуга им нечего больше хотеть?

В тот день холод был. За морошкой отправились оба с утра, откушали хлеба с картошкой и взяли с собой два ведра. Она из морошки — варенье, компот она сварит густой. Подагра, цинга, несваренье — от всяких недугов настой.

Собрали морошкиных ягод. Смеркалось. Деревня во мгле. Вернутся домой и налягут на водку, селедку да хлеб. Она шла чуть сзади, за мужем — болото, торфяник сырой — и думала: "Что-то засушим, дотянем до лета с тобой". И вдруг, за мгновенье, нежданно, он канул в болотную тьму, она закричала гортанно: "О, боже!" Рванулась к нему, схватила руками корягу (не может здесь быть глубоко), он на расстоянии шага — так близко, и так далеко. Он воздух хватал, как ребенок, застрявший меж прутьев, в лазу. Под шляпкой укрылся опёнок, предчувствуя, видно, грозу. Она, надрываясь, кричала: "Прошу, умоляю, давай".
Болото спокойно молчало, как будто уснувший трамвай.

Он больше не мог, не сражался. Она не сдавалась беде — спасала, пока не остался пузырь на болотной воде.

Вернулась в деревню ненужной, три дня и три ночи без сна, все знали, что бросила мужа в болоте, что сволочь она, пьянчужка — полжизни в бараках — нет мечт, есть унылая быль. Списали порезы на драку, тулуп был отправлен в утиль.

Подальше от этой "злодейки" держались и кум, и кума. Цена ей была три копейки, она это знала сама.

Не каждый год
уже сухие листья
становятся зелеными в дождливом ноябре,
и под ногами, кроме шелеста и хруста,
ни звука нет,
лишь воробьи по-хулигански смотрят
на тех, кто не умеет
так виртуозно и легко
болтать на проводах — их бесконечных рельсах —
и, если вслушаться, то каждый воробей
в оркестре исполняет партию солиста,
и каждый тянет одеяло на себя,
и ждет аплодисментов
от публики,
а публика, голов не поднимая,
устало смотрит под ноги, на листья,
что прямо на глазах
из желтых превращаются в зеленые
дождливым ноябрём.
Не каждый год бывает так красиво.

Я дарю тебе сердце.
Мне исполнилось двадцать,
Нет блестящей обёртки,
И не трудно смеяться.

Полюби мое сердце.
Двадцать три – это вечность,
Неужели не видишь
Ты мою безупречность?

Ты сломал мое сердце,
Когда стукнуло тридцать,
И пушистая кошка
Превратилась в тигрицу.

Заведи моё сердце,
Ключ под ковриком слева,
Я совсем не похожа
На твою королеву.

Нет гарантий на сердце,
Срока годности – тоже,
Здесь не винное царство –
Чем старей, тем дороже.

Ты прости мое сердце –
Знало всё и творило.
Обвалились ступени,
Обломались перила.

Отпусти мое сердце,
Дай побыть сиротливым,
Невозможно быть правым
И, при этом, счастливым.

Закрывается сердце.
Ключ потерян в дороге,
А у нас симметричны
Болевые пороги.

Может, проще – сначала?
Просто, лучше не будет.
Разменяли все пешки
В приоткрытом дебюте.

Мы с тобою неплохо
Будем рядом смотреться,
Забирай, мне не жалко,
Я дарю тебе сердце,

Если только не поздно,
Мне, конечно, не двадцать,
Изменилось не много –
Стало трудно смеяться.

Ты сам себе фонарь,
Свети себе в пути,
Подзаряжайся днём
От солнечных лучей.
Возьми себя в карман
И по полю иди,
И по морю плыви
В безмолвии ночей.

Ты сам себе звезда,
Загадывай себе
Желания любви
Среди других незвёзд.
Возьми себя в рюкзак,
Вези себя в арбе
И сделай из лучей
Своих воздушный мост.

Ты сам себе маяк,
Захочешь — погаси
Себя на полчаса,
На день или на миг.
Возьми себя в ладонь,
Как огонек такси,
Свободным ветром стань
И чистым, как родник.

Богач или бедняк,
Упавший из гнезда,
Взлетевший к облакам,
Паромщик и звонарь,
Ты сам себе маяк,
Ты сам себе звезда,
Ты сам себе луна,
Ты сам себе фонарь.

Плыл парусник безмачтовый,
а я росла безмечтовой,
как стебелёк, помеченный
промчавшимся дождём,
и в синем море парусник —
большой плавучий памятник —
как отголосок памяти,
уплыл своим путём.

Уплыл, что тут поделаешь?
И осень пожелтелая,
которую одела я
всю, с головы до ног,
в наряды бабье-летние,
свои часы последние,
не торопясь, направила
дорогой на восток.

Скользило солнце к западу,
и было мне не завидно,
что солнце может запросто
идти своим путём,
я выросла безмечтовой,
а парусник безмачтовый,
как стебелёк измученный,
растаял под дождём.

Господи, время, куда ты так мчишься?
Что ты пытаешься этим сказать?
Что ты, как глупый, чумазый мальчишка,
Ни на секунду не можешь устать?

Что ты не спишь день за днем, год за годом?
Притормози, оглянись и замри,
И научись наслаждаться погодой,
Рыжим закатом, прохладой зари.

Время, постой, ты ж несёшься по кругу,
Кто тебя гонит? Твоё колесо —
Ни ноу-хау твоё, ни заслуга,
Это не больше, чем обруч в серсо,

Это всего лишь простая уловка
Или удавка, уж как посмотреть.
Время, тебе хоть бывает неловко?
Что ты стегаешь собою, как плеть?

Всюду ухабы, изношено стремя,
Цифры не так уж опасны вблизи,
Только летит равнодушное время
Стрелкой, привязанной к центру оси.

Серый дом, окраина деревни,
месит грязь Серёга-тракторист,
ритуал – простой, как мир, и древний,
как пергамент, как дубовый лист,

всё, как надо: есть цветы, бутылка,
сорок пять – невидимый рубеж,
он коснулся бритого затылка,
всё в порядке – он сегодня свеж,

он не пьет сегодня, как обычно,
он, в отличие от сотен дней,
направляется к Людмиле лично,
предложенье делать будет ей,

предложить он может ей хозяйство:
огород, десятка два курей
и себя, Серёгу, без зазнайства,
после первой – он всегда добрей,

он ей скажет, что пора семьёю
стать единой, общим сделать дом,
если надо, мебель со скамьёю
может сбить, наследников потом

будут делать, годы – не помеха,
заживут, не хуже, чем Иван
со своей женою, нету спеха,
если печка есть и есть диван,

он, Серёга, знает, что сегодня
всё решится, жизнь дана одна,
это, как с желаньем новогодним,
только согласилась бы она.

Глядь, Людмила выплывает павой,
и сверкает шёлк её волос,
с ней – мужик в очках с большой оправой,
он несёт коньяк с букетом роз.

Свет померк, не стать Серёге мужем
и счастливых не видать деньков…
Долго он стоял продрогший в луже
с водкой и букетом васильков.

Всё возможно. Даже утро
может быть совсем не страшным,
утро может встретить, словно
вы знакомы с ним давно,
утро может улыбнуться
в круглом зеркале из ванной,
заварить покрепче кофе,
солнцем заглянуть в окно.

Всё возможно. Даже осень
может стать началом жизни,
шелестеньем под ногами,
клёном, знающим секрет,
осень может, не прощаясь,
раствориться по-английски,
а потом прислать записку,
что ее в природе нет.

Всё возможно. Даже месяц
может и не стать луною,
если в телескоп уткнуться
и не видеть, что вокруг,
месяц может раскачаться
и повиснуть на лиане,
а потом нырнуть, как профи,
под старинный акведук.

Всё возможно. Даже ливнем
можно смыть все неудачи,
надо просто не бояться
в ливне солнце разглядеть,
каждым утром, каждый месяц,
каждый день – другой сценарий,
всё возможно. Даже счастье,
стоит только захотеть.

Жизнь у Ленки из «четвертого» – не сахар,
Раскурочила жизнь Ленку на детали,
Каждый день ее – одна сплошная сага,
И фантасты о подобном не мечтали.

Ленка шить умеет скатерти и платья,
И подружки есть, и Ленка не болтушка,
Муж приедет, заключит ее в объятья
И подарит дорогую безделушку.

Ленкин муж – большой по бизнесу начальник,
У него давно контора в Эмиратах,
Он однажды ей привез такой купальник –
Ахнуть! Стоимостью в три его зарплаты!

Он всегда домой с букетами приходит,
Называет он ее любимой часто,
Есть у Ленкиного мужа пароходик,
А над ним самим – ни бога, ни начальства.

С мужем было всё неплохо лет пятнадцать,
Уезжал в другие страны он надолго,
По утрам училась Ленка улыбаться,
Ночью плакала в подушку втихомолку.

– И чего ей не хватало, дуре этой? –
Шепчут бабы во дворе, дыша ей в спину, –
Муж богатый, дети тоже – эстафетой,
И саму ее хоть завтра на картину.

Дура-Ленка не могла никак смириться
С тем, что муж давно живет второй семьёю,
Оказалось, у него в Москве девица,
Ленка видела на фото их обоих.

Обнимаются на кожаном диване,
Столько счастья у него в горящем взоре.
И рыдала Ленка, отмокая в ванне,
И петлю сооружала в коридоре.

Ночью Ленку спас звонок по телефону,
Стало легче – перемыла мужу кости.
Одноклассница купила за кордоном
Тихий домик. Ждет свою подругу в гости.

Ленка вытерла слезу и сшила платья
И подруге, и себе, взяла билеты,
Отдохнула всей своей красивой статью
И вернулась, вся цветущая, как лето.

… Развелись. Муж щедро отдал ей квартиру,
У нее свои друзья, своя тусовка.
Чтобы больше остроты придать гарниру,
Бывший муж купил напротив «стометровку».

Он теперь глядит на Ленку крупным планом –
Целый день сидит с подзорною трубою,
Видел Ленку на диване с капитаном
И чуть было не рехнулся головою.

А девица, что в Москве, его забыла,
Обозлился он на жизнь и смотрит волком,
Ни жены теперь у бывшего, ни тыла,
Есть подзорная труба, да что в ней толку?

Он вернуться хочет к ней, но только Ленка
Заблокировала все его контакты,
Равнодушна стала к бывшему, как стенка,
Для которой не важны ни суть, ни факты.

Ленка дни свои проводит не напрасно,
Привела в порядок и лицо, и тело,
Пусть он знает, что живется ей прекрасно,
Лет на двадцать пять она помолодела.

Пусть он смотрит на нее на расстояньи,
Пусть он знает, что она не лыком шита,
Что не нужен ей ни он, ни покаянье,
Дверь и сердце пред ним теперь закрыты.

Бывший водку запивает кока-колой,
Он не знал, что не бывает пусто место.
А напротив – по квартире ходит голой
Дура-Ленка из четвертого подъезда.

Я была тогда одета,
Но с распущенной косою,
За спиной сиял Манхэттен
Неземной своей красою,

Солнца луч на небосклоне,
А на речке – пароходик,
Я стояла на балконе,
Он снимал меня на фотик.

Словно на одной орбите,
Мы шутили и смеялись,
Он спросил меня: «Скажите,
Вы в мультфильмах не снимались?»

Несколько советов юным дамам
Дам я, независимо от возраста:
Чтоб легко выдерживать удары,
Чтоб ни одного седого волоса,

Чтобы ноги прыгали, как в юности,
Чтобы тело гнулось, как у кошечки,
Чтобы в голове — ни капли дурости,
Чтоб IQ поднялся, хоть немножечко,

Надо просыпаться позитивною,
Выпивать стакан воды заряженной,
Надо быть веселой и активною,
Если сучкой, только сучкой крашенной.

На пилатес, йогу, в спа и сауну,
Появляться на крутых премьерах,
В общем, стать нетрудно клёвой самою
И желанною в особых сферах.

На лицо с утра наносишь кашицу,
Учишься красиво улыбаться,
Засыпаешь, и тебе всё кажется,
Что еще не сорок пять, а двадцать.

Сашка, Витька, Женька, Линка,
Мы с тобой две половинки?
Может, мы с тобой партнёры?
Государственны поборы
Может, делим на двоих?
Может, помогаешь стих
Ты писать мне каждый вечер?
Может, мне ангину лечишь
Или спинку, может, трёшь,
К юбилею даришь брошь?
Может, мы с тобой встречали
Новый год и, я в печали
На плече твоём рыдала,
Было слышно за кварталы,
Говорила, он, мол, сволочь,
Не окажет даже помощь,
Не придет холодной ночью?
Или, может, ты воочию
Убедился в том, что где-то
Есть хоть парочка куплетов,
Мной написанных когда-то
Для твоей, немалой даты?

Так чего ты мне "Валерка"?
Я ж почти пенсионерка,
Я могла бы быть прабабкой,
Если б рано родила,
Так что, ты прими на веру:
Надо звать меня "Валера",
А не Лера, слышь, не Лера.
Всё сказала. Я пошла.

Радуги колесо,
мост и берег,
где-то кто-то любит,
где-то кто-то верит,
пока соединяет
берега
не мост,
а радуга-рука.

Читай меня по утрам, по вечерам,
читай меня женщинам и их мужьям,
подругам читай и друзьям
в книгах, в клочках телеграмм,
можешь включить сотни моих фонограмм,
я побегу по электрическим проводам,
пройду по знакомым забытым дворам,
поднимусь, наконец, по высоким горам
с набором стабильных кардиограмм,
вес сердца – всего триста грамм,
читай меня микро- и макромирам,
читай меня на ночь своим зеркалам,
читай меня ворчунам, молчунам,
самым высоким и низким чинам,
можешь прочесть всем послам,
гром перекричи, читая меня дождям,
дальней планете, бурным морям,
будешь читать, не забудь приоткрыть дверцу,
читай меня сердцем –
это всего триста грамм.

Ты так и не вырос, мой милый ребёнок,
из первых штанишек, из первых пелёнок,
не слез с самоката, разбитым коленям
уже не поможет ни бег по ступеням,
ни царский куличик песчаный, из детства
с ведёрком, полученным в дар, по наследству,
как радужка глаза "EY" хромосомы,
как снимок затёртый из фотоальбома,
как стёклышко, в землю зарытое кладом,
и крем из эклера с густым шоколадом,
как "двушка", зажатая в грязной ладошке
и тётя с мороженым в тесном окошке,
и ты с этой "двушкой" – потомственный нищий,
ты – ниже нижайшего самого днища,
ты видишь, как мальчик – упитанный боров
с щеками из спелых больших помидоров –
""Пломбир" или "Лакомка"", – думает смачно,
зарплата отцовская – четырёхзначна,
коньяк – пятизвёздочный, дом – шестиспальный,
а ты – самопальный и зазеркальный,
тебя он не видит, он смотрит сквозь темя,
как будто, всё в жизни – прошедшее время,
мы все будем в прошлом, мой милый ребёнок,
и горы оборванных видеоплёнок,
засвеченных кадров, цветных негативов,
потоки дождей и потоки мотивов,
имён, междометий, любовных цунами,
вулканы страстей за чужими стенами,
тот мальчик с пломбиром, барокко с ампиром,
кулон из бриллиантов с огромным сапфиром.

И всё, что оставит капризная плёнка –
глаза, первый крик и ладошка ребёнка.

Как сегодня на небе висела луна!
Как смотрел на неё телескоп из окна!
Ломтик сыра? Лимона? От дыни кусок?
Лоскуток одеяла? Картошки глазок?
Чей-то профиль? Монета? Обломок ноля?
Буква "эс"? Чебурек?
Иль с Венеры — Земля?
Колобок, потерявший значительно вес?
Или это такая улыбка небес?
Или лодка качается в бархатной мгле?
Иль из снега рождается жизнь в феврале?
Может, блинчик, надкусанный малым дитём?
Или это маслёнок под летним дождём?
Чья-то шляпа? Тарелка? Холодный клинок?
Отвернувшийся к стенке, сопящий щенок?
Или, может, пустыни манящий мираж?
Ледяной королевы пустой экипаж?
Или кто-то бежал, заметая следы?
Катакомбы? Подлунные, может, ходы?

… Просто солнце сказало когда-то: "Свети
по ночам, чтоб они не сбивались с пути".

За горизонт уходит тень, не оглядываясь,
Не оставляя ни следов, ни наследия,
И будет всхлипывать дитя, спать укладываясь,
И будет слышать это мать сквозь столетия,

И будут жить на полках книги непрочитанные,
Венцы творения, не ставшие людьми,
И будут бабушки — бессовестно обсчитанные
И продавщицами, и внуками с детьми,

И станут лучшие друзья — развИденными,
И станут главными слова — не сказанные,
И самой прочной в мире нитью — невидимая,
И станут крепкими узлы — не связанные.

Как прежде, лучшие политики — невыбранные,
И ветка дерева всегда болит отрубленная,
И станет лучшею твоей игрой — несыгранная,
И станет самою красивою любовью — недолюбленная.

На цыпочках, едва касаясь неба,
как ниточка, летящая нелепо
в ещё не наступившей тишине,
вплетаясь незаметно в паутину
и становясь штрихом большой картины
в своём непрекращающемся сне,
когда ещё мело, когда кружило,
вязало снегом шарф и снегом шило,
плело пушинками снежинок кружева,
нить заплетало за прозрачной нитью,
луна скользила по небу в зените,
и женщина, не знавшая слова
о яблоке, но понимая кожей,
надкусывала, говорила "боже",
ему бросала яблоко: "лови".
На цыпочках, едва касаясь неба,
как ниточка, летящая нелепо,
искала эта женщина любви
и находила, и теряла снова,
и знала: ничего не значит слово,
а яблоко — всего лишь фрукт, не грех,
она его разрезала на части —
запретное, надкусанное счастье —
и разделила поровну на всех.

И есть теперь у женщины любой
в изюминке — и горечь, и любовь.

У меня сломался пылесос,
напечатала в компьютере я: "SOS,
у меня сломался пылесос".
И на этот, мой простой запрос
получила я стотысячный вопрос:
Какой марки будет пылесос?
Сколько у него всего колёс?
Сколько весит? Сколько пыли жрёт?
Может ли он двигаться вперёд?
Издаёт ли звук, и есть ли шнур?

… Получала я советы дур,
очень умных, правильных мужчин,
мне советовали кремы от морщин,
помолиться, постучать башкой по дну
и замерить шлангову длину,
заглянуть в отверстие, снять фильтр
и при этом снять об этом фильм,
мне советовали прикупить метлу,
постучать по дереву, стеклу,
заказать в Китае пылесос —
в чипе там использован гипноз,
мне советовали воду Чумака,
хоть и нет давно на свете чувака,
кто-то предложил сходить к врачу
и сказал, что слишком много я ворчу.

Я попробовала всё от "а" до "я",
от отчаянья до злости и нытья,
здесь не справятся ни слёзы, ни психоз…
И я выбросить решила пылесос.
Тут соседушка моя, блондинка-Светка,
говорит: "А может быть включить в розетку?"

В день рожденья звонит мне подруга:
– Поздравляю тебя! Знаешь, что,
сын бездельник, я, словно прислуга,
у самой – ни сапог, ни пальто,
Генка, сволочь, весь день на работе,
вечерами голодный и злой,
кто-то мне написал на капоте
«дура-баба» большущей иглой,
набрала пять кило за неделю –
ни жрала ничего, ни пила,
нету лёгкости в собственном теле.
у тебя-то какие дела,
ой, забыла, Наташка в декрете,
и куда только смотрит семья,
ведь они еще сами, как дети,
в этом возрасте вспомни себя,
что я всё о других, вот что, завтра
приходи прямо утром ко мне,
выпьем кофе, состряпаем завтрак,
может, истину сыщем в вине,
ой, забыла, я завтра – на йогу,
кстати, тренер – мужик-фейерверк,
а потом – собираться в дорогу,
я лечу на Багамы в четверг,
ну, а как ты сама, ну, ни слова
от тебя не услышишь вовек,
а на мне, между прочим, обнова,
преподнёс тут один человек,
если хочешь, могу познакомить,
но не с ним, у него есть друзья
то ли в рай, то ли в горисполкоме,
или нет – адвокат и судья.
Как сама-то? Как муж? Как ребёнок?
Сколько сыну? Лет десять уже?
Я ведь помню его аж с пелёнок,
мы ж тогда на одном этаже,
всё, бегу, позвоню на досуге,
ой, опять потеряла часы.
… Я сказать не успела подруге:
дочка есть у меня, а не сын,
ей, к тому же, немножко за двадцать,
а у мужа уже борода.
… Но подруге нельзя волноваться,
потому я молчу, как всегда.

Говоришь, половинкой наша была любовь?
Только ты один и любил, я опять не в счёт?
Если б знал ты, гордый мужчина, что значит – боль,
Когда сердце твоё закрыто…на переучёт.

Неужели ты думаешь, просто – пожать плечом
И сказать «иди, если хочешь»? И волком выть,
А потом срастись близнецами с твоим ключом,
Изогнуться, как он, и стараться хоть как-то жить.

Говоришь, ошейник давил, словно псу, точь-в-точь?
Говоришь, не любила, коль быстро сменила замок,
Когда ты влюбился – по возрасту, точно – в дочь,
И сказать боялся, и больше молчать не мог?

Отпустила тебя. Не держала. Не билась в окно.
Уходя, ты знал: я сильная, словно броня.
Я любила тебя сильней, чем любить дано,
Да и ты любил… Но тогда уже – не меня.

Не объяснить ему значение вселенной,
Когда теперь его вселенная – зола,
А он над этою золой – вселеннопленный,
Хотя, посмотришь на него: мужик-скала.

А он живёт, не веря собственному горю,
И горе это для него – и день, и дом,
И даже небо замолчало, даже море
Сейчас готово утонуть в себе самом,

Замолкли птицы и остановился воздух,
Ведь даже он сейчас не стоит ни гроша,
Убрали яркость галактические звёзды,
А он живёт, вселеннопленный, не дыша.

Он ищет смысл короткого отрезка,
В котором чайки долго машут кораблю,
И в каждом сне его мелькают эсэмэской
Четыре слова: «Папа, я тебя люблю".

Открыла дверь и вышла в снег,
не то, что вдруг на снежную поверхность, нет,
я в снег вошла, и белый пух касался моего лица
и щекотал мне щёки, глаза зажмурила
и двигалась внутри метели, в сюжете сна,
шла медленно, нащупывая путь
и вытянув перед собою руки,
я метров через пять уткнусь в забор,
я каждый день хожу маршрутом этим,
срезая путь от дома до учительницы пения,
она живет одна в пятиэтажке,
под крышей, на последнем,
а я туда взлетаю по ступеням,
как будто крылья из спины,
и каждый раз домой срезаю путь,
ныряя сквозь дыру в заборе в зазеркалье.

Там сонный пруд затянут льдом,
и тёмный лес вокруг непроходимый,
в нём, кроме лешего, никто не обитает,
так говорят все бабки в нашем доме,
и бабкины деды,
и в отражении воды нет неба,
и кажется, что пруд затянет вмиг любого,
кто приближается к нему,
затянет и тебя.

А после надо миновать тропинку –
извилистую, узкую, лесную,
и лишь затем – дорога с фонарями.

Не видя ничего перед собой,
я справилась с последнею преградой –
тропинкой, вышла к фонарю,
под этим уличным софитом
кружились белым вальсом
серебряные, хрупкие снежинки,
сплетённые, как кружево, искусными руками,
и если приглядеться, то увидишь:
они танцуют парами, касаются друг друга,
ранят остриём, и падают покорно рядом –
кто отрешённо, кто в штопоре, кто птицей без крыла,
на белое большое покрывало
из миллиардов звёзд, таких же, как они.

Я сделала глубокий вдох и рухнула спиной в сугроб,
как будто я звезда, летевшая с небес,
снег захрустел и, небосвод, весь из велюра,
как задник театральной декорации,
покрылся звёздной пылью,
и на лицо мне падали последние снежинки,
дожившие до финиша бегуньи-марафонки.
«О чем снежинки думают?» – подумала сама
и оказалась там, в объятьях снега кружевного,
я, созданная из кристаллов льда,
причудливых узоров, неповторимая, как отпечаток пальца,
одна на всей земле, исколотая сотнями иголок,
что разбросал искусный снегодув,
проснувшись ранним утром
в хорошем настроении.

И я летела медленно, слепил фонарь,
мигали звёзды-ночники,
я опускалась вниз, но глядя в небо,
и не заметила, как подлетела к тёплому лицу
и превратилась в каплю,
такую же прекрасную,
как девочка, парящая звездой
в пушистом, белом снеге.

Мы совсем не счастливые были на той фотографии,
Это старое фото сегодня из ящика выпало.
Выпускной. Наш историк. Училка по географии.
И у каждого жизнь. И на каждого что-то, да выпало.
Сашка стал седовласым, солидным профессором химии –
Нас всегда удивляло, откуда он знал столько опытов.
Ленка долго боролась, до курса последнего… химии,
О болезни её говорили тогда полушёпотом.
Зорик спился, бедняга, а был неплохим математиком.
Славный Славка смешно анекдоты рассказывал.
Алька в дом забрала из стройбата рябого солдатика,
Через год разошлись, он украл малыша черноглазого.
У Маняши есть муж, нет ребёнка – пытались, да без толку.
Кроша, быстрый, как пуля, серьезно увлёкся баллистикой.
Ирка быстро работу нашла, в ресторане, на вешалке,
Подтверждает свой красный диплом МГУ. Журналистика.
Лёшка в мёрзлой Тюмени бурит сверхглубокие скважины
И мечтает вернуться в объятья Москвы белокаменной.
Севка вечно страдает подагрой, и жизнь не налажена –
Ни жены, ни детей, одинок на жилплощади маминой.
Галке было семнадцать, когда увозили с ранением
Ножевым и фатальным. Мы слово-то это не слышали.
Юрка так и остался мальчишкой с большим самомнением,
Чемпион – занимается сексом и горными лыжами.
Танька очень любила советовать – стала психологом,
Но с собой разобраться – нет времени, сил и терпения,
Первый муж был артист и дурак, а второй – стоматологом,
Правда, тоже, дурак. Танька часто лежала «с давлением».
Валька – там, где есть бабки, он продал удачно компанию,
Молодую любовницу взял, говорит, для солидности.
Генка был патриотом, теперь проживает в Испании –
Домик, речка, рыбалка и пенсия по инвалидности.
Наши лица на фото по-детски грустны и заплаканы,
Слёзы даже у тех, кого мы называли пижонами,
Каждый как-то пытался чинить свою жизнь – кто заплатами,
Кто, меняя страну проживания, с новыми жёнами.
Мы совсем не счастливые были на той фотографии,
Что сегодня в Нью-Йоркской квартире из ящика выпала.
Выпускной. Наш историк. Училка по географии.
И у каждого жизнь. И на каждого что-то, да выпало.

Все, кто уходят, прощаются, даже закаты,
Чтобы назавтра себя повторить по-другому,
Годы прощаются тоже, сезоны, декады,
Годы, они — те же дети — уходят из дома
И возвращаются, чтобы проститься с тобою.
Только заметнее нынче всё исчезает.
Вот, и сегодня сиял над рекой голубою
Этого года последний солнечный заяц.

Больше не осталось весны, ты слышишь, мама?
Нет давно уже, мама, войны, остались шрамы.
Я уже большая сама – мне двадцать восемь,
Я понаписала тома со словом «осень»,
Я поуходила "навек", повозвращалась,
Мне притормозить бы свой бег, хотя бы малость.

Мама, я к своим сорока – хоть каплю, лучше?
Может, стала крепче строка? А может, круче
Пишется с годами сюжет? Ценнее опыт?
Может быть, плавнее мой жест и тише шёпот?

Мама, мне уже пятьдесят. Ну, правда, хватит.
Может у меня быть свой взгляд? Мужик в кровати?
Может у меня быть весна в январской стуже?
Как-то научилась сама готовить ужин,
Как-то дожила до седин в своей светёлке,
Но-шпа? Валокордин? Их нет на полке.
Что же, что суставы скрипят в конце программы?
Я уже старше себя, ты слышишь, мама?

Нас сводит тот, кто может развести.
Зачем распорядитель этой драмы
Пускает нас в расход, на конфетти,
И каждого – в конце своей программы?

К чему ему фальшивый фейерверк,
Когда вокруг – величие восходов?
Он трудится зачем из века в век,
Сооружая праздник из ухода?

Хорошего нет в этом ничего,
Не надо делать вид, что всё нормально,
Уходят все, ушедших – большинство,
Цена ухода тоже минимальна:

Короткий спич, что «он был лучше всех»,
«Она была красивой, умной дамой».
Зачем ему сомнительный успех?
Зачем он стал гвоздём чужой программы?

Он разум дал, чтоб ты осознавал
Неотвратимость своего ухода?
А он пока устроит карнавал
На фоне равнодушного восхода.

Из века в век всё тот же ритуал
Он исполняет здесь собственноручно:
Мы для него – расходный материал,
Все оптом, не по группам, не поштучно.

И кажется, что держится земля
На тех, кто это всё не принимает,
Кто голого прикроет короля,
И есть всегда «который не стреляет»,

И где-то рядом есть мальчишка-принц,
Он маленький, но искренний и верный,
Есть малый шанс, что мы с тобой – из птиц,
И есть Икар в любом из нас, … наверно.

Сегодня на моём киноэкране,
где никогда не повторяется сюжет,
где каждый день – причудлива картинка,
сегодня здесь тревожно и красиво,
напротив – дышит город,
и я вдыхаю вместе с ним
декабрь,
который всё ещё не зол,
пока нет мысли отомстить
всем тем, кто были до него
и нарушали скорость дней
и череду сезонов,
пока ещё он не проснулся,
не вышел из осенне-летней спячки,
не закидал снежками
пасмурных прохожих,
и каждый странник – он немного пешеход
в начале декабря
и путешественник – в одном флаконе,
а значит, пешеходственник*, который
снимает то, что никогда
не повторится больше –
картинку на моем киноэкране.

Который век беснуется прибой,
который год я говорю с тобой,
но снова из прозрачной пустоты
не отвечаешь ты.

И я дрожу, как тонкая струна,
которая звучит, когда она
касается руки,
как берега — реки.

Ты мне играй, а я тебе спою,
и эту песню светлую мою
я пронесу сквозь годы, папа,
и ты поднимешься по трапу,

взлетишь, меня увидишь с высоты —
с веснушками девчонку, молод ты,
и тёплая — твоя ладонь,
и нас с тобою не разлить водой.
Который год, в день первый декабря,
твой день рожденья, папа, без тебя.

Листья летят на юг,
Падают птицы вниз,
Вместо дождей и вьюг –
Пальма и кипарис,

Вместо разбитых сердец –
В ящике есть запас,
Каждый – мудрец, глупец –
Делает свой заказ,

Каждый своё меню
Сам создаёт себе,
На Пятой живя авеню
Или в косой избе,

Каждый решает сам:
Пушкин или Дантес,
Сразу – по тормозам,
С парусом или без.

Я тоже, в конце концов,
Себе добавляю штрих.
Шарапов или Жеглов,
Я – кто-то один из них,

Да только не знаю, кто –
Тяжелый выбор в меню,
Спрятаться лучше в гнездо
И нарастить броню.

А за окном – декабрь
Прописью в паспортах.
Перевернула кадр –
Всё на своих местах:

Птицы летят на юг,
Листья падают вниз.

Почему бы не поехать завтра,
вот, проснуться и поехать завтра,
прямо первой электричкой, завтра,
выйти где-нибудь в глухом лесу,
жить бы там, построить бы избушку,
собирать грибы и море ягод,
и любить бы женщину одну?

Почему бы не проснуться завтра,
с ней проснуться и влюбиться завтра,
в сотый раз в неё влюбиться снова
и смотреть в глаза ее – озёра,
как тогда, в твои/её пятнадцать,
и прожить в обнимку сотни жизней?

Почему бы не проснуться завтра,
снять бы трубку, позвонить бы завтра,
пусть не ходит больше электричка,
леса нет и сказочной избушки,
пусть собрали ягоды всех видов
и грибов закончился сезон,
так, хотя бы позвонить ей завтра?

Или пусть она сама поедет завтра,
вот, проснётся, и поедет завтра,
прямо первой электрической, завтра,
выйдет где-нибудь в глухом лесу
и увидит вдруг она избушку,
и подумает: сбываются надежды,
здесь живёт любимый мой, в избушке,
и войдет решительно и смело,
а тебя в ней, дурака, и нет.

Осень — моя палитра,
Мной возведённый сад,
Я напишу субтитром:
"Листья сухие шуршат".

Осень — струна живая,
Осень сближает сердца,
Осень мудрее мая —
Заносчивого юнца.

Осень — моя фонотека,
Мой ежегодный букварь.
Где-то, в квартале, аптека,
Здесь только я и фонарь.

Вырастешь ты и узнаешь: вода не всегда течёт вниз,
чёрное может искусно прикинуться белым,
никто не захочет исполнить твой милый каприз,
а небо в любую погоду можно раскрашивать мелом.

Когда ты полюбишь, не все будут рады, как ты,
и кто-то насмешливо скажет, смотря тебе вслед:
— Как странно, что он каждый вечер ей дарит цветы,
ведь ничего интересного в этой гражданочке нет.

Ты станешь (уже, не его) примерной женой,
узнаешь, что в каждой любви есть множество лиц,
ты будешь себя успокаивать: был бы живой,
и верить ты будешь в сто сотен его небылиц.

Когда через годы, потом, станешь ты любящей мамой
и будешь считать очень ценным свой нужный совет,
дочь твоя будет счастливой, красивою самой,
и будет носить на запястье тобою сплетённый браслет.

Полвека спустя, ты будешь смотреть на закаты
внутри облаков, что тобой нарисованы мелом,
и будешь считать не годами — мелькнувшей декадой,
уже понимая, что ничего не успела —
сделать… проститься… сказать….

Мой корабль бросил якорь в далёкой стране,
говорили, что истина скрыта в вине,
в неизвестной любви, незнакомых местах,
я искала её в разноцветных цветах
рыжей осени, в золоте летнего дня
и в глазах, что недолго любили меня.

А потом мой корабль развернулся в порту
и уплыл в никуда, в никогда, в пустоту,
мне мерещилась истина в той пустоте,
швартовался корабль в чужой долготе,
раздробились минуты на доли секунд,
килограмм превратился в удвоенный фунт,
я по новой засела за словари,
прочитала, что истина где-то внутри
я давно поменяла судьбу и страну,
исключила из жизни вино и вину,
удалила себя из союза друзей
и отправила прошлое в местный музей,
начала всё сначала, как утро – себя,
ничего не желая и не торопя,
чистый лист заполняла, как ветром, легко,
жизнь, казалось, сгущённым текла молоком,
ровный почерк сменился курсивом, штрихом,
а былая любовь обернулась грехом,
в издевательский смайлик вместился трактат,
даже сердце работает на результат,
тоже истину ищет: летает на Марс,
в самом центре земли замечает алмаз,
марафон пробегает за пару часов,
вычисляет мгновенно архив адресов,
по которым ты жил в прошлом веке уикенд,
знает, чей ты приятель и чей пациент,
миллионы имён живы лишь в облаках,
их резервные копии – в чьих-то руках.

Это был не корабль – простая ладья
приближалась к стране под названием "я",
говорили, что истина входит в маршрут,
мне она помахала… в районе Бермуд.

… Меня разбудил телефон,
это был он,
я узнала его "привет",
спустя сотни лет,
словно он выходил в киоск,
тот август был густ, застывающий воск
двухтысячного
стал барельефом высеченным
в стене здания,
где моё ожидание
его возвращения было вечным –
с утра и до вечера,
с лета и до зимы,
то, что называлось "мы",
стало одиночными пулями,
стреляющими июлями,
холостыми патронами,
сном беспокойным меж перегонами,
от одной станции следования
до другой, собеседования
сменялись со-жизнями
с серийными сожителями.
… Но меня разбудил телефон –
так новый сезон
старого сериала
лепится из подручного материала,
отснятые кадры смогли пригодиться,
мне приходилось закрашивать лица,
зачёркивать имя,
смеяться с другими,
лишь бы не помнить боли,
чтоб он отфутболил
подачу (подачку?)
ставшей ненужной чудачке,
испепелившей тетради своих посвящений,
что было, останется без возвращений
и без возражений.
… Голос знакомый в трубке
"что думаю я о покупке"
спросил – вчера распродажа
застала меня в Петровском пассаже.
… Я долго молчала, я думала: снится,
но нет, за окном громыхала столица,
а мир оказался трагически тесен,
он, в трубке, был мил и любезен,
он говорил и даже не понял,
что наступил на минное поле:
я вспомнить хотела мои чемоданы
на зимнем перроне, далёкие страны,
в которые голос когда-то уехал
на вечные веки, и громкое эхо
его раздавалось, как будто, случайно,
но тише и тише, и сплюснулось в тайну,
что даже с собою не обсуждала —
забила, забыла и засмеяла.
… Молчала я только сначала,
я раньше его обличала
когда-то и в чём-то
и, посланный к чёрту,
он так и не понял,
кто там, в телефоне,
и радостно выкрикнул в трубку:
– Благодарим за покупку.

«Когда б вы знали…» (А. Ахматова)

Неслышно ступать по звериному следу,
В засаде сидеть, караулить добычу,
Порой напевая, порою мурлыча,
Идти босиком, не заметив, по снегу,
Выслушивать воздух, вдыхая бесшумно,
Не дрогнуть от взмаха испуганной птицы
И быть одновременно в каждой частице,
Считаясь среди человеков безумным,
Всё видеть сквозь время и глобуса круглость.
В иных измерениях слышать мотивы,
Иметь в арсенале своём объективы,
В прицеле держать максимальную крупность,
Порою выстреливать быстро, не целясь,
Не зная, что будет, но чувствуя кожей
Звериной и хрупкой, прикрытой рогожей,
Что слово – и есть настоящая ценность
В святилище букв и звучании каждой,
В словесном оркестре, средь нужного хлама.
Воздушная и дирижёрская яма
Стать слишком глубокою может однажды.
… Стихи – на бумаге, союзник надёжный,
Неважно, что выпить: кефир или виски,
Шутя, набросать текст прощальной записки
Размером значительным – четырёхсложным,
А после – в засаде сидеть до восхода,
Словами сдирая с себя оболочку,
Чтоб снова и снова бегущею строчкой
Домысливать жизнь, а не способ ухода.

Гудзон. Манхэттен. Начинает вечереть.
Я каждой жилкой чувствую подкожной
Тебя. И понимаю, что возможно
Не только от Парижа умереть.

Не пиши мне в письме,
что не скажешь ни тьме,
ни таксисту в пути,
ни всемирной сети,
в чём признаться — никак, никому, никогда,
даже, если к лицу подступает вода,
что должно отправляться в корзину, в огонь,
что не сможет сокрыть ни замок, ни ладонь,
что не знали ни мать, ни отец, ни жена,
что никто не узнает во все времена,
что должно быть табу даже в завтрашнем сне,
не пиши мне в письме,
что не скажешь зиме,
безнадёжной осенней, прилипчивой тьме,
не пиши, даже если туманит вино,
если должен сказать, ты молчи, всё равно,
не пиши ничего мне об этом в письме,
даже, если решишь за минуту до сме…

Там птица птицу кормит хлебушком —
подруги ранено крыло,
куда-то в небо смотрит девушка
и просит жизни — набело.
Упало солнце, гром без голоса,
и тем страшней беззвучный рёв,
и ветер заплетает волосы,
и небо в тучах — до краёв,
и где-то женщина заплакала,
и стало холодно кругом,
и лужи — мокрыми заплатами
под плащ таращатся тайком,
хоть босиком ходи по городу,
фонарь не нужен — есть луна,
в такую ночь умрёшь от холода,
подумают, что от вина.
Вот так гуляет полночь осени,
теперь — готовиться к зиме,
чтоб вместе, лёгкими полозьями
скользить по снежной бахроме
в забытый мир знакомых запахов,
где ландыш — антидепрессант
и, словно на картинах — завтраков
в прохладе чеховских веранд,
где птица птицу кормит хлебушком…
К чему ей хлеб, коль нет крыла?
И скажут коротко соседушки:
— От счастья, дура, умерла.

Знаешь ли ты, насколько легко — сделать кошачьих ручными?
Я, например, ручная,
надёжная, верная кошка
в комплекте с инструкцией по применению
(внутренний левый кармашек),
где пунктом под номером раз: "при всякой малейшей возможности — гладить",
тогда становлюсь я ручною
и с каждой минутой — ручнее и краше.

Чем дольше не гладить кошачьих,
тем больше они превращаются в диких,
с которыми трудно управиться без укротителя,
да и не каждый возьмётся —
этому в школе не учат.
Дикие кошки с сорванной
крышей
делают много плохого,
после они пожалеют и сами об этом,
будут зализывать раны в сторонке,
и никого не подпустят к себе,
могут покинуть жилище без предупреждения,
могут, конечно, еще напоследок
скинуть хрустальную вазу, случайно ее зацепивши хвостом,
могут царапнуть (не значит, что вы заслужили — кошки, как люди, бывают не в духе),
но в целом, они безобидны и мяу.

Стань же своим укротителем сам,
прикосновенье и капля восторга —
вот, что кошачьих прекрасными делает и грациозными,
не оскорбляй это гордое племя кнутами —
пряники, сладости, глажка (по шерсти) — и только.

Пункта второго в инструкции по применению нет.

Знаешь, почему влюбленные засыпают в обнимку?
Это их души оберегают во сне друг друга —
две сиамские, неразлучные половинки,
со-упряжники, су-пружники, перевязанные одной подпругой.
Знаешь, почему влюбленные жаждут касаний?
Чтобы дышать в унисон, в едином сердечном ритме
и, пока ничего другого ученые не доказали
ни в современной Америке, ни в древнем Риме,
он говорит ей: "Это в любви не важно,
я же тебя обнимаю на фотоснимках".
Да, обнимаешь, но даже в фильме нашем полнометражном
нет кадров, на которых ты засыпаешь со мной в обнимку.

Нарубила я дров этим летом
Про запас, на года, на века,
Вот – дрова на дворе, вот – секреты,
Ни ворот у меня, ни замка.

Я старалась, когда их рубила –
Топорище держала, как меч,
И откуда взялось столько силы?
Это ж – не репетировать речь.

Я рубила с утра и до ночи,
Накрывала дрова от дождя,
А когда стали дни чуть короче,
Согревалась, огонь разводя.

Дорубила. Ну, да, не безгрешна.
Лишь дрова – ни пенька, ни куста.
Я себя похвалила, конечно,
И сказала себе: «Красота!»

Распылилась тумана завеса,
Отдыхают ряды топоров,
А вокруг — столько разного леса
Из еще не наломанных дров!

Между землёю и небом — граница,
На горизонте танцуют восходы,
В небе летит нарисованной птицей
Всё, что случится с тобою сквозь годы:

Будет зелёное жаркое лето,
Чёлка короткая, платье в горошек,
Поле ромашек — огромным букетом,
Будет единственный, будет хороший.

За поворотом — плаксивая осень,
Первые джинсы, гитара — по кругу,
Не отличается осень от вёсен,
Он будет главным, единственным другом.

Всё холоднее январская стужа,
Из дому выйти — ты ищешь причину,
И не срастается — с преданным мужем.
Тот был единственным, лучшим мужчиной.

С неба стекают апрельские ливни,
Реки уносят всех, с кем разминулся.
Лес всё темнее, а ты — "позитивней".
Будет единственный, кто не вернулся.

Между землёю и небом — граница,
На горизонте танцуют закаты,
В небе летит нарисованной птицей
Все, что случилось с тобою когда-то.

Вроде, всё идеально:
ни обиды, ни гнева,
в астро-карте натальной
дружат Раки и Девы,
зеркала – по фэншую,
голоданье – по Брэггу,
ни о чём не прошу я,
заменяю соль бегом,
из ведра обливаюсь
ледяною водою
и во всём сомневаюсь,
и слежу за едою –
потребляю росточки
из проросшей пшеницы
и массирую точки
на своей пояснице,
дождь ли, снег по асфальту,
я в любой атмосфере
закрываю гештальты,
как скрипучие двери,
медитирую молча,
позитивно мечтаю
и смеюсь, что есть мочи,
и про йогов всё знаю,
«против» – злобы и порки,
«за» – бревно папы Карло,
изучила до корки
диагностику кармы,
соблюдаю природу
щелочного баланса,
всё своё, с огорода –
и укроп, и романсы,
пью, давясь, по два литра
родниковой водицы,
сочиняю субтитры
в социальных страницах,
быть могу очень разной,
даже выжженным полем,
и живу без соблазнов –
сигарет с алкоголем,
с минимальным пробегом –
пару цифр я смотала –
не покрытая снегом
и совсем не устала,
не глупа, не банальна,
не разбитая бытом,
в общем, всё идеально,
но… в пределах корыта.

Я оказалась за одним столом с талантом. Он пел, как жил, захватывало дух у литератора, у девы с пышным бантом. Талант признался, что за пару нежных рук, которые прижмут холодной ночью, за женщину, что глупо отпустил, вернул бы все стихи, порвал бы в клочья…
– Зато вас Бог талантом наградил, – оборвала на полуслове дама, сверкнув алмазным, в сотни ватт, колье.
– Вам не понять, – сказал артист из драмы, – как трудно быть всё время на коне, – хлебнул вина из круглого бокала и улыбнулся даме в сотни ватт. Она артистов всяких уважала, оттачивая медленный захват. Успешный бизнесмен, ремень ослабив, на вилку наколов свиной шашлык, икнул, сказал:
– Чтоб искупаться в славе, я всё бы отдал, всё, к чему привык.
А спутница его, из бережливых, глотнула водки и пропела:
– Вить, я быть хочу здоровой и счастливой и ничего за это не платить.
Семейный доктор породил сомненья и прежде, чем с улыбкой прикорнуть, сказал:
– Здоровье – это деньги плюс терпенье, чтоб быть здоровым, нужно отстегнуть.

Талант молчал, перебирая струны. Бубнила дева:
– Спой, что знают все!
Он улыбнулся грустно деве юной и тихо спел о взлётной полосе. Потом замолк, обвёл сидящих взглядом. Мне показалось: я нашла предлог, пока он здесь, пока он с нами, рядом и так неизлечимо одинок.
– Откуда у тебя секрет пророчества? – спросила я, привстав из-за стола.
Он улыбнулся:
– Всё от одиночества, оно – и есть расплата за талант.

Он кружил меня вихрем, заставил взлететь,
распустил мои волосы – ветру в лицо,
он швырял меня в пропасть, усаживал в клеть
и сжимал безымянные пальцы в кольцо,
он меня выгонял на арктический лёд,
выводил на арену, где тысячи лиц,
он с собою меня и в разведку берёт,
и в сияющий бархат огромных столиц,
он к ногам моим бросил земной океан,
расстелил надо мной одеяло из звёзд,
дал мне в руки бушующий мини-вулкан
и в другую галактику тайно увёз,
я была, как за каменной стенкой, за ним:
и послушно ручною, как маленький принц,
и его тишиной, и дыханьем одним,
я была его скорость, стремительный блиц,
я бежала за ним, пока ветер не стих,
ни дороги не видя, ни ночи, ни дня
и не зная, что, если прощается стих,
это значит: он всё ещё пишет меня.

Выбирала в магазине счастье —
все красивы, словно на подбор,
примеряла на своё запястье,
всматривалась издали, в упор,
хорошо ли смотримся мы вместе,
жаворонок, думала, сова?
часто ли находится в отъезде?
знает ли волшебные слова?
"какова гарантия на счастье?"
спрашивала я у продавцов,
или "что у счастия по части
понимания меня, в конце концов?"

Мне кивали, убеждали, пели,
говорили: счастье мне идёт,
смотримся неплохо, в самом деле,
что же, я готова, мой черёд.

Выбрала. Сложили. Завернули.
Заплатила. Ты теперь со мной —
вместе с бабушкиным старым тюлем,
папиной гармошкою губной,
стёклышком — девичьим амулетом —
ящиком, где "модное" бельё
и обрывок старенькой газеты
с именем, похожим на моё,
все черновики (а их немало,
из страны в страну, из дома в дом),
то, что с чердаков не доставала,
всё, что накопила "на потом",
правда, ничего на случай жажды,
чтоб не опалиться пред огнём,
чёрный день настал, и не однажды —
ничего не пригодилось в нём,
чтобы перепрыгивать ухабы,
открывать захлопнутую дверь.
Если б можно было, я тогда бы
отложила счастье на теперь.

… В магазине — новые запчасти,
до конца восполнен дефицит,
где-то там отложенное счастье
на специальной полочке лежит,
я безмолвно перед ним стою,
улыбаюсь и… не узнаю.

Я спросила дочку: «Ты счастливая?»
«Мама, ты о чём?» – сказала дочь.
… Звёзды загорались молчаливые,
На пуантах прыгал лёгкий дождь.

Как живётся в звёздном небе вечером,
Не надоедает им сверкать?…
«Мам, тебе, наверно, делать нечего –
Глупые вопросы задавать».

«Ты права, конечно, дочь моя,
Не в меня, не яблоневый плод.
Математика – она наука точная,
Философия – бездельников оплот.

Может, так и надо поколению,
Что боится собственных теней,
Ускоренья своего сердцеебиения
И желания прожить свой век скромней,

Поколению, читающему классиков,
Вдолбленных гранитно, на века,
И хранителей реликвий – медных тазиков
(Вдруг опять польётся с потолка?)

Может, так и надо поколению,
Где душа превыше кошелька.
Гвоздь забить – вот главное умение –
Да простить глупца и должника».

Я была, признаюсь, многословною,
Заговаривала свой самообман,
Ведь не трудно – сделаться духовною,
Если выдыхается вулкан.

«Ты есть рядом, значит, я счастливая», –
Обняла меня за плечи дочь.
… Звёзды загорались молчаливые,
На пуантах прыгал лёгкий дождь.

Когда поезд остановится на семафоре,
спрыгнуть с него, услышать дыхание моря,
привычно кивнуть старику
живущему с удочкой на берегу,
и вдруг оказаться в семьдесят втором,
найти старенький дом,
где кнопка звонка приклеена пластырем,
пройти в коридор, заставленный ластами,
ржавым велосипедом со сломанной рамой,
поздороваться с не прекрасной дамой,
в тощих пальцах которой зажат мундштук,
а в комнате с запахом старости – древний сундук,
говорят, набитый бриллиантами,
за стеной – спящий за диктантами
розовощёкий второгодник Славка,
мать его, словно пиявка,
пристала: "пиши" да "пиши",
у матери – последние гроши,
но хочет из Славки сделать человека,
скорее придёт окончание века,
чем Славка напишет диктант,
справа по коридору – Димон по кличке "мутант",
который приклеил к стулу фуражку
гэбиста – отца подружки Наташки,
за что был отправлен в Сибирь,
где лишь холода да чифирь,
да ножи остро заточенные,
да места заболоченные,
коли земля не мёрзлая,
где снег лежит вёрстами,
а лет через десять вернулся "мутант"
в дом, где не дописан диктант,
где со времён войны
одна и та же бабуля печёт блины
и сама же съедает их со сметаною,
под ногами – барбос с зализанной раною,
полученной в ходе телесного боя
с догом Марчелло – дворовым плейбоем,
барбос сопит у плиты, облизываясь,
а старик червяка нанизывает
день и ночь, и когда он спит?
первые полдня бубнит
что-то невнятно,
лишь ему понятное,
вторые полдня – лежит на боку,
но, если прислушаться к старику,
можно услышать дыхание моря.

Девочки влюбляются в нарциссов,
В принцев белокурых, в дураков,
В тех, кто никогда из бенефиса
Не выходят, в маминых сынков.

Мальчики влюбляются в красоток,
В поволоку глаз и губ изгиб,
В смех беззвучный от его щекоток,
В шёпот и почти неслышный всхлип.

Девушка влюбляется в мужчину
И становится глухонема,
Назовёт она сто две причины
Своего сошествия с ума.

Юноши влюбляются в «постарше» –
Есть чему учиться, наконец,
Женщинам, включая секретаршу,
Нужен привлекательный отец.

Женщины влюбляются ушами.
На ушах лапша, как крем-брюле,
Прямо с пирогами и борщами
В рай въезжают на своей метле.

А мужчины влюблены глазами –
Стервы привлекательны всегда
Не ума палатой, не слезами –
Пряника единством и кнута.

Папеньки влюбляются в изъяны –
Сладкий голос и галиматью.
Ей не повредит слегка быть пьяной –
Лучше, чем в режиме «интервью».

… Стрелки, как пропеллеры, по кругу,
Две руки секундных, пара фраз.
Старики влюбляются друг в друга
Каждый день, как будто, в первый раз.

Всё начиналось «с чего начинается Родина»:
Дворик московский, скамейка придворная, дом.
Воздух – пропитанный солнцем, а руки – смородиной,
Всё еще будет, случится своим чередом.

Лет через двадцать Наташка уедет в Америку,
Выучит всё про компьютеры, станет спецом.
Танька пройдёт через водку, побои, истерики,
Всё, что от Таньки останется – фото с отцом.
Светка подастся в науку, будет историком.
Ленка-болтушка займётся риторикой.

Лет через тридцать Наташку уволит по возрасту
Собственный муж – он покорно уйдёт к молодой.
Ленка, всё так же, легко узнаётся по возгласам.
Танька сопьётся и станет худой и седой.
Светка утонет в истории, древней, как тень,
И не захочет вернуться в сегодняшний день.

Лет через сорок Наташка, в обнимку с компьютером,
Вдруг станет мамой и даже любимой женой.
Ленка притихнет, свалившись со снежного скутера.
Светка сама не заметит, как станет чужой
В старой компании – бабушка, а не ровесница.
Таньку-подругу сосед обнаружит на лестнице.

… Воздух наполнен теплом, а руки – смородиной,
Всё, что даётся на выбор – цвета и холсты –
Всё начиналось «с чего начинается Родина»,
Там, где не страшно, и в этом нестрашии – ты.

Друг новый чаще причиняет боль
И потому не на одном обеде
Ты должен с ним до крохи съесть всю соль —
Тот пуд, что был со старым другом съеден.

(Первая публикация. Газета "Московский комсомолец" от 20 марта 1987 г.)

Это было цветущей весной девяносто какого-то,
Было небо таким же безбрежным, закатом распорото,
И асфальтовый шелест машин, и бензинные запахи,
И была непонятна свобода бескрайнего запада,
И свежи на листочке стихи от мальчишки из юности,
И сирени махровой букет, и прощённые глупости.
Девяносто какой-то, такой же, как я – приблизительный –
Открывал свой сезон для единственно верного зрителя,
Аплодировал, верил, как дух Константина Сергеича,
Он умел разглядеть гениальность в неграмотном неуче.
Тот все роли от корки до корки до крови зазубривал,
Чтоб расслышать уметь что-то главное в треске, за зуммером,
В междусловии, где не написано текста в сценарии,
Стать себе режиссёром, а если свезёт – импресарио.
Даже если в ролях со словами ты неубедителен,
Для кого-то в успехе – провал. В общем, всё относительно.
Или, всё же, рискнуть и сыграть это действие заново?
И с последним поклоном неспешно закроется занавес,
И останется чайка на нём с распростёртыми крыльями,
И глухие кулисы, которые чуть приоткрыли мы
И увидели то, из чего производят сценарии,
И прошли, как умели, чужие-свои семинарии,
Проводили. Проплакали. Спели. Звать стали по отчествам.
Научились другим понемногу оказывать почести.
На салфетках остались кусочки стихов не дописанных
И программки, и память, когда вызывали на бис одних,
А других – находили в гримёрных с пустеющей тарою
И разбитой случайным прохожим потёртой гитарою –
За двадцатку по старому курсу, от питерской фабрики,
Ту, что брали когда-то с собою бренчать на кораблике
И в походы – за чем-то, куда-то и с кем-то неведомым,
Где печенье с изюмом овсяное – между обедами.
Это было цветущей весной девяносто какого-то,
Было небо таким же безбрежным, закатом распорото.
«Верю, – скажет старик Станиславский, – и лайкаю».
… Сцена. Занавес. Новый. Пустой. С улетевшею чайкою.

Смотри, как на небе изящно танцуют фигуры,
Срослись с горизонтом цветы и оконный карниз,
Оранжевым – кошка, цветок и семейство с натуры,
И значит, сегодня небесный дизайнер — Матисс.

Назавтра сливаются люди и горы, и речки,
Всё красным да синим, два полюса – счастья и мук,
Кривое пространство, часы и лекарство в аптечке,
И, значит, о помощи просит испуганный Мунк.

Я знаю теперь, кто рисует кистями по небу
И кто превращает в спирали орбиты виток.
Как будто, с утра начитавшись трудов Кастанеды,
Дежурный по небу сегодня товарищ Ван Гог.

Счастливая женщина в зеркале в тысячный раз,
Нетрудная роль всё привычнее день ото дня,
Сыграть бриллиант неожиданно может и страз,
Никто не заметит подмены при свете огня.

Я знаю счастливую женщину, это она
Встречает меня вечерами, смывает мой грим,
И я потому никогда не бываю одна,
Что с женщиной этой мы ночь напролёт говорим.

За зеркалом каждым – комплект недолюбленных душ,
Одним нужен пряник, другие поймут только кнут,
На полочке в ванной – помада, расчёска и тушь.
Любая в себя превратится за пару минут.

У зеркала каждого скрыты секреты внутри,
Оно собирает неспешно свои закрома,
Наверное, чтоб согревались зимой декабри
И чтобы отапливать ими чужие дома.

Привычное счастье мелькнуло в проёме дверном.
Чем чаще срываешься вниз, тем привычнее боль,
Чем хуже капризы погоды за тёмным окном,
Тем лучше счастливая женщина выучит роль,

Сыграет легко, убедительно в тысячный раз,
Привычна холодному зеркалу скрытность аллей,
Среди бриллиантов не виден мерцающий страз,
Никто не заметит подмены в одной из ролей.

Едет поезд. Тасуют карты.
Дремлет общий. Храпит плацкартный.
Никуда не спешит купейный.
Под вагоном стук колыбельный.
Три минуты – стоянка ночью.
Проводница дверьми грохочет.
В круг сжимаются судьбы, руки.
И разносятся эхом звуки.
Закруглённый кусок железа –
Колесо – голосит диезом.
Ресторанное брюхо состава –
Дополнительного сустава –
Заедает тоску и радость,
Возрастной потолок и разность
Поколений, дорог и взглядов.
Лишь сосед, примостившись рядом,
Всё тасует свою колоду
И сдаёт по одной, и воду
Заливает в себя с похмелья,
Заглушая остатки зелья.
Подмигнёт станционной кошке,
Купит жбан молодой картошки
У беззубой седой старухи,
Трёшку вложит в худые руки,
Из солонки посыплет щедро
И вздохнёт: "Я Вован, вообще-то", –
И протянет ладонь сухую, –
Ты не бойся, я подстрахую,
Выходи, если надо будет,
Пригляжу (что же мы, не люди?)
За твоим чемоданом мятым,
Я, ведь, так же, как ты – в заплатах"…

Душу рвёт за стеной гитара.
Подпевает пустая тара
Колокольным стеклянным звоном.
И несутся по всем вагонам
Не меняющимся пейзажем,
С неизменным хронометражем
Дни рождения, дни ухода…
И сдаётся опять колода.

– Дорогая Примадонна,
я, наверно, беспардонна,
но, нарушив все законы,
обращаюсь к Вам, как есть:
я последние лет сорок
слышу даже из конфорок,
из любых оконных створок
ваши песни – их не счесть.
Вы певица и актриса,
мастер драм и бенефиса,
пережили всех генсеков,
были полной и худой.
Я узнать хотела малость:
как вам это удавалось –
отыграть мильон концертов,
стать реальною звездой,
выходить удачно замуж,
находить, как будто, залежь
из мужчин, вполне приличных
и, простите, мудаков,
красоваться на журналах,
быть в негромких трёх скандалах,
в шестьдесят родить двойняшек
и забыть про должников?
Как вам удалось, скажите,
быть полвека там, в зените,
и не стать при этом дрянью,
не отсуживать дворец?
Находясь всю жизнь под лупой,
не сказать ни разу глупость,
не толпиться у кормушки
и не спиться, наконец?
Я ещё спросить хотела:
тут недавно было дело
о продюсерах «вайнштейнах»,
шоу-бизнес – то же дно,
опозорены актёры,
монтажёры, режиссёры,
операторы, шофёры,
в общем, целое кино.
Вас, ведь, тоже домогались
и, наверно, издевались,
вероятно, предлагали:
вот – диван, а это – роль?
Как, скажите, удалось вам
петь своим разноголосьем,
посылать изящным слогом,
будь он принц или король?
Я спросить хочу про бабки,
пенсионные надбавки,
гонорары за концерты.
Кроме «Грязей» есть земля?
Например, в Швейцарских Альпах?
Как ухаживать за скальпом,
чтоб иметь такие кудри?
Как у доченьки семья?
Домработница? Портниха?
Есть ли в доме повариха?
Что съедаете на завтрак?
Внуки как? А малыши?
Как живётся с пятым мужем?
Кто готовит в доме ужин?
Есть ли смысл влюбляться снова?
Что для вас «не согреши»?

… Огласила я вопросы
и, на плечи бросив косы,
приготовила блокноты,
улыбаюсь мило, жду.
Повела она рукою:
– Ты записывай за мною,
расскажу, как есть, не скрою,
я всё время на виду –
репортёры, папарацци,
(это знают домочадцы)
даже дома, лёжа в ванной,
я смотрю по сторонам,
вдруг, из космоса снимают,
дроны ласточкой летают,
эти гаджеты, приборы
мне уже не по зубам.
А, насчёт твоих вопросов,
так скажу: я не философ,
кто был раньше недолюблен –
недолайканный теперь.
Ты сама всё рассказала.
Делай фото для журнала.
Мне пора – ждут муж и дети.
До свиданья… Где тут дверь?

Это случилось в семидесятых, где громыхают трамваи.
Город, счастливый по-летнему, дышит торжественно,
Памятник басням Крылова, под ним – голубиная стая,
И двое глухонемых ругаются жестами.

Женщина резко швыряет букетик пунцовых гвоздик,
Машет сердито руками, бросает в мужчину кольцо,
А баснописец глядит равнодушно: он-то привык,
Все персонажи знакомы, он каждого знает в лицо.

Глухонемая беззвучно кричит. В доме напротив – настежь окно.
Всё замолкает – машины, трамвай, секретарши.
Бабка в окне готова смотреть немое кино
Здесь, перед носом ее, на Патриарших.

В этом кино всё понятно: глухонемая женщина
Никак не простит, что он был с другой, говорящей,
И скромную нитку проклятого белого жемчуга,
И глаз его странных – влюблённых, безумных, горящих.

Он тоже не рад, что это случилось ночью дождливой,
Она говорила, слова он не слышал, но чувствовал кожей,
В его голове не смолкали обрывки простого мотива,
Который он слышал, когда ещё слышал… из общей прихожей

Большой коммунальной, в наследство доставшейся общей квартиры,
Где старый сосед включал патефон со скрипучей пластинкой
И напевал какую-то песню, жаря гарниры,
И запивал то, что жарил, одной четвертинкой.

Он не любил этот голос соседа, вот, только теперь
Многое мог бы отдать, чтобы краешком уха
Услышать дурацкую песню, и как открывается дверь,
И как пролетает, жужжа вертолётною лопастью, муха.

Случайно он встретил её, которая тоже не слышит,
Им нравился дом на углу, и запах из старой шашлычной,
Их комната-крошка на верхнем, шестом этаже, под сводчатой крышей,
Где чувствовать звуки дождя вдвоём становилось привычно.

Они тишиною срослись и больше уже, чем родные.
А жемчуг? Копеечный. Может, и вовсе был это не жемчуг,
А камушки белой пластмассы, что куплены на отпускные,
Он губы запомнил, которые что-то неслышное шепчут.

Глупо – ругаться у всех на виду, где трамваи грохочут,
Руками кричать друг на друга, швыряться красивым букетом.
Одними губами он тихо сказал: «Я уйду, если хочешь,
Но только боюсь, мы будем жалеть, дорогая, об этом».

Кольцо заиграло мотив на ксилофонных рельсах трамвая.
Мужчина её уходил в никуда ускоренным маршем.
И замолчала в невольном смятении вся голубиная стая.
И женщина глухонемая беззвучно кричала на Патриарших.

Он раньше стихи сочинял, играл на электрогитаре,
дарил подругам духи, с друзьями просиживал в баре,
пил без закуски портвейн в гулком холодном подъезде
и предлагал незнакомке жить, как влюблённые, вместе.

Утром курил, болел головой, извинялся неловко,
брал два бульона с пельменями в маленькой, душной столовке,
имя её воскрешал, лихорадочно в памяти роясь
и понимал, что не станет ни храбрецом, ни героем.

Он в тёмном подвале теперь, где трубы, промозгло и сыро,
он дважды женился и дважды развёлся, не вырастил сына,
стихов он не пишет, а стол заменяет электрогитара,
убитая кем-то и, к счастью, в углу не кончается тара.

Себе он сварганил из водочной пробки подобье медали
и тост произнёс под сивуху, "раз власти не дали",
никто и не знает, что есть у него небольшая заслуга –
он прошлой зимою из проруби вытащил пьяного друга.

Всё уходит, как ветер в сквозную дверную щель,
Как вода утекает в песчаное топкое днище,
Накренится копна из несданных в утиль вещей,
Кто носил их, неважно — монах или принц, или нищий.

Всё уходит в пространство из чёрных, как бархат, дыр,
Поглощаясь туманом, годами, молчанием, дымом,
И зияют воронками соты безлюдных квартир,
Им, бесстёклым, уже не опасны дожди и зимы.

Всё уходит: актёры и зрители, свечи и тень,
Побеждённый, его победитель, оркестр на параде.
И останется на чердаках повзрослевших детей
Только музыка, свёрнутый холст и стихи в тетради.

Курьер появился в дверях, деловито
Вручил ей огромный букет алых роз,
Она расплатилась за дверью прикрытой,
Рассыпала локоны рыжих волос,
Окинула взглядом своё отраженье,
Помада блестит (красный цвет ей идёт).
Включила улыбку, воображенье,
Как будто бы личный её самолёт
Доставит в любую желанную точку
С подарком на шее — роскошным колье…
Она не какая-нибудь одиночка,
Всегда наготове, в ажурном белье.
С букетом курьер преподносит коробку
От Дольче Габбана, берёт телефон,
Снимает её и, глотнув газировку,
Спеша, надвигает на лоб капюшон,
Хватает цветы и коробку Габбаны —
Осталось одиннадцать вызовов. Снег,
Сугробы по пояс, клиенты — болваны,
В желудке за сутки — один чебурек.
Она в инстаграм выставляет все фото —
Эффектные ракурсы, ласковый взгляд,
И, если придётся идти к эшафоту,
Она не признается в том, что наряд,
Улыбка, букет — декорация жизни,
Коробочка с бантом — фальшивка, мечта,
Которая, может, когда-то свершится,
Пока не увяла её красота.
Получит сто тысяч восторженных лайков,
С ресниц удалит высыхающий клей,
Наденет простую домашнюю майку…
Курьер скажет в трубку: "Я еду, хозяйка,
Аренда букета — пять тысяч рублей".

Лает собака в соседнем дворе.
Плачет? Смеётся? Мечтает? Ворчит?
Может, горланит о зле и добре?
Может быть, сердце кровоточит?

Или советует: просто отдай
Страхи, сомнения, правду и ложь.
Может быть, знает она, сколько тайн
Под балдахином супружеских лож.

Может быть, ноет собачье ребро
Так же, как ныло и в каменный век.
Может быть, видит, как грустен Пьеро
Между задёрнутых штор или век.

Будет всегда экспонат для битья —
Строки ли, ноты ложатся на лист,
Что-нибудь умное скажет судья —
Пишет ли Лермонтов, грезит ли Лист.

Пусть не на этом поймают, на том,
И не простят ни любовь, ни каприз,
Пусть написал ты стотысячный том
И получил утешительный приз.

Но не наполнить ничем решето —
Признанный гений ты или чудак.
Лучше запомнить и выучить, что
Бездари лают громче собак.

Если вдруг не хватает мечт,
Настоящих, до самых мачт,
Тех, что нужно всегда беречь
И в копилку своих удач
Положить и закрыть на ключ,
Где ни снег не найдёт, ни дождь.
Пусть висят одеяла туч,
И стеною нависла ночь.
Даже в самой чернильной тьме
Есть мерцание вечных звёзд,
И в любом открытом письме
Есть частицы закрытых гнёзд.
Там, в частицах — такая жесть,
С ней не каждый сумеет жить,
Не всегда согревает шерсть,
Но всегда опасны ножи
И ружьё — украшенье стен
Театрально коротких пьес.
Сколько было финальных сцен,
Сколько раз расступался лес.
И, казалось бы: вот, бери,
Где-то там, среди тысяч неб,
В зарождении той зари
Есть блуждающий, главный нерв,
Что всегда усмиряет боль
И снимает балласты с плеч.
Это значит: пришла любовь
Как единственная из мечт.

Хрупкую девочку помню на шумном перроне,
Взрослое горе в испуганных серых глазах,
Платье "весёленький ситчик" и – пусто в бидоне,
Сволочи-стрелки бежали в настенных часах.

Хрупкая девушка быть захотела счастливой,
Горе своё залечила в объятьях других.
Мальчик в тетрадке помятой писал торопливо
И перечёркивал снова и снова свой стих,

И вытирал, и писал, чтобы вырвать с корнями
Пыльный перрон и настенные эти часы,
Девочку, старый бидон, разговоры с друзьями,
Шёлковый локон ее золотистой косы.

Женщину помню на том же холодном вокзале,
Где поменялись местами перрон и она,
Стало отчётливо ясно, что всё досказали
Мальчик ничейный и девочка – чья-то жена.

Встреча случайная, выла февральская вьюга,
Ярко блестела заколка в ее волосах,
Только бесстыдно сжимали в объятьях друг друга
Сволочи-стрелки в замёрзших вокзальных часах.

Этим летом стояла жара не такая, как раньше,
мы увидели скромный отель, полупустой ресторанчик
где-то в глухом, Богом забытом, лесу.
В полном молчании люди сидели у бара,
на крохотной сцене в углу стояла гитара,
жарко было лежать на дощатом полу рыжему псу.

На нас обернулись все сидящие в ресторане,
вода перестала урчать в продырявленном кране,
стояла немыслимо громкая тишина,
словно пришли мы с тобой из грядущего века —
два, таких же двуногих, двуруких, простых человека,
мы сели за столик у маленького окна.

Улыбчивая официантка – когда-то красивая женщина,
на левом стекле очков – вертикальная трещина,
около глаза – багровый синяк.
Стало не по себе. Я важно уткнулась в меню,
словно в Манхэттене, на Пятой сижу авеню,
и у меня, как минимум, свой особняк.

Несколько видов блинов и дымящаяся яичница
на слишком ярких картинках. Я, будто отличница,
ткнула пальцем в простой омлет.
Еды не хотелось, только холодной воды
и сразу уйти из этой, висящей в пространстве беды,
и затеряться, и замести свежий след,

Чтобы не видеть повёрнутых в нашу сторону лиц
с пустыми глазами зияющих чёрных бойниц.
Тебе было жарко, ты был, как несчастный пёс,
ты как-то растерянно огляделся вокруг.
"Сейчас я вернусь, подожди", — промолвил ты вдруг…
Дальше был звук удаляющихся колёс.

Я сразу не поняла, что это уехал ты,
стало нехорошо от этой густой духоты,
люди не шевелились, не произносили слова,
гитара стояла без струн, шипела разлитая Кока-кола,
пёс оказался картонным, приклеенным к полу,
лишь официантка была жива.

Я попыталась пошевелиться, но не могла,
за мутным окном начинала сгущаться мгла.
"В наших местах каждый день – дожди, –
сказала она, поставив на стол омлет, –
я живу и работаю здесь три тысячи лет,
и никто, кроме этого парня, не смог отсюда уйти".

Сколько я просидела за этим столом, не знаю,
всё это время дымилась горячая чашка с чаем —
простая иллюзия жизни, красивая и бутафорная.
На мой телефон пришло от тебя сообщение:
"Когда мы вошли, я сразу узнал помещение,
ты же хотела найти отель "Калифорния".

На последний ряд билет возьму я,
Непривычно пусто в кинотеатре,
В сотый раз комедию простую
Мужичок в потрёпанной ондатре

Смотрит, засыпая в тёмном зале,
Здесь тепло и не летают мухи,
Дома — бабка — в чесноке и сале,
Злобная, колючая, не в духе,

Запахи котлет с истёкшим сроком,
Ни надежды, ни любви, ни веры,
Плохо мужичку и одиноко,
Во дворе — одни пенсионеры.

Он вздремнёт и будет ему сниться
Девка молодая да хмельная
И невиданная заграница,
А не пресловутая пивная.

За границей старики беззлобны,
Вон, как там смеются, на экране,
Там и жизнь вполне себе удобна,
И вода невыпитая в кране.

Я в кино зайду, чтобы согреться,
На последний ряд тихонько сяду,
Если я не вспомню, вспомнит сердце
Затемнённый зал семидесятых.

Убежав с ненужного урока,
Только здесь я становлюсь покорной,
Чёлка на глазах. Не одиноко.
Не пришла еще пора поп-корна.

На моём ряду сидит нескладный
Из другого класса скромный мальчик,
Ест пломбир ванильно-шоколадный
И хрустящий вафельный стаканчик.

Прошлый век уйдёт и нулевые,
Чёлки нет, есть локон непокорный,
Я сажусь, как будто бы, впервые,
На последний ряд с ведром поп-корна.

Соедините меня, барышня, хоть с кем-то,
чтобы ответили на линии хоть что-то,
я улетела бы, не думая, куда-то,
в другую быль,
где буду нежною и нужной хоть кому-то,
и будут смыслы написания чего-то,
я окажусь, быть может, правою хоть в чём-то.
Ах, если бы.
Но только барышня молчала почему-то,
соединяя не меня с далёким кем-то,
и этот кто-то отвечал ей ниоткуда —
её связной,
по проводам летел к кому-то от кого-то
неслышный голос, убегающий куда-то,
и только зуммер выдавал себя гудками,
соедините меня, барышня,
со мной.

Белел январь, на снег ложился снег,
Сплетались дни, зрачком чернели ночи.
По снегу шёл обычный человек,
Он путь срезал, он думал: так – короче.
Пока он шёл, растаяли снега,
Женился сын, дочь родила двойняшек,
Река опустошила берега,
Он путь срезал по полю из ромашек,
По горным рекам, по тиши озёр,
По облакам, нависшим над степями.
Пока он шёл, пустел знакомый двор,
Политый барабанными дождями,
Весна стекла с прозрачного стекла,
Двойняшки выросли, не стало дня былого.
Он шёл вперёд, как острая стрела,
Быстрее вылетающего слова.
Желтел октябрь. Катилось солнце в тень,
Мелькнули приоткрытые ворота,
Ему идти осталось ровно день –
Один виток земного оборота.
Он так спешил. Он всё сказать хотел,
Он даже сохранил ключи от входа,
Он помнил женщину, прикосновенье тел,
Их разговор последний, до восхода.
Он старый дом увидел, наконец,
И женщину, что ждать не перестала.
Она сказала: «Заходи, беглец,
Ты срезал путь… не более квартала».

Обещают то снег, то ливень,
Скачет градусник вверх и вниз,
Замерзает вода в заливе,
И дрожит на ветру кипарис.

Ломят кости и, ноет тело,
Под глазами черны круги…
Я на правую ногу надела
Ботинок с левой ноги.

Всего хватает — неба, солнца,
недавнего дождя,
воды из гулкого колодца
и, вместо вешалки, гвоздя,
допитых тостов, сладких тортов,
кофейного зерна,
оздоровительных курортов
и виноградного вина,
шкафов хватает в новом доме,
всё выше города,
всего и всех хватает, кроме
ушедших в никогда.

Только прошу: ты дослушай меня до конца,
Пообещай, что не будешь перебивать.
Нету ни гор золотых у меня, ни дворца,
Всё, что осталось – на облаке где-то – тетрадь.
В этой тетради ты в чём-то узнаешь меня,
Руки узнаешь, что тщетно пытались взлететь.
Было, что я на безрыбье ловила линя –
Неприхотливая рыба сама метит в сеть.
В этой тетради – всё то, что сказала другим,
Всё по минутам расписано, хочешь, проверь.
То, что считается кем-то таким дорогим,
В стопках – комплекты белья и распахнута дверь.
Там ты увидишь меня некрасивою, злой,
Грубым мужланом и сахарно-приторной леди.
Может, кого-то спасла я от пули шальной?
Может, сидела Иудой на позднем обеде?
Всё же, надеюсь, что нет… Ну, а если? А вдруг?
В общем, ты в этой тетради увидишь так много:
То, что узнать не должны бы ни дети, ни внук,
То, что сейчас не пустила бы близко к порогу.
Все мои мысли – от светлых до самых дурных,
Весь лабиринт, что потянет на премию века
"Выхода нет". Может, я – тот, не пойманный псих,
Кто шифровал неслучайный геном человека?
В этой тетради – всё правда процентов на сто,
Вся моя жизнь до тебя – в образцовом порядке.
Как в преферансе, я выложу карты на стол –
Ни козырей не осталось, ни женской загадки,
Между страницами — мой неоплаченный счёт,
Я не смогла отворить приоткрытые дверки.
Видишь табличку «закрыто на переучёт»?
Подпись.
Число.
И подписанный акт о проверке.

Дядям и тётям желаю ума,
Детям — счастливого детства,
Чтоб согревали зимою дома,
Чтобы на жизнь были средства.
Женщинам — истинных чтоб мужиков,
А мужикам — женской ласки,
Всем — избавляться от мудаков,
Верить в себя, а не в сказки.

Я мечтала о крутом "Мерседесе",
Я хотела колесить в "Ягуаре"
И, подобно настоящей принцессе,
Прокатиться на курортном бульваре,

Чтобы волосы мои развевались
На ветру и, чтобы все незнакомцы
На меня смотрели и улыбались,
Будто я само весеннее солнце.

Чтоб любимый обнимал мои плечи,
Согревал меня в холодной метели
И шептал мне о любви каждый вечер,
А наутро – чтобы кофе в постели.

Проносились "Мерседесы" и "Вольво",
"Ягуары" и понтовые "Бентли"
По другим путям вполне добровольно,
Только мимо моего эпицентра.

И, когда я ждать совсем перестала
И не верила в звезду и удачу,
Я мужчину своего повстречала
В электричке, по дороге на дачу.

Этот, очень необычный мужчина
Ни богатство не сулил, ни кораллы,
У него была большая машина,
Ослепительна, как новый корабль.

Мы возили с огорода картошку
На красивейшем авто, ярко-красном.
Всё, что было до него – понарошку,
Я ждала его всю жизнь не напрасно.

И завидовали тайно подруги,
Что теперь я стала дамой шикарной.
Разъезжаю я по нашей округе
На машине, на его, на пожарной.

Она цепляется за прошлое,
Она боится окончания,
Там земляничное пирожное,
Её неловкое молчание,

Его внезапное волнение,
Их разговоры бессловесные,
Что превращались в уравнение
С двумя, по сути, неизвестными,

С двумя, не знающими опыта
Вкушения плода запретного,
А обещанья полушёпотом –
Всего лишь музыка рассветная,

Семь нот, зависимых от случая,
От инструмента настроения,
Пока она – лекарство лучшее
Внутри его сердцебиения,

Он для нее пока единственный,
Они не ведают проклятия,
И кажется таким таинственным
Их неумелое объятие

И слишком быстрое прощание,
И слишком медленная музыка,
Невыполнимы обещания,
Когда наигрывает блюз рука,

И ветер развевает волосы,
И всё спокойнее дыхание,
И затихают звуки голоса,
И слишком тихое признание,

И не доедено пирожное –
Любви свидетельство молчащее.
Она цепляется за прошлое,
Как будто в прошлом – настоящее.

Примеряла судьбу чужую на голое тело,
Надевала прозрачное платье, собою вертела
Перед зеркалом, ласковым в тёплом луче абажура,
Говорила себе, улыбаясь: "Красавица, Шура!"
Выставляла себя напоказ в социальной сети,
Демонстрировала уменья свои в балете,
На шпагат садилась легко, а-ля Волочкова,
За столом сидела на фото не с кабачковой,
А икрой золотой, заморской, самой белуги,
На дорожку ковровую шла за свои заслуги,
Белозубо сверкала собой на крутых приёмах
И особо роскошно смотрелась в дверных проёмах,
Там, где солнце уходит подзарядиться на ночь,
И включала музон, где поёт чуть печальный Налич.
Муж во всём потакал, говорил, что не дура,
Весела душой, не глупа, хороша фигура.

А она снимала с себя дорогое платье,
Удаляла остатки грима, старея статью,
И неласково зеркало было пред абажуром,
И смотрела она на себя: "Ну, и дура ты, Шура,
И чего не хватало тебе в этой жизни краткой?"
По щеке слезу янтаря пускала украдкой.
Прожила, торопясь, всё боялась остаться бедной,
От себя отгоняла себя: сны свои и беды.

И, когда замаячила ленточка с надписью "финиш",
И она поняла, что себя у себя не отнимешь,
На себя не наденешь то, что тебе не впору,
Что с горы спускаться труднее, чем двигать в гору,
Что последний круг перед финишем — самый сложный,
Потому и машины помощи неотложной
Для таких, как она, дежурят на стадионе,
Что она никому не нужна в своём марафоне,
Успокоилась, грим сняла, зеркала разбила
И сказала себе: "Спасибо за то, что было"…

И лежала чужая судьба не налезшей шкурой
На кровати, в тёплом луче, под абажуром.

Аэропорт. Кафе. Раннее утро.
Кофе в бумажном стаканчике вряд ли разбудит.
Припорошила француженка лёгкою пудрой
лоб загорелый, чтоб полусонные люди
могли любоваться свежестью утренней девы,
влюблённой совсем не на шутку в красавца-француза,
который снимает на фото свою королеву.
Распущены волосы, полурасстёгнута блуза
француженки, пахнущей кофе и утренним сексом,
улыбка не сходит с лица после ночи бессонной.
Он кормит подругу медово-ореховым кексом
и нежно ее называет своею Мадонной.

Доели. Допили. И душами стали чуть ближе.
Влюблённые часто бывают почти бестелесны.
Потом объявили в динамиках рейс до Парижа
и, он покатил на посадку ее инвалидное кресло.

Одним надоели маски,
Другим – наполняйте миски.
Одни свято верят в сказки,
Другие – сверяют списки.

Одних называют "командой",
Другим говорят: "отшельник".
Одни быть желают пандой,
Другие – срывают ошейник.

Одни убегают в лето,
Постелью другим – сугробы.
Худеют одни – на конфетах,
Другие жиреют – от злобы.

Одни выбирают клетку,
Другие – размах пейзажей.
Блаженство одних – кругосветка,
Другие – живут распродажей.

Одним благодатно в разлуке,
Другим – по команде: "Место!"
Одни опускают руки,
Другие ползут к Эвересту.

Частица любви и света
Живёт, вероятно, в каждом.
Но, унося секреты,
Все исчезают однажды.

Если бы знали рассветы,
Как скоротечен их срок,
Если бы знали поэты,
Что написать между строк,

Чтобы хотя бы к закату
Не усмехался творец
Чёрною бездной квадрата
С надписью краткой "конец".

Новый рассвет не по книгам,
Не по талмуду живёт,
Дышит не вечностью — мигом,
Так интереснее взлёт.

А для заката — мгновенье —
Игры палитры цветной,
Лёгкое прикосновенье
К тонкой полоске земной.

В тьме — зарождение света,
В небе — безбрежность земли.
Если бы знали рассветы,
Если б закаты могли.

Можешь ступать, как кошка по раскалённой крыше,
Вроде, привычен путь, а скользишь невольно,
Вроде, ты наверху, всё оттуда слышишь,
Лапы твои исцарапаны, но не больно.

Ты привыкаешь к тому, что наклонная черепица,
Сложенная большим человеком, тебе незнакомым,
Может в любой момент под тобой провалиться —
Первая жизнь твоя может свернуться комом.

Может быть, ты дождёшься еще вторую,
Третья, седьмая, девятая — станут былью,
Ты приземляться умеешь на землю сырую,
Лапы свои расправив, не лапы — крылья.

Мягкие крылья с когтями опасного зверя,
Ими ты можешь открыть в чью-то душу дверку,
Люди чернее кошачьих пустых суеверий,
Проще тебе полететь, чем спуститься сверху.

Для человека — серый — всего лишь серый,
Ты замечаешь в нём двадцать пять оттенков,
То, что ты никогда не считаешь верой,
Для человека — одна неприступная стенка.

Чтобы сидеть на ветке, мурлыча песни,
Должен тебя прикормить не хозяин — дорога,
Пусть называют "синдромом высотной болезни"
Любовь к раскалённым крышам.
Так ближе к Богу.

Женщина с цветком и окнами на юг
медленно рождается из твоих рук,
тело ее оживает на белом холсте,
чайник пузатый пыхтит на плите,
а ты одеваешь ее в прозрачное платье,
стрелки, застывшие на циферблате,
смотрят на женщину эту тайком.
Когда-то ты с нею не был знаком,
ты сочиняешь ее, отбирая у жизни, в которой
она, прикрываясь оконною шторой,
в комнате, вырытой лопаткой сапёрной,
где тараканы — кофейные зёрна —
бегут врассыпную на пыльном полу,
старуха-соседка в тёмном углу
с приданым — просроченным валидолом,
полы вытирает тряпичным подолом,
шаркает громко, согнувшись крючком
или лежит полжизни ничком,
в коробке старухи — потёртые снимки,
серёжки дешёвые, две невидимки,
на случай приезда любимого сына,
от одиночества необходима вакцина.

Воздушная женщина на белом холсте
старуху не помнит, не знает себя в нищете,
не ведает горя,
всё, что есть у нее — дом с видом на море,
песок, солнечный круг,
и всё, что надо тебе — женщина с цветком и окнами на юг.

Был субботний летний день
Двадцать первого числа.
Стал столом широкий пень —
Светка скатерть привезла —
Педантична, дочь посла.

Каждый занят был своим:
Жарил шашлыки мангал,
Светка поправляла грим,
Марк решительно шагал —
Он калории сжигал.

Витька пел. Серёга пил.
Вера, женственно мудра,
Ловко разжигала пыл
Верхней областью бедра —
Лето, всё-таки, жара.

Вера — Витькина жена
Со студенческой скамьи,
То ль графиня, то ль княжна,
Из зажиточной семьи
Адвоката и судьи.

А Серёга — Светкин муж,
Глаз — горящий уголёк,
Выпить любит и, к тому ж,
Женский пол — его конёк,
В бёдрах видит он намёк.

Марк, как путник, одинок,
Пара лишних килограмм,
Он — художник и игрок,
Он далёк от личных драм
И чужих раздетых дам.

То ли Веркино бедро,
То ль заманчивая тень,
Но Серёгино нутро
Задрожало в этот день,
Словно он — большой злодей.

И пока жена спала,
Притомившись от жары,
Превращалась в пух зола,
Марк сгонял свои жиры
После мяса и икры,

Витька вдохновенно пел,
До испарины на лбу,
Вдруг Серёга разглядел
В Верке счастье и судьбу,
Заодно, свою рабу.

А что Верка — не его,
А товарища жена,
Тут Серёги естество,
После водки и вина
Как в былые времена,

Воспротивилось ему.
Напевая "Болеро",
Неизвестно, почему,
Юркий, будто Фигаро,
Взял он Верку за бедро

И взлетел под облака,
И туманы рассеклись,
Верка ойкнула слегка,
Марк взглянул в восторге ввысь
И схватил холсты и кисть.

…. Много выпито вина,
Остывал в лесу мангал,
Был Серёга с бодуна,
Витька пел, а Марк шагал
И картинки рисовал.

Сны сбываются, если
Их не видеть совсем –
Зарождение песни
Не зависит от тем.
Где-то что-то включилось,
Будто автопилот,
Или чудо случилось,
И ложится в блокнот:
"Сколько миль между нами
И разбитых дорог,
Океанов с волнами,
Недописанных строк,
Недосказанных пауз,
Разлетевшихся бус.
Не наполненный парус,
Не начертанный курс.
Сколько было меж нами
Нераслышанных слов,
Бессловесных цунами
Неприснившихся снов.
И однажды зимою
(Так угодно судьбе)
Нас столкнуло с тобою
В многолюдной толпе.
Я узнала мгновенно
Своего визави,
Словно впрыснули в вену
Макродозу любви.
И не дважды, не трижды
Я бы в жизни земной
Повторила всё, лишь бы
Ты был счастлив со мной".
Где-то слева, под кожей,
Перестало болеть.
Сны сбываются тоже
Стоит лишь расхотеть.

Ты расстроена снова,
словно небо в дожде,
игрока запасного
я держу на гвозде,
иногда слышу звуки
и стою, не дыша,
забывают не руки,
забывает душа,
как не чувствовать выси,
но, с другой стороны,
от кого-то зависит
натяженье струны
и куда текут реки,
где кончается круг,
ты зависишь навеки
от касания рук,
настроенья чьего-то,
от дождей и снегов,
от судьбы поворотов,
от реки берегов,
ты зависишь от слуха
в одиночке, в толпе,
если ты звучишь глухо,
значит, плохо тебе.
Пусть исчезнут все звуки
в ускользающем дне,
но останутся руки
на гитарной струне.

"… Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал".
Павел Коган.

Он столько лет себя искал,
Среди дорог и острых скал,
Среди грозы и облаков,
И умников, и дураков.
Он обошёл весь шар земной,
Был брошен сыном и женой,
Забытый, ненадёжный друг,
Он выпустил себя из рук,
Как птицу, только без крыла,
Ни тела больше, ни тепла
Не чувствовал на том пути
И стал искать в другой сети.

Там был он сам, любовь и сны,
Дыханье женщины, весны,
Подросший сын, живой отец
И затянувшийся рубец.
Он столько лет искал не там,
Не к тем спешил он воротам,
Не те проплавал он моря.
И тут он понял: очень зря
Он с детства "Гугл" не любил,
Он с детства в "Яндекс" заходил.

Рос быстро сын. Взрослел щенок.
Врывался в дом дверной звонок.
Гостей встречали у крыльца.
Был праздник. Не было отца.
Мать не сидела за столом
И не жалела о былом —
Ей было некогда всегда.
Из крана капала вода.
В кастрюле парился бульон.
И появлялся почтальон,
Как по часам, в двенадцать дня.
Мать, отрываясь от огня,
Смотрела молча на него,
Он сокрушался: "Ни-че-го,
Но завтра что-нибудь придёт".
Он сам не верит. Он уйдёт.
Мать погорюет у окна,
Подаст гостям ещё вина,
Возьмёт гитару со стены —
На ней четвёртой нет струны,
Она оборвалась в тот миг,
Когда поднялся воротник
Отца, идущего в метель.

В чулан убрали колыбель.
Учился сын. Щенок подрос.
Теперь рычит мохнатый пёс,
Когда чужие во дворе,
Он как хозяин в конуре
Всё должен видеть, слышать, знать.

Гостей не провожала мать.
Наутро жарила блины.
Храп громыхал из-за стены —
Сватья, братья, мужья сестры.
Съедали летом комары.
За годы — нет ни письмеца.
Все были. Не было отца.

Сын попрощался, пёс сбежал,
Когда окреп и возмужал.
След от гитары на стене.
Всё тот же двор в её окне.
Мать коротает вечера.
Она пуста и — конура.
Лыжня на пальце — от кольца.
Всё было. Не было отца.

Я ему написала две строчки в далёком апреле:
"Мы с тобою когда-то на воду морскую глядели,
Помнишь пару дельфинов и как их улыбки похожи?"
Я хотела сказать, что мы были влюблёнными тоже
И не думала: прошлое лучше оставить в покое,
Может, он и не вспомнит, что был этим летом со мною.

Я ответа ждала, проверяла последнюю почту,
Отворяла замки и калитку в заборе непрочном,
Вспоминала его загорелым, со старого снимка,
Где среди кипарисов, у моря, стояли в обнимку.
Я смотрела в окно три зимы, три засушливых лета,
Я хотела его разлюбить, но дождаться ответа.

Он молчал, проверяя надёжность натянутых нервов,
Я его называла трусливым, недобрым, неверным
И прощала за то, что боится влюбиться по новой,
А потом обвиняла работников службы почтовой,
Что они потеряли две, самые важные, строчки.
Я себя довела до последней, мучительной точки

И забыла слова, что когда-то ему написала,
Как расстались мы с ним, когда поезд дополз до вокзала,
Как встречали меня и встречали его торопливо,
И была в этот вечер Москва холодна и дождлива,
Нескончаемо песни летели из радиоточек,
И зелёный погас огонёк и, отсчитывал счётчик
Не столбы, не минуты, не мили, а сколько осталось
До ближайшего дня, из которого это писалось —
Две короткие строчки в цветущем недолгом апреле.
… Я не знала, что он умирал на больничной постели.

В этом зеркале, в этой комнате
Отразится ее лицо.
И останется в старом городе
Покосившееся крыльцо.

Словно птица, она мимо времени
В платье ситцевом пробежит.
На обочине с яркой зеленью
Лето с осенью согрешит.

И закончится шелест лиственный,
Заблестит на снегу лыжня,
В этом зеркале — гладкой истине —
Будет смятая простыня.

Время скорым уедет поездом
С багажом своим в два крыла.
И она усмехнётся горестно:
"Как состарились зеркала".

1.
Люби её разной:
проснувшейся не в духе,
некрасивой, безобразной,
в платке старухи,
когда ей плохо,
когда не так уж и больно,
когда не любит Бродского или Блока,
а сама пишет рифмой глагольной,
крушит в доме посуду,
взлетает до потолка,
разгляди глаза её — изумруды,
даже если она похожа на взрывника
и может разрушить мир
потому, что он против неё,
когда она заполняет собой эфир,
забывая, что здесь — и твоё жильё,
когда, поджав ноги, бросается на диван,
эта поза в её исполнении
означает, что ты — болван,
не умеющий принимать решения,
она знает, что это не так,
но сейчас её время наносить удар,
брать её личный рейхстаг,
чтобы выпустить пар,
всё равно, люби её,
даже, если она похожа на свору собак,
в ней иногда просыпается зверьё,
взрывается бензобак
и разносит всё в округе,
как злость чужеземца,
ей просто нужны твои руки,
стук твоего сердца,
которое любит её несуразной,
невыносимой, готовой в бой,
люби её разной,
хорошей её полюбит любой.

2.
Люби его опустошённым,
разлюбившим себя самого,
люби, как не умели прошлые жёны
любить его,
люби, когда ему ничего не нужно,
когда для него нет даже тебя,
когда ему вечерами душно,
а днём, сердце скрепя,
он делает то, что не хочет
или не делает вовсе,
когда вместе со всеми он не хохочет,
а его одноклассник лидирует в "Форбсе"
и даже имеет свой самолёт,
люби его с мая до мая,
люби, когда ему не везёт,
везучим его полюбит любая,
люби его молчаливым,
замкнутым в свой мирок,
сделай его счастливым,
чтобы не был он одинок,
составляя подоходные вычеты,
и не знал, что его наследие —
ваши с ним фотографии "диджитал"
и одна на двоих статья в "Википедии".

Я — на фото — с прекрасным бантом,
нет и года, как я живу,
я ещё не пишу диктанты,
я свою начинаю главу,
я глазами смотрю большими
в этот маленький мир вокруг,
я сижу на своей вершине
из сплетённых друг с другом рук,
я еще — в середине мая,
в волосах — золотая масть,
эти руки, я точно знаю:
ни за что не дадут упасть.

Я — на фото — с короткой чёлкой,
то ли девочка, то ли Гаврош,
я снежинкой стою под ёлкой
и не знаю, что это — ложь,
что снежинки, в любом раскладе,
исчезают бесследно, вмиг,
что нельзя написать в тетради
белым снегом на чистовик.

Я — на фото — в воздушном платье,
то ли это летят дома
мне навстречу, в мои объятья,
то ли в воздухе я сама
рассекаю и льды, и тучи,
и приветливы небеса,
впереди будет только лучше,
в двадцать лет не страшна гроза.

Я — на фото — курю, не видя,
что фотограф меня поймал,
то ли кто-то меня обидел,
то ли кто-то меня сломал,
безучастно смотрю под ноги
и не вижу весны вокруг,
кроме пыльной, пустой дороги
и разжатых внезапно рук,
ничего.

Мне на фото — сорок
то ли вёсен среди сорок,
то ли летних скороговорок,
я держу в руке номерок
от пальто на премьеру МХАТа,
я учиться пришла ремеслу
в прошлом веке, давно, когда-то,
и тогда в чемодан на полу
уместилось полжизни сразу:
сладкий дёготь и горький мёд,
стал понятнее смысл фразы:
"Всё, что ищешь, тебя найдёт".

В волосах моих — невидимки,
перечёркнут давно диктант,
проступает пятном на снимке
мой, когда-то прекрасный, бант.

Возникла бы муза в проёме дверей,
я б вынесла мусор из жизни своей:
тряпьё из квартиры в пятнадцать слоёв,
значки, сувениры из жарких краёв,
стаканчики, рюмки, песок с островов,
вчерашние юбки, огрызки мехов,
кассеты и плёнки (ни дат, ни имён),
очки и пелёнки из древних времён,
из памяти – лица, обиды и боль,
из ящика – спицы и старый пароль
от первого компа, и ключ от замка,
и строки о ком-то, мечту грибника –
лукошко-плетёнку, сухие цветы,
из детства – утёнка, из лета – зонты,
из осени – листья средь книжных листов,
из юности – письма, рисунки цветов –
из первого класса, помятый брелок,
кусочки атласа и атлас дорог.
Я целые сутки носила мешки:
тряпичные сумки и ремешки,
расчёски, панамы из мятой джинсы,
чужую пижаму и труса трусы,
халаты с заплатой, гитару с дырой,
контракты с зарплатой и прочей мурой.
Всё вынесла к чёрту, вдохнула рассвет,
отбила чечётку (соседям привет).
Рассеялись тучи, распахнута дверь
и дышится лучше, не жалко теперь,
что выброшен мусор из головы.
Ждала в гости музу… напрасно, увы.

Давай убьём время
в кафе на углу Бродвея
и семьдесят пятой,
там тихая музыка вечерами,
сцена, освещённая прожекторами
и чай с мятой.

Давай убьём полночь,
когда луна будет полной
и в кафе – море людей,
они всегда с музыкой спорят.
Вчера мы с тобою сидели у моря
и убивали день.

Сегодня поют клавиши рояля,
машины устают сигналить,
тарелки забывают греметь,
официанты застывают на месте.
Давай послушаем музыку вместе
и завтра убьём смерть.

Январём заметало мои дома,
А потом заметала себя сама,
По весне открывала лицо дождям,
Доверяла судьбу свою площадям,
Танцевала на пару с августом
И проблемы решала запросто.
Не боялась я тёмной улицы,
И меня называли умницей
За "пятёрку" по поведению,
За хорошее настроение,
За помывку домашней утвари
И за то, что зимою кутали,
Но молчала, терпела стойко я,
И не хныкая, и не ойкая.

А потом называли девочкой,
И тетрадки мои в линеечку,
Где стихи говорят синкопами,
Изучали под микроскопами,
Находили в словах одни шипы,
Говорили, мол, надо тише бы.

А потом называли сволочью –
Я домой возвращалась полночью,
Не впускали, грозились выкинуть,
Но любовь ни купить, ни выклянчить.
Проклинали, топили в омуте,
Оставляли в пустынном городе
Без копейки, без слова доброго,
И теряла я всё, что дорого,
Ничего не согрело в холоде,
Не купалась в мехах и золоте,
Не просила о снисхождении,
Не гордилась происхождением,
Всё равно, говорили: «Баба же,
Что ей нужно? В журнале вкладыши,
Платье новое, заграничное
Да поляны еще земляничные».
Говорили, что слишком гордая,
Что опасна, как речка горная.

Двери хлопали. Слёзы капали.
Время тянется. Годы канули,
Будто в бездну беззвёздно-чёрную,
Театральную, бутафорную,
Из которой непросто выбраться,
Лучше перетерпеть и свыкнуться.

Только силы брались откуда-то,
И младенец, до глаз укутанный,
Превращался в меня-счастливую,
Не боясь ни весну дождливую,
Ни снегов, заметавших улицы,
И была я уже не умницей –
Раздражало моё молчание
И гитарной струны звучание,
И бесили мои умения,
И живучесть. Но, тем не менее,
Выплывала из шторма сильного
Без любимого, без мобильного.

А потом называли дурою,
Нерасчётливою натурою,
Мол, ушла налегке из прошлого,
От кого? Мужика хорошего,
Работящего и достойного,
Не курящего да спокойного,
Ничего не взяла из ценного,
Распрощалась легко со сценою,
Зачеркнула друзей из юности,
Говорить научилась умности,
Заплетать слова, словно рэперы.
Под картиной «Не ждали» Репина
Не ждала ни весны сиреневой,
Ни дыханья дождя осеннего,
Ни того, чтоб назвали лучшею,
Проще стать планетой заблудшею…
Только сердце стучит под темечком,
Если вдруг называют девочкой.

Вся жизнь уложилась в три месяца с лишним,
И каждый из них – тяжелей и больней.
Застыла струна, пожелтели афиши,
Как листья, слетев с омертвевших ветвей.

Всё лето вместилось в четыре недели,
И каждая, словно десяток сонат.
Мы даже подумать с тобой не успели,
Как в дверь постучался последний закат.

Все ночи остались в густом полумраке,
Сгоревшие свечи и воск на столе.
И нет ничего – первобытные знаки
На пальцах – следы обручальных колец.

Всё счастье свернулось собакой в прихожей,
Хозяина ждущей не первую ночь,
Морщин паутиной на треснувшей коже,
Желанием образ твой вычеркнуть прочь.

В горсти уместилась любовь неземная
И сжалась беспомощно, сухо, без слез.
Ты, будто, уехал, а я провожаю,
Не слыша усмешки бегущих колес.

Два слова: «Люблю тебя» – выстрелом в спину,
И нет ни осколков любви, ни следа.
Тебя проводила спокойно и чинно
И знала: твой поезд не шел никуда.

Всю жизнь уложила.
Всё лето вместила.
Все ночи оставила.
Счастье сожгла.
Тебя проводила.
Камин затопила.
Любовь прогнала.
И сгорела дотла.

Накануне зимы, когда лужи становятся зеркалом,
Притворившись собой, неуверенно шатко пройду,
Отчего ты, судьба, беспорядочно всё исковеркала
И меня укрощаешь на тонком, изменчивом льду.

Я не в цирке, судьба, я не загнанный зверь на арене,
Не стегай меня плетью, быстрее не станет мой бег,
И я вряд ли, судьба, упаду пред тобой на колени,
Нет, я только тебя обогнать попытаюсь на век.

А когда над землей ледяное рассеется облако,
И растаявший лед уплывет, как растаявший день,
Ты, судьба, не спеши, не тащи меня волоком,
А взгляни в отраженье мое в уходящей воде.

Я не в цирке, судьба, я не загнанный зверь на арене,
Не стегай меня плетью, быстрее не станет мой бег,
И я вряд ли, судьба, упаду пред тобой на колени,
Нет, я просто тебя обогнать попытаюсь на век.

Ты не смейся, судьба, я руки не прошу на прощанье,
И твой выдох последний- для меня все ж, по-прежнему, вдох.
Я не верю давно ни в какие твои обещанья,
Я готова, судьба, ты меня не застанешь врасплох.

Я не в цирке, судьба, я не загнанный зверь на арене,
Не стегай меня плетью, быстрее не станет мой бег,
Я не проклятый богом, тобою непризнанный гений,
Нет, я просто тебя обогнать попыталась на век,
Нет, я просто тебя обогнать попыталась…
Нет, я просто тебя обогнать…
Нет, я просто тебя…
Нет, я просто..
Нет, я…
Нет…

А где-то декабрь. Насмешка Мадрида.
Далекий заснеженный дом.
Обида судьбы. Жизни коррида-
По кругу, по кругу, кругом.

И не сомкнуть два полукруга,
Мешает неистовый бег.
Мы ничего не сказали друг другу,
Мы просто расстались навек.

А где-то все так же. Знакомые лица.
Привычные песни без слов.
Крылатые фразы, бескрылые птицы.
Беспечные стрелки часов.

Не разорвать завершенности круга,
Где голос, как прежде, звучит.
И ничего не сказали друг другу
Нью-Йорк, Ленинград и Мадрид.

Я балансировала на телефонных проводах,
протянутых между Москвою и вечностью.
Где-то звучал на басах неулыбчивый Бах,
ничуть не смущаясь моей,
очень странной внешности.

Я балансировала на телефонных проводах,
похожих на лезвие, по которому – босиком,
а подо мною маняще поблескивала вода,
точней, не вода, а омут
с бездонным дном.

Я балансировала на телефонных проводах.
Там, откуда ушла я, никто не ронял слез,
там, куда я спешила, меня ожидал страх,
пришедший как избавление
от ненужных слов.

Я не искала повода
для объяснения несчастного случая,
просто услышала в проводе тебя,
заблудившегося в словах
между Москвою и вечностью
потому, что я,
став вечностью,
балансировала на телефонных проводах.

Та женщина, неведомая мне,
В слегка прикрытом шторами окне
Кричала что-то в трубку телефона.
И эхо разносилось гулким стоном.

Был не похож на просьбу о любви
Тот крик, как заклинанье: «Не убий!»
Тараня облака, он на лету
Перерезал ночную темноту.

Пронзая незаконченность небес,
Врезался в круг заманчивости бездн.

Тот голос не был схож ни с чьим другим
И зная, что конец неотвратим,
Он был из будущего страха потерять
И продолжал беспомощно кричать.

А я услышала короткие гудки.
Она швырнула трубку на рычаг
И взлетом неуверенной руки
Закрыла шторы, словно саркофаг.

И мне хотелось крикнуть: «Не спеши, –
Той женщине, – он просто не решил…»
Но так чернело в полночи одно
Зашторенное наглухо окно.

Осенью, говорят, далеко улетают птицы,
Прячут себя под небом верхушки леса,
Хочется быть в тепле, заедая погоду пиццей
И не набрать при этом ни грамма веса.

А до зимы остаётся какой-то смешной ноябрь —
Тридцать дождливых суток — эпоха ночи.
Ты, провожая его, размечтался: "Я бы
Сделал еще сезон, чтобы тьма — короче,

Чтоб разобрать архивы, излишки — в топку
Чтобы задать вопросы, найти ответы,
Чтобы в любую минуту открыть коробку
И окунуться плотью в эпоху света".

Как бы из кожи ни лез, не избежать былого,
Воздуха мало, чтобы создать оригами,
Что бы ни говорили о пользе слова,
Вот бы еще научиться молчать стихами.

У меня печалька:
Убежал котейка,
Он похож на зайку,
Няшка, но без мейка.
Он такой мимишный,
Он сегодня в топе,
Цвет котэ горчичный,
В личном гороскопе
У него есть принты
И свои инсайты,
Любит лабиринты,
Смотрит котосайты
И меняет луки,
Ценит аутфиты,
У него от скуки
Волчьи аппетиты.
Я ему свитшоты
Часто покупаю,
Всё же, мы не жмоты.
Я котэ купаю,
Поздравляю с днюхой
(Друзяки, вас тоже!)
Глажу котобрюхо
И люблю до дрожи.
Вот мои стартапы,
Здесь же реквизиты,
Отпечатки лапы,
Тела габариты.
Хейтеров, походу,
Удалю для хайпа.
Кстати, как погода?
Что на телетайпе?
Эту котостори
Вы расшерьте, други,
Может, где, в конторе,
Может быть, в округе
Мой найдётся котик,
Я скажу: "Пасибки",
Запишу в блокнотик
И спою на скрипке.
Шлю вам обнимашки
И любви потоки.
Вы — мои милашки.
Ваша. Чмоки-чмоки.

Ты проснёшься однажды — тебе двадцать пять,
Всё успеешь увидеть, услышать, узнать,
А потом оглянулся — еще четверть века,
Ты еще не слепил из себя человека,
Ничего не свершил, не донянчил детей
(Пусть им стукнуло тридцать), не встретил гостей,
Не построил ни дом, ни обычный сарай,
Упустил безнадёжно жасминовый май,
Прозевал зарождение нового дня,
Не заметил, что канула в вечность родня,
Только медленно в пыль превращались листы,
На которых писал что-то важное ты —
То ли письма себе самому в никуда,
То ли метил свои города и года,
До которых не смог ни доплыть, ни дожить,
Даже сердцем своим не сумел дорожить,
Прозевал и снега за окном, и жару,
Не увидел, как солнце взошло поутру,
Не успел на закате придумать стихи,
Не очистил себя от пустой шелухи,
На простые вопросы не найден ответ.
Ты проснёшься однажды — тебя больше нет.

Пятьдесят седьмая осень,
Зря кружишься надо мной,
Платье рыжее доносишь
И закончишься зимой,

И тебя, как будто, нету,
Будто не было совсем.
Где-то есть моя планета,
Улечу туда со всем,

Что хранила и любила,
Запирала на замок,
Что со мной когда-то было,
Что никто отнять не мог.

Пятьдесят седьмая зрелость,
Вся промокшая насквозь.
Ничего, что не допелось,
Ничего, что не срослось

Это место перелома,
Ничего, что всё больней,
И летит душа от дома,
И быстрее бег коней.

Ветер бьётся в кроны сосен,
Шелестя календарём.
Пятьдесят седьмая осень
Жжёт листву в саду моём.

Я забыла. Хоть бей, хоть расстреливай,
Я не помню, зачем я пришла —
То ли суп захотела щавелевый
Доварить, то ли взять со стола…
Что, не помню и, память проклятая
Не даёт даже шанса узнать,
Что я делала в четверть девятого
И во сколько мне завтра вставать.
Недосоленный? Это шеф-повару
Не хватило ни соли, ни сил.
То я шваброй елозила по полу,
То готовила, как ты просил.
Не застелена? Я всякой всячиной
Забивала багажник с утра,
Как просил. За салями уплачено.
Ты же сам мне сказал: "Будь добра".
Я добра. Я нежна. Я заботлива.
Я — хранительница очага.
Слишком счастлива? Словоохотлива?
Просто, это любви берега
Не кисельные, а каменистые —
Не пройти, не поранив ступни.
Как бывает слеза серебристою,
Так бывают дождливыми дни.
Впечатлительно-слезоточивая?
А сегодня иные в цене?
Ты сказал: я совсем не ворчливая,
И в разведку со мною — вполне.
Неулыбчива? Это случайно я —
И с деревьев спадает листва,
Но страшнее друг с другом — молчание ,
Бьёт оно побольней, чем слова.
Ты молчишь, замурованный в панцире
Из-за самой пустой ерунды.
Я боюсь. Это как в оккупации —
Ниже неба и тише воды.
Ты из панциря выйдешь опасливо:
"Хватит, — скажешь, — ну, что за игра?"
Я в ответ улыбнусь — как я счастлива,
Что не помню, что было вчера.

"Ну, и дура, — говорила мне подружка, —
Уходить, так забирать своё:
Бабки, всю посуду, раскладушку,
Верхнее и нижнее бельё,
Чтобы ничего не оставалось,
Всё бери — и тряпки, и трофей.
Как бы ни давил мужик на жалость,
Ни грозил отвадить сыновей,
Что б ни обещал, не будь ты дурой,
Хоть звезду ближайшую… с Кремля.
Если уходить, то с гарнитуром,
Если начинать, то не с нуля".

Я же, уходя, расправив плечи,
Ничего с собою не взяла:
Ни кастрюли, ни значки, ни свечи,
В чемодане — два простых крыла,
Чуть помятых, но без всяких всячин:
Блёсток ярких, стразовых камней.
И, прогладив утюгом горячим,
Я надену их в один из дней
И взлечу чуть выше неба сини,
Огляжу земную суету,
Прокачусь на солнца апельсине,
Вспомнив детскую свою мечту.
Ничего не надо от мужчины,
От того, кого любила ты:
Ни домов, ни дружбы, ни машины,
Налегке — быстрей до высоты…

Я летела долго… с раскладушки
И, раздался голос, как в бою,
Умной, понимающей подружки:
— С возвращением на землю, мать твою.

Ольга Авенировна плакала в подушку:
Муж, скотина эдакий, взял, ушёл к другой.
Под Ольгой Авенировной рыдала раскладушка,
И катились слезы по щекам рекой.

Муж, скотина эдакий, к юному созданию,
Глупой первокурснице убежал тайком.
Он, профессор кафедры педобразования,
С молодыми девами, старый хрыч, знаком.

Ольга Авенировна — учитель математики —
Так дала бы иксами ему по голове,
Закрутила б игреком этого ревматика,
Чтоб свернулся синусом на дворе в траве.

Ольга Авенировна, в общем-то, проказница,
Учит математике будущих Ферма.
Муж, скотина эдакий — сорок пять лет разница
С глупой первокурсницей — выжил из ума.

Ольга Авенировна юбками короткими
Пифагорам будущим будоражит ум.
Мужика-изменника прибила б сковородками,
Чтобы отключился он от идиотских дум.

Ольга Авенировна — женщина ядрёная
(А в подушку плакала, то ж наедине),
Умница, красавица, мыслью одарённая,
Гибкая соломинка, гимнастка на бревне.

Ольга Авенировна любит математику —
Синусы, котангенсы, секанс, интеграл.
Дома дефилирует в шелковом халатике.
К ней когда-то сватались: бравый генерал,

Зав. какой-то кафедрой (сколько лет уж минуло),
Прокурор назначенный, комик без жилья.
Ольга Авенировна в голове прикинула
И взяла профессора для себя в мужья.

Но не быть сегодня ей ни женой, ни скромницей,
Платьице в обтяжечку и пошла она
Прямо к первокурснице, мужниной любовнице,
Прихватив бутылочку красного вина,

Чемоданчик старенький, в нём пожитки разные —
Труселя семейные, тапки да штаны,
Валерьянка вкусная да пижама красная,
Для зубов коробочка, крем от седины.

Дверь открыла девица, так себе, красавица,
Ножки — хилым иксиком, складочки на лбу.
Ольга Авенировна смотрит, улыбается:
"Где же взял он эту, прости-господи, судьбу?"

— Я — жена Климентия. Здравствуй, детка милая,
Рада познакомиться. Можно, я войду? —
Незаметно дверь она придержала силою, —
Выпьем, побеседуем, доставай еду.

Девица опешила, отошла в стороночку,
Гостью деликатную невольно пропустив,
Покраснела, бедная, заблеяла козлёночком:
— Не пойму, простите, я, в чём же Ваш мотив?

— Знаешь, детка милая, — Ольга Авенировна
Налила гранёные, до краёв, вина, —
Любит муж, Климентий мой, в кофте кашемировой
Да с носками рваными, спорить с бодуна.

Чокнулись стаканами, за знакомство выпили,
Закусили первую — всё же, не бином.
"Сын у нас с Климентием — просто папа вылитый,
Твой таким же вырастет — страшным, но с умом".

Ох, была безжалостна Ольга Авенировна
В этот вечер памятный, в этот поздний час:
"Привезла рубашки я, жаль, не все постираны,
Да носки дырявые, да…. по мелочам".

Посидели. Выпили. Спели пару песенок,
А когда за окнами затаилась мгла,
Ночь своею шторкою звёзды занавесила,
И такими добрыми стали зеркала,

Ольга Авенировна обнялась с девчушкою,
Волосы погладила, ведь она ж не зверь,
Стать они могли бы с ней заклятыми подружками,
Но внезапно в полночи распахнулась дверь,

И Климентий, радостный, в дом вошёл с букетиком
Мятым и потрёпанным, словно был в бою.
Ольга Авенировна, зная арифметику,
Моментально вывела формулу свою:

Синусы, котангенсы, секансы, косекансы —
Вот, что в жизни главное, а не баловство.
Проживу спокойно я, тихо и без секса, и
Дурака Климентия. "Забирай его,

Старого ревматика с пятнами горчичными
На рубашке, глаженой, между прочим, мной,
И с носками с дырками, и шкафами книжными,
И на шее тоненькой — с помадою губной".

Ольга Авенировна чемодан поношенный
Распахнула радостно: "Забирай, как есть".
Ужаснулась девица, увидав приданое,
До чего нерадостна и печальна весть.

Ольга Авенировна рассчитала грамотно,
Всё же, математика — наука из наук,
И совсем не зря её наградили грамотой
И слывёт умнейшею средь своих подруг.

Научилась правильно — чай, не семинария —
Мужа загулявшего возвращать домой,
Всё давно продумано, по ее сценарию —
Ольге Авенировне это не впервой.

Месяц тонкой ленточкой засверкал над лужами,
И запахло в воздухе раннею весной.
Муж, скотина эдакий, семенил, сконфуженный,
За Ольгой Авенировной, верною женой.

Лето прыгало несмело,
так, как будто ненадолго,
словно ты сейчас проснешься,
а оно уже ушло,
вот улика на подушке –
серебристая заколка,
отражается в ней солнце
сквозь оконное стекло.

Запах кофе. Ты не знаешь,
что со мной вчера случилось,
это труднообъяснимо,
как любое волшебство,
вдруг ты точно понимаешь,
что единственный мужчина
появился, и неважно
всё, что было до него.

Разноцветной семистрункой
в небе радуга играла,
стали сны цветными, словно
их художник рисовал,
знаешь, что со мной случилось?
Просто, я любимой стала,
на меня смотрело счастье
в отражении зеркал.

Мы смеялись с листопадом,
он бросался нам под ноги,
пели вместе с синим ливнем,
целовались под луной,
мы с тобой не замечали
ни сезонов, ни дороги,
ни расстроенной гитары
с тихо лопнувшей струной.

… Растворились краски лета
в налетевшем снегопаде,
черно-белым стало небо,
землю снегом занесло,
я стою на перекрёстке
в шутовском своём наряде,
отражением размытым
сквозь оконное стекло.

Я же знала: это лето
притворилось, что надолго,
а само сбежало в пропасть,
где депо мохнатых туч,
и блестит напоминаньем
серебристая заколка
на подушке, где недавно
улыбался солнца луч.

У него – Айфон бесценный, люксовый,
Пропуск в клуб престижный, модный, блюзовый,
"Ламборгини" высшей категории,
Островок неброский в Черногории,
Самолёт с гидромассажной ванною,
Именное полотенце банное.

У неё – квартирка общей площадью
Двадцать метров, ни колёс, ни лошади,
Раскладушка-телефон подержанный,
Мать больная и отец рассерженный,
Если пьёт (добреет – меж запоями),
Швабра, тряпка да ведро с помоями.

Параллельные прямые не встречаются,
Небеса с землёй вовек не сходятся,
Но однажды чудеса случаются:
У него машина не заводится,
У неё – автобус слишком медленный,
И она пешком идёт по городу
На работу, в магазинчик мебельный,
Чтоб не умереть с тоски и голода.

В точке "икс", на перекрёстке радужном,
Где торгуют всячиною скупщики,
Где стоит разрушенная ратуша,
А у гастронома курят грузчики,
Там она идёт, глядит на облако,
Хоть немного, но вдохнуть свободы ей
И забыть про крохотную комнатку,
Проследить одним глазком за модою
На витринах, где такие ценники,
Что ослепнуть можно от отчаянья,
А она своими супер-целями
Не осилит даже ложку чайную
Из сервиза скромного, фамильного.
Точка "икс" (судьба подчас смешливая)
Совместила двух – его, всесильного,
И её – обычно молчаливую.

Переход очерчен "зеброй" строгою,
Чёрно-белые желанья исполняются.
Он случайно преградил дорогу ей.
Он хотел сказать, что извиняется
И, казалось бы: ещё мгновение,
Станет самым радостным событием
К ней судьбы иной прикосновение
Может быть, кармическим закрытием.

Но она не разглядела праздника,
Не заметила крутые гаджеты,
А узнав Серёгу-одноклассника,
Неожиданно сказала: "Гад же ты".
Слишком глубоко обида школьная
Застревает где-то в подсознании.
Не дала ему… списать контрольную,
И решили знаки препинания
Всю судьбу её. В тоске и голоде
Проживает жизнь свою печальную,
А могла б купаться в чистом золоте
И кольцо носила б обручальное.

Промелькнула эта мысль кометою,
Утекла в ущелье речкой горною —
Тыква не становится каретою.
И сказала бедная, но гордая,
Выдохнув сиюминутность глупости:
"Вот моё признание крамольное —
Хорошо, что я в далёкой юности
Не дала тебе списать контрольную".

И направилась походкой медленной
На работу, в магазин свой мебельный.

Надо ж, какая драматургия —
Мышцы спины какие тугие,
Талия тонкая, стройной осиною,
Солнцеволоса, отменно-красивая,
Жестом изящным юношу вызвала,
Как королева, что недруга выслала,
И с придыханьем, негромко промолвила:
— Дай-ка, дружок, мне вот эту штуковину.
И указала в сторону бармена.
Жесты, осанка — бесспорная барыня.
— Водку? Шампанское? Красное? Белое? —
У официанта лицо загорелое,
Перечисляет напитки возможные.
Дышат её силиконы подкожные,
Как лебединая, шея изогнута,
Локон колышется, губы чуть сомкнуты.
Всё говорит о готовности стартовой —
Голос и взгляд, и прикид леопардовый.
— Нет, ты не понял, дружок. Ни шампанское,
Ни дорогущие вина прованские
Мне не нужны. Позови-ка мне бармена,
Просто скажи, что приехала Барбара.

Официант. Стойка барная. Музыка.
Где-то, за стенкой, на улице — мусорка,
Сброшено прошлое, прожито прежнее,
Выпито крепкое, горькое, нежное,
Сказано разное, помнится лучшее,
Не было бы подходящего случая,
Если б сегодня, как службу почтовую,
Не занесло её в это портовое
То ли кафе, то ли бар возле пристани,
Где мужики смотрят жадно и пристально,
Но не решаются даже приблизиться
К этой нездешней, заезжей счастливице.
Волны волос, осиная талия
Лишь добавляют беззвучной баталии
В этой, забытой богами, провинции,
Всем обделённой — любовью, провидцами,
Даже кино долетает не каждое,
Утро напомнит тоскливою жаждою.
Есть океан и вайфай с перебоями.
Всё остальное — частями, запоями,
Временем, строго отмерянным графиком
И сувенирным, проторенным трафиком,
Где на витринах — магниты и маечки,
А за витринами — папы и мальчики,
Мамы и девочки в розовых платьицах —
В эти часы и уложится пятница.
Только причалит фортуна, подсвечена,
Как уплывёт кораблём в восемь вечера.

Он обернулся. В каком-то отчаянье
Начал крутить кольцо обручальное,
Словно срывая резьбу золочёную,
Сразу узнав и фигуру точёную,
И шелковистые длинные волосы,
Вспомнил мгновенно звучание голоса
И улыбнулся сквозь марево барное
Той же улыбкой своей лучезарною,
Что-то сказал официанту испанскому
И передал с ним бутылку шампанского.
Тот подошёл к ней с лицом, полным жалости:
"Вы уходите отсюда, пожалуйста".

Стала обычной она, обесцвеченной
И уплыла кораблём в восемь вечера.

Задушив в себе сердцебиение,
Женщина внезапно замолчит,
Вырвет у судьбы своё везение
И отнимет у нее ключи

От квартиры, сейфа, от наручников,
Кабинета, города, часов,
Гаража, разлучниц и разлучников
И от виртуальных адресов.

Отберёт мужчину, сына с дочерью
У чужих, родных, сотрёт закат
Растворит все точки в многоточиях
И расставит судьбы, как солдат.

Заберётся в гору с альпинистами,
Пробежит по снегу босиком,
По воде, по жизни, как по пристани,
Доплывёт легко, одним гребком

До Бермуд, растопит льды кристальные,
Призовёт всех грешных и святых,
Только б её мелочи глобальные
Были решены без понятых.

Улыбнётся там, где слёзы жгучие
Будут заливать её лицо,
Ради своего благополучия
Выбросит массивное кольцо

Далеко, за горизонта линию,
Чтоб его склевало вороньё,
А увидит огненную лилию,
Обожжётся, но сорвёт её,

Не боясь себя — шнура бикфордова —
Лампочки развесит в Рождество,
И потом, с улыбкою Джокондовой
У мужчины отберёт его.

В доме у них появился щенок
Тихий и молчаливый,
Он мягким клубочком ложился у ног,
Глаза его – спелые сливы
Смотрели в этот пугающий мир
Внимательно и удивлённо:
На тёщу, что по утрам глотает кефир,
На перекрёсток их оживлённый,
Который вмещался в проём окна,
На мальчика, выросшего до первого класса,
На женщину (хозяин её называет «жена»),
На яркий рисунок паласа,
На тапки хозяина у входа в квартиру
(Они часовыми стоят на посту)
И на коробку с кусочком зефира,
Что так будоражит нюх за версту.
Щенка называли Артосом,
На поводке выводили гулять,
Хозяин любил зажигать папиросу,
Дым выпускать, с Артосом играть
И что-то ему говорить. Щенок молчал,
Бегал за мячиком, вилял хвостом,
В глазах его – сливах – стояла печаль,
Пока он прыгал, ложился пластом,
Чтобы хозяин гладил живот.
Потом они возвращались домой,
Где тёща, собой заслонив небосвод,
Кричала на дочь (хозяин её называет "женой").
И возвращался мальчик из первого класса,
Тихий, как и подарок его – щенок,
Тёща бросала в миску клейкую массу,
Внуку в картошку тёрла чеснок,
Чтобы из школы он не занёс заразу,
Драила мылом каждую его руку.
За целую зиму ни разу
Щенок не издал ни звука.
Если бы только не тёща,
В доме стояла бы тишина,
Всем было бы проще:
И женщине (хозяин её называет «жена»),
И самому хозяину, что любит курить папиросы,
И сыну их – первокласснику, и даже Артосу.

Всем было бы проще,
Но по весне, не успели снега растаять,
Как мать жены его – тёща –
Научила собаку лаять.

Горизонт непривычно тихий, морской пейзаж,
Два, чужие давно, человека на летнем пляже,
И подписано сзади фото: "Навеки Ваш".
Может, веком ошиблись главные персонажи?

За спиною – причал и подножье большой горы,
Приглядеться и можно увидеть маршрут вулкана.
Эти двое, на фото, уплыли в свои миры
И за давностью лет не помнят того романа.

Ей с тех пор довелось быть примерной и мудрой женой,
Защитить детей от отца, защитить дипломы,
Обнаружить себя-другую пятидесятой весной,
Полюбив, как бешеный пёс, и уйдя к молодому.

А потом, когда карма качнулась, будто корма,
И ее "молодой", наигравшись, нашёл другую,
К ней вернулся снимок – забытые закрома –
Он, она, и врезаются скалы в волну морскую.

И она позвонила ему. Телефон молчал.
И бежали звонки в проводах под капель апреля.
И осталось горы подножье и тихий причал
На одном пожелтевшем фото из Коктебеля.

Нет, потом ничего не случится:
Ни отъезд в грозовую весну,
Где родные и близкие лица
Долго ставили что-то в вину;

Ни беззвучная тень ожиданья
У бесцветного ночью окна;
Ни цыганка с ненужным гаданьем;
Ни далекая – в прошлом – страна.

Нет, потом ничего не случится,
Потому что не будет весны
С постучавшей в окно белой птицей
Из небесной ночной глубины.

Нет, не будет зеленого лета,
Там, где выброшен в озеро ключ,
Где последняя песня допета,
Та, в которой ты – грешный – везуч.

Нет, потом ничего невозможно
Повернуть, уничтожить, забыть,
Оборвать вместе с веной подкожной
Между прошлым и будущим нить.

Нет, потом – у бездонного края
Мне в лицо захохочет закат,
И прокрутится жизнь, ускользая,
И застынут в глазах облака.
…А потом ничего не случится…

Мы падаем. Земля следит ревниво,
И небо отражается в зрачке.
А снизу скажут: «как летят красиво
Парашютисты в затяжном прыжке!»

У меня есть любимый друг,
Он меня бережет от врагов,
Он одним касанием рук
Отведет от меня испуг
От нелепых, кошмарных снов.

Это будет мне – добрый знак,
А чтоб боль не казалась сильней,
У меня есть любимый враг,
Он меня бережет от друзей.

Ты знаешь, мама, в этот день всё было так же:
Звонок будильника и папина ладонь;
Свет за окном, горячий чай и даже
Дым сигареты, как обычно, голубой.

Ты знаешь, мама, в эту ночь он мне приснился.
Я с ним летала в синих облаках.
А утром папа, уходя, остановился
И задержал мое лицо в своих руках.

Потом переступил черту порога.
Закрылся лифт за папиной спиной.
Ты знаешь, мама, этажей – немного.
Мы там летали прошлой ночью над землей.

Ты мне сказала: «Чудная погода!»
И уложила мои школьные тетрадки
А между ними – пару бутербродов…
Но знаешь, мама, чай был слишком сладкий.

Из телевизора неслось, что будет солнце,
Потом ты вскрикнула… И всё остановилось.
Ты прошептала: «Папа не вернется».
Потом куда-то долго ты звонила.

Ты знаешь, мама, я прощалась с куклой
И рассказала ей вчерашний сон,
А в это время на столе, на кухне,
Звонил, забытый папой, телефон.

Но он ведь возвращается обратно,
Не верит он в приметы. Он – такой.
Еще он говорил – и это правда,
Что там есть тоже выход…запасной.

Вот только странно: cолнце за порогом
И папа не придет теперь домой,
Ты знаешь, мама, этажей – немного,
Я там летала прошлой ночью над землей.

Нью-Йорк