А я…
в этом году не успела
театр посетить и музей,
поправилась, похудела,
не принимала гостей,
не побывала в Европе,
не плавала на корабле,
сидела весь год на ж@пе,
устала же, как на метле,
катала себя на машине
(нельзя в гараже ей скучать),
чтоб нервы не портить мужчине,
старалась почаще молчать,
поставила ёлку в квартире,
нащупала песни зерно,
вещала словесно в эфире,
роль получила в кино,
отбросила всех пассажиров,
кто мягко стелил «ох» и «ах» —
кусочек законного сыра
я крепко держала в зубах,
пусть за год не стала моложе
и в голосе меньше верхов,
но выпустила я, всё же,
новую книгу стихов.
И сцену люблю, и кулисы,
и чтобы зимою — весна.
Прощай, високосная Крыса,
по сути, година Ждуна.
Пусть будут любимые рядом,
и будет понятен язык,
Вернутся улыбки и взгляды.
Будь добрым, Серебряный Бык.

Апрель получился на редкость холодным,
Но я была юной, а он был свободным.
До мая мы с ним согревались в постели,
Курили и пили, смеялись и пели.
В июне мы выбрались в жаркое лето,
Я даже стихи написала об этом,
О времени года, где всё так прекрасно,
Где он был опасным, а я была страстной.
Нас встретил июль раскалённым асфальтом,
Уж лучше б уехать куда-то на Мальту,
Там самый полезный, умеренный климат,
Никто не ограбит, ничто не отнимут.
Но вместо отъезда надвинулся август,
Я думала: скоро немного расслаблюсь
И к осени буду свежа и игрива.
А он к сентябрю обнаружил архивы
Из прошлого года, где жёны и дети,
И в рамочке фото в его кабинете.
Октябрь обещал интересное действо,
Он мне говорил: все проблемы – из детства,
И комплексы надо сбивать на подлёте.
Ноябрь без солнца, как кочка в болоте –
Похожа на почву, на деле – обманка,
Такая же, как обещанье из банка.
Декабрь пронёсся экспресс-электричкой,
Он письма писал мне в публичку и в личку:
Я несовременна, а годы промчатся,
Что надо уметь не любить, а встречаться,
Мы просто проводим совместное время,
И оба мы с теми, и оба, мол, в теме.
«Ну, что же, – подумала я, – попытаюсь,
Попытка – не пытка, перевоспитаюсь».
Уже к декабрю я была веселее,
Друзей собрала к своему юбилею,
Сказала о нём пару слов, между прочим,
Что мы – ненадолго, что вместе хохочем.
Мы дохохотали, и в полдень январский
Мы пили вино, поедали швейцарский
Дырявый, как наш сочинённый романчик,
Наш карточный домик. Пустой чемоданчик
Стоял наготове в холодной прихожей,
И я быть могу безразличною тоже.
Он мне рассказал в феврале о футболе,
А в марте мы тихо расстались, без боли.

Весь день идёт старик до лавочки,
Передохнёт и дальше, в путь,
Не сапоги сносились — тапочки.
Ну, как его переобуть?
Он не расстанется с обносками,
Он сам давно уже ничей,
Есть портсигар, да с папиросками
И кот довольный на плече.
Иной судьбы просить — не каяться,
Никто тебе ее не даст.
Вон, слышно, как кукушка мается,
А кот — сметанен и мордаст.
Кукушка — математик тот еще!
Что толку от ее «ку-ку»?
Прогноз ее дорогостоящий
Полезен лишь гробовщику.
Кот ухом поведёт — локатором,
Он весь сейчас — в своих ушах,
Съедобным служит индикатором
Хозяйский, еле слышный, шаг.
Пока старик дойдет до лавочки,
Раз пять разделится страна,
Кот на плече, ему — до лампочки.
Блин, девять жизней — не одна.
Пусть нет доказанного случая,
Но знает он наверняка:
Из девяти, пожалуй, лучшая —
Та, на плече у старика.

Она мужчине, как награда –
Фигура, тело, интеллект,
Она умеет, если надо,
Создать желаемый эффект,
Печатает умело в «ворде»,
Друзья разумны – ей под стать,
Скандал давно ее не портит,
А освежает, так сказать.
Она живёт в просторном лофте,
Решает важные дела
В распахнутой случайно кофте –
На то и созданы тела.
Она жила, не напрягалась,
Свежа, как ветер, хороша,
Она решительно прощалась,
Но убегала, не спеша –
Давала время на раздумье,
На осознание конца
И на признание безумья
Устами жалкого глупца.
Она была демонстративна –
Бросалась на спор со скалы,
Жила, скорей, интуитивно,
Но с траекторией стрелы.
Была бессмысленно отважна,
Придумывала свой запрет.
Всегда права была – неважно,
Права реально или нет.
Ни развлекать ее не надо,
Ни петь романсы, глядя вдаль,
Она мужчине, как награда,
А он, наглец (представьте гада!),
Согласен только на медаль.

Ты занят, папа, а у меня праздник:
в меня влюблён одноклассник,
я тоже в него влюблена,
он для меня, папа, — страна.

Ты занят, папа, а у меня беда:
он ушел от меня навсегда
к девчонке глупой из десятого «Б»,
кому я нужна в несчастливой судьбе?

Ты занят, папа, а у меня успех:
первое место — я лучше всех
пишу стихи в нашем мединституте
и дохожу до самой сути.

Ты занят, папа, а у меня радость:
ты не смотри на его угловатость,
он меня любит, и это важно,
это мой фильм, папа, полнометражный.

Ты занят, папа, а ты уже дед,
двадцать минувших лет
без тебя — скорость секундной стрелки,
осколки упавшей тарелки,
собака поранила лапу,
ты всегда занят, папа,
я нашла лекарство от твоей болезни:
знаешь, какое? Мои стихи и песни.

На сцене – фокусник, ты – зритель,
ты «сам обманываться рад»,
но больше ты – разоблачитель,
ты злишься, ты не виноват,
что уличить его пытаясь,
в «напёрстках» путаясь его,
ты, всё равно, себя пытаешь
и ожидаешь торжество
вот-вот момента рассекрета –
как он подбрасывает вверх
и ловит шарики штиблетом,
бьёт об пол, прячет их в конверт,
в карман другого измерения,
где в милях спит километраж,
где приступы благодарения
раз в год, и прочий антураж,
и этих шариков всё больше,
он крутит-вертит ими так,
что если шарик им заброшен,
его заменят за пятак,
и будет прыгать, как на нитке,
другой – строптивый в первый миг,
подарит зритель маргаритки,
чуть заложив за воротник,
продолжат шарики движенье,
то этот – в фокусе, то тот,
закрутит головокруженьем
и тут же бросит вниз, с высот,
и он летит то вверх ногами,
то по асфальту, как катком,
то высоко над головами,
а зал? что зал? всегда битком,
и в нем звучат аплодисменты
и крики «браво!», лесть и месть,
и понимания моменты,
что шарик этот – ты и есть.

… и накрылся интернет,
хорошо, что я успела:
заблокировала сотню
верных, преданных врагов,
к ним добавила две сотни
самых преданных друзей,
к ним еще четыре сотни
представителей ирака-
пакистана-сомали,
трех назойливых китайцев
(не нужны мне ваши мыши —
ни летучие, ни просто,
ни компьютерные даже),
в «бан» отправила пиратов,
генералов из камбоджи,
заклинателей людей,
посчитала, что в остатке —
заблокированных больше,
чем читающих меня

и подумала: что делать? —
разблокирую, пожалуй,
самых преданных друзей,
я была несправедлива,
принимать их надо лучше,
чем относятся ко мне,
и еще верну из «бана»
самых преданных врагов,
чтоб они не зря старались —
отрабатывали карму
на ближайшие года,
представителей ирака-
пакистана-сомали
я оставлю для прикола,
помню, я зашла однажды
на страничку сомалийца
или, может, пакистанца,
или, может быть, иракца,
или… это всё неважно,
у него в друзьях сто тридцать
длинноногих юных дев
из невиданной глубинки,
все похожи, как одна,
на меня и друг на друга
белокуростью волос,
представителя ирака-
пакистана-сомали
было решено оставить,
но при этом, мониторить,
чтобы он не вздумал даже
отправлять мне в личку розы,
смайлы и аплодисменты,
и другую дребедень,
разблокировала также
трёх назойливых китайцев —
хрен с китайскими мышами,
всё равно, не долетят,
генералы из камбоджи
стали маршалами мира —
разблокировала тоже,
вдруг, когда-то пригодятся,
если надо закосить
под придурка или дуру,
ты не знаешь, дорогой мой,
как бывает очень кстати
наблюдательность твоя,

разблокировала, вижу:
все друзья молчат, как в тряпку,
значит, думаю, обида
и, наверное, надолго,
а враги враз оживились,
комментировать спешат,
им неважно, что пишу я,
только разочарованье
представляю я для них,
вы, товарищи, простите,
очаровывать не стану,
потому навек прощаюсь,
берегите нервы, плиз,
представители ирака-
пакистана-сомали
выслали сердечки в личку
и в ответ влетели в бан,
три назойливых китайца
под покровом темной ночи
тихо перешли границу,
написали мне «ни хау»,
прикрепив китайский «смайл»,
я послала по-китайски,
но они ушли по-русски,
громко крикнув на прощанье
«нехоросии» слова,
маршал мира из камбоджи
замолчал, на всякий случай,
чтобы просто любоваться
моим русским языком,

на фига друзья такие,
если все молчат, как в тряпку? —
я подумала и снова
заблокировала их,
сто врагов пошли за ними —
рядом будет веселее
говорить, что я скотина,
не ценю ни тех, ни этих,
что меня отправить надо
на парашу, в «ссылку ру»,
представители ирака-
пакистана-сомали,
размножаются грибами,
кучкованием семян,
и теперь они влетают
в бан легко и без разбора,
только здесь одна загвоздка —
их быстрее прибывает,
чем планета может взять,
отбиваюсь без патронов,
как меня учили в школе,
на уроках НВП,
хризодуб иван петрович,
вам привет из США,
если помните, конечно,
я быстрее всех когда-то
разбирала-собирала
автомат АК с затвором,
магазином и стволом
и еще сопротивлялась,
помню, вашему упорству —
не могли меня заставить
натянуть противогаз,
полный грязи и песка,
я сказала, что лицо мне
может пригодиться позже,
так оно и оказалось,
и годится до сих пор,
впрочем, отвлеклась от темы —
три назойливых китайца
не ушли, напоминали,
что когда-то я учила
их «сломать-язык» язык,
я считала по-китайски
не до трёх, трёх миллионов,
говорила, умоляла,
но китайцы размножались,
как на принтере — листы,
маршал мира из камбоджи
любовался из окопа
в микро-теле-кинескоп,
остальные отписались,
выражая недовольство,
и пошли домой пешком,
ведь всегда дурак — кондуктор,

я подумала: хреново,
если также будет дальше,
я совсем одна останусь —
муж — не в счёт, всегда со мной,
буду развлекать стишками
или песнями с гитарой
близких, бдительных соседей —
слышно, как они стаканы
подставляют днищем к стенке,
это чтобы лучше слышать,
но соседи, к сожаленью,
ничего не понимают,
лишь один язык — английский —
в их богатом арсенале,
и приходится терпеть им
тарабарский наш язык
вперемежку со словами,
всем известными везде,
каждый, кто американец,
сразу, только узнавая,
что ты русский человек,
обязательно два слова
произносит «русским матом»,
ждёт реакции и даже
вам подмигивает глазом,
мол, товарищ, понимаешь,
«я совсьем нье лыком щит»,
то, что это русский мат,
не узнал словарь бы даля,
да и даль бы не узнал бы,
подсказал бы, что мне делать,
всех друзей порастеряла
и гордыня не дала мне
сохранить хоть малый круг
из людей, вполне достойных,
уважаемых, учёных,
докторов из академий
и артистов, и певцов,
но пока я размышляла,
что же делать мне с собою,
к нам пришёл социализм
и накрылся интернет.

С тобой прокатимся в метро
и выйдем на «Таганке»,
афиша «Гамлета» сверкнёт
слепящей белизной,
свернём в ближайшее бистро,
сбежав от чар цыганки,
и даже небо кашлянёт,
как тяжелобольной.

А впереди – снегов стога,
но жить мы будем вечно,
и не кончается судьба
на станции конечной.

Давай дождливым сентябрём
доедем до «Арбатской»,
помашем жёлтым фонарям,
стеклянным их зрачкам,
потом умчимся дикарём,
и в домике рыбацком
мы будем греться у огня,
сигналя маякам.

А впереди — снегов стога,
но жить мы будем вечно,
и не кончается судьба
на станции конечной.

И через много долгих дней
перелистнём страницы,
с тобой доедем до Тверской,
(пусть будет день среда),
не помню ничего нежней
невидимой границы
твоей руки с моей рукой
сегодня и тогда.

А впереди — снегов стога ,
но жить мы будем вечно,
и не кончается судьба
на станции конечной.

ССЫЛКА НА ПЕСНЮ

До сих пор в ушах твое напутствие —
Ты такую глупость городил.
Вот она — иллюзия присутствия,
Словно никуда не уходил.

Как ребенок, что сражался с кашею,
Проглотив от половинки треть.
Да с такой иллюзией бесстрашия
Страх умрёт от страха умереть.

Что сравниться может с расставанием?
Сломанные рёбра у зонта,
Хрипы при иллюзии дыхания
С трубкою, торчащей изо рта.

Я-то думала, что жизнь закончена,
Что с собою ты унёс стоп-кран,
Только я сквозь скважину замочную
Просочилась и ушла в туман.

Ты довёл под крышкой до кипения,
А потом открыл, сказал: «Плыви»,
Зная, что иллюзия терпения
Больше, чем иллюзия любви.

С малых букв, без знаков препинания,
В стол писал и уходил в запой —
Создавал иллюзию признания,
Стать пытаясь признанным собой.

И достиг иллюзии присутствия —
В выжженной пустыне стоп-сигнал.
Но представь: сбылось твое напутствие —
Ты тогда мне счастья пожелал.

Эпиграф: “В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань”.
А. С. Пушкин. «Полтава».

***
Вы знали, как живёт актриса?
Не знали? Нет? Я расскажу:
она уходит за кулисы,
а дальше — ясно и ежу —
гулянки, пьянки, рестораны,
вино, солидный гонорар
и экзотические страны,
кораллы, устрицы, кальмар,
проснулась, тело потянула,
рукой махнула и ногой,
взяла халат со спинки стула,
себя увидела нагой
и улыбнулась в зазеркалье,
открыла сводки новостей,
прочла их по диагонали —
дурных достаточно вестей,
за чашкой кофе — эсэмэску
черкнула другу, два звонка,
немного подучила пьеску —
играет вечером в ДК,
зашла в салон за маникюром,
здесь все сенсации теперь,
узнала, что коллега — дура,
что мужика нельзя — за дверь,
потом сыграла на подмостках —
не зря она учила роль,
домой пришла в духах и блёстках,
там муж — не принц и не король,
она устала — роз охапка,
аплодисменты, рампы свет,
из каблуков шагнула в тапки,
сняла затянутый корсет,
грим смыла, заварила чая
и говорит: «Я каждый день,
живу, в телегу запрягая
себя и трепетную лень».

У бабушки Миши
Есть дедушка Маша.
У девочки Гриши
Есть мальчик Наташа.
Кобель гордый Герда —
У сучки Матвея,
А дядя мой Берта,
Когда протрезвеет,
Кричит тёте Вите,
Что сын их Лариса —
(Не благодарите)
Актёр, не актриса.
Сомнения бродят
Во мне свыше веры:
А вдруг, я не тётя,
А дядя Валера?

Любовь сломалась,
как старый телек,
не от скандалов,
не от истерик,
не потому, что
следы на теле,
любовь замкнуло,
как старый телек.

Нет больше тока,
обрезан провод,
причина — в связи,
гроза — лишь повод.
Стена, розетка,
горит лампадка,
хватает света,
тепла нехватка.

Любовь, наверно,
была проездом,
но на помойке
любви не место.
Она из дома
ушла в метели,
сосед промолвил:
— Сломался телек,
гроза — лишь повод
взглянуть высОко,
остался провод,
но он без тока.

ССЫЛКА НА ВИДЕО

Городок небольшой, утопает в зелёном,
Улыбаются все, незнакомцы милы,
То скамейка под пальмой, то розы под клёном,
То причудливый кто-то глядит со скалы.

Магазины, кофейни, в ларьках безделушки,
Соблюдаем дистанцию, тихий квартал.
Вдруг смотрю: Александр Сергеевич Пушкин
Возле речки сидит и читает журнал.

Я гляжу и не верю глазам своим ясным,
УзнаЮ этот профиль его и анфас.
Он себя самого рисовал не напрасно,
Чтобы облик его отпечатался в нас.

Пушкин в маске, как все (будь неладен тот вирус),
На ступеньку присел, от чужих в стороне.
Я подумала: «Щас он достанет папирус
И напишет роман о сегодняшнем дне».

Он журнал дочитал, маску — на подбородок,
Закурил косячок, улыбнулся всему
И сказал: «До чего же красива природа»,
И закашлял слегка, утопая в дыму.

Я хотела сказать, что люблю его с детства,
Что читала всего, знаю всё наизусть.
Только Пушкин не рад моему был соседству
И мелькнула в глазах его пушкинских грусть.

Он журнал отложил, словно книгу на полку
(Мимо люди шагали в земной суете)
И ушел вдоль реки. Я увидела только,
Как открылся журнал на научной статье.

Вы, конечно, сейчас не поверите в это —
Я подумала: это написано мне.
На журнальных полях, да рукою поэта:
«Я не памятник вам…» и зачёркнуто «не».

Мне она рассказала историю,
Как худела, себя истязая:
То каталась она в Евпаторию,
То японца нашла из Китая,
Он иголки в нее, словно дротики,
Загонял, чтобы жрать не хотела,
Но она превратилась в невротика
И свое ненавидела тело.
Говорит: «Я часа по два плавала,
Напивалась волшебной водою,
Травяными травилась отравами,
Чтобы стать, как тростинка, худою».
Разъясняла она про методику,
Силу воли, калории, цели
И стояла в бассейне, у бортика,
С бутербродом и пятым коктейлем.

Ну, не спорь ты с этой бабой,
Дай ты ей договорить
Ты поддакивай хотя бы,
Не теряй рассказа нить
Потому, как баба может
Вдруг задать любой вопрос
Или что-нибудь доложит,
Или у нее невроз,
Или отвисает сзади
То, что быть должно, как твердь,
Ты не спорь с ней, бабы ради,
Пусть она права на треть
Или не права нисколько,
Не мешай ей быть собой,
Поболтать захочет в койке,
Ты, кивая головой,
Молча соглашайся, слушай,
Но не вздумай говорить,
Ей на то и дали уши,
Чтобы было, чем любить.
Иногда еще ей надо
Безделушку и цветы,
Платье, туфельки, помаду.
Хэппи баба — хэппи ты.
Дай ты ей побыть поэтом,
Это же не «быть — не быть»
И не спорь ты с бабой этой,
Дай же мне договорить.

Знала, что встречу тебя на пути в одиночество,
Всё, что случилось до этого, было ребячеством,
Ластик давно ничего не стирает дочиста,
Можно еще кое-где разглядеть знак качества,
Правда, не ясно что-то со сроком годности,
Он незаметно, должно быть, стал сроком давности,
Знала, что встречу тебя посреди безысходности,
Знала, что буду любить тебя из благодарности.
Мне говорили: спасают лишь тех, кто бросается
В воду, на серый асфальт, на пути, по-каренински
И начинают любить из мучительной жалости,
Это случается с каждым, в любом поколении.
Знаю: бывает любовь, когда близится к осени
Лист календарный, слетая листочком берёзовым,
Ты ни о чем не жалеешь, ты выложил козыри,
С ними — очки, что меняют цвет серый — на розовый.
Ты разглядел за подобием страсти отчаянье,
Словно хватаешь руками обрыв ускользающий,
Днём невозможно привыкнуть к себе, а ночами ты
Машешь подбитым крылом, как птенец умирающий.
Сыграно, прожито, пропито всё и проплакано,
Только не стал ни величеством ты, ни высочеством,
Каждая рана своими зашита заплатами,
Каждый дорогой своею идёт в одиночество.

ВИДЕО ПЕСНИ

Здесь — пох@исты, там — параноики,
Те и другие бьются в истерике.
Метров на пять отодвинуты столики.
Знал бы Колумб, подгребая к Америке,
Страсти какие будут кипящие
В мире сегодняшнем, полном неразума,
Трудно уже отличить настоящее
От суррогата с блестящими стразами.
Если вглядеться в частички чуть пристальней,
Можно увидеть себя в отражении,
Это размноженный ты: и на пристани,
И в поездах, и в лыжном скольжении,
И в облаках — перелётною птицею,
Там, где летают вовсю астероиды.
Верят одни в исцеление пиццею,
Лепят другие себя из стероидов.
Все параноики дружно волнуются:
«Как лучше скрыться от видеокамеры?»
Лучше, вообще, не светиться на улице,
Тихо сидеть за стеною, за каменной.
А пох@исты слоняются толпами,
Прежнего пуще, одной биомассою,
Лозунги пишут на кепках с футболками,
И выражаются общими фразами.
Вы успокойтесь, мои параноики,
Каждый имеет свой код под сетчаткою.
Все вы останетесь — нытики, стоики —
Пальчиков нежных своих отпечатками.
Пусть пох@истам всегда замечательно —
Время для них никуда не спешит.
Даже неважно, что жизнь окончательна
И восстановлению не подлежит.

На холсте моём звенит трамвай,
Зонтики бегут, мигают фары,
Слышен за углом собачий лай
И аккорд расстроенной гитары.

Провода нависли над Москвой,
Через лужу прыгает прохожий,
Туфельки спешат по мостовой,
Чтобы сброситься с ноги в прихожей.

Фонари взирают на луну,
Возвышаются над головами,
И такси врезаются в волну,
Жёлтым светом расплескав цунами.

Отцветёт сиренью старый май
Или он подумает, что умер.
Будет монотонно плакать зуммер,
Будет подпевать с холста трамвай.

Я кручу её угрюмо,
Подношу её к лицу,
Но коробочка с изюмом
Быстро движется к концу.
Как туман в ладонях тает,
Исчезает благодать,
Я изюминки считаю,
Хоть и трудно сосчитать.
Я создание простое —
Не научный интерес,
Ничего почти не стою,
Если измерять на вес.
Нет особенностей гейши,
Не замечена в святых,
Вот, изюминок всё меньше
Изумрудных, золотых.
В микроскопе и бинокле
Их уже не разглядишь.
Сплыли, съедены, подсохли,
Как из булочки — кишмиш.
Выцвели с годами перья,
Стало больше барахла,
И не знаю, кто теперь я.
Ягодкой уже была.

Есть в каждой капельке воды – вода,
в сиянии любой звезды – звезда,
и в каждом пройденном пути – свой след,
в любом вопросе есть простой ответ,
у слова каждого – своя цена
и обоюдоострая вина,
за мартом следует всегда апрель,
там, где фуражка, будет жить шинель,
и будет выбор из числа дорог,
где каждый встреченный тобой – урок,
не каждый посланный, притом, посол,
ружьё и дерево всегда имеют ствол,
а у ствола — не дуло, так кора,
и в каждом море — хоть один корабль,
в молчанье голову склонил фонарь,
он знал всегда, по ком звонит звонарь,
рука отправит в никуда письмо,
оно осядет пылью на трюмо,
и станет жить отдельно, как рубец,
так взглядом выдаёт себя вдовец.

В конце концов, неважно, кто придёт,
и каждого когда-то где-то ждёт
приёмный или собственный покой,
до одного и до другого — взмах рукой.

Не говори, что ты не убивал.
А таракан? А мошка? А букашка?
Не ты, быть может, забивал барашка,
Но ты его съедал.

Не говори, что ты не доносил.
Не ты донёс неправду до другого?
Не ты сказал решающее слово,
Когда и так «он» был без сил?

Не говори, что ты не воровал.
А разве время не крадут чужое,
Заставив ждать и телом, и душою?
Ты разве сам не ждал?

Не говори, что ты не умирал.
Твой первый страх — он был подобьем смерти,
Известием в заклеенном конверте.
И ты его с опаской открывал.

Не говори, что некий твой кумир
На полочке не примостился рядом
С твоим портретом и твоей наградой
За выигранный в девять лет турнир.

Не говори, что ты не возносил,
Вознёс, взлюбил, разверился и скинул.
Куда он делся? Просто тихо сгинул,
Пока ты спал, любил и пил.

Не ты нанёс ему удар строкой?
Не ты залез в чужую койку?
Не возжелал и не желал, но только
Кидаешь камень ты свой рукой.

Он долетит из глубины эпох,
И будут эхом доноситься речи,
Когда тебе останется до встречи —
Последний выдох и глубокий вдох

Перед прыжком в небесной сини гладь,
Где всё неважно, кроме тишины
И повторяющейся каждый день весны.
Кто знает, кем тебе придётся стать?

Повесь табличку на двери:
«Не говори, что ты… Не говори».

Где та, четвёртая стена,
что отделяет жизнь от сцены?
Как высокИ сегодня цены
на вид из узкого окна
с кусочком неба для полёта
в воображении своём?
Казённым пользуясь бельём,
он точку поменял отсчёта,
чтобы ловить беззвучный знак
того, что надо делать дальше,
и нет билетов на ближайший,
да и сегодня был аншлаг
в его, мишенью сжатом, мире,
где в каждой клетке — микрофон,
где лязг железа — ровный фон,
он учится в прямом эфире
играть и жить, и умирать
в чужом костюме новой роли,
но ограничены гастроли
размером сцены три на пять
и зрителями — парой добрых,
в него влюблённых светлых глаз,
словарь произнесённых фраз
остался в душных гардеробных.
Пред ним — четвёртая стена,
окно без жизни, без портьеры,
он каждый миг — лицом к партеру,
а дальше… дальше – тишина.

– Аллё. Слушаю. Здравствуйте,
прямо по имени-отчеству?
В чём вы участвуете?
Кто звонит? Одиночество?
Как интересно, что же мы,
словно чужие, разные?
Ну, доигрались, дожили!
И разговоры праздные,
и темнота за окнами,
будто под стать тематике,
я, с волосами мокрыми,
в банном стою халатике,
слушаю одиночество
в тихом пространстве комнаты,
вымытой мною дочиста.
– Я, – говорит, – исколото
иглами отчуждения,
взглядами непонимания,
я, говорят, невезение,
я, говорят, испытание,
вроде, как я – невидимо,
вроде бы и – неслышимо,
я никого не обидело,
в том ли вина, что выжило?

И замолчало. Филины
ухали в ночь беззвёздную.
– Что, – говорю, – обессилело,
старишься вместе с вёснами?
Может, себя рассекретишь ты?
Чай погоняем с тортиком.
Надеюсь, не на диете ты?
Тонко нарежу, ломтиком.
… Трубка молчала. Вежливо.
Треснул эфир помехами.
Я по ночам насмешлива
и говорю: «Приехали,
надо же, одиночество
в дом приглашаю затемно,
знать его имя-отчество
вовсе не обязательно».
Фоном, меж перегонами –
вёрсты стволов берёзовых,
мыслей пустых – вагонами –
у дураков да философов.
… В дверь позвонили коротко,
думала, что ослышалась
в шумном потоке города,
где небоскрёб – возвышенность.
Я открываю. «Здравствуйте,
как приглашали, с тортиком,
вы, – говорит, – участвуете…
дайте взглянуть в блокнотике…»

Передо мной, на лестнице –
девочка в летнем платьице,
то ли моя ровесница,
то ли десятиклассница…
Чай был неспешно выпитым,
торт на двоих — проглоченным
с девочкой этой, вылитой
я, но слегка просроченной.
Мы утопали, словно в траве,
в мягком сиденье пуфика.
были, казалось, в незримом родстве
два одиноких путника.
… Утром читаю записку: «Пока».
Смайлик и снизу — чёрточка.
Я улыбаюсь, а смайлик — с листка
И… вылетает в форточку.

Ни писать, ни звонить больше некому,
мы давно – разведённые реками,
разведённые мы океанами
и во всём непохожими странами,
нас давно развели руки времени,
остаются, как матрица, в темени,
и слова, и гудки телефонные,
и знакомые строчки наклонные,
почтальоны усатые канули,
есть иллюзия – видеокамеры
как спасение от одиночества,
и считаешь, считаешь всю ночь до ста,
но не спится, в окно месяц пялится
на тебя, словно ты постоялица,
заключенная в мире пустующем,
к небесам прижиматься, к зонту ещё,
к берегам, что надёжнее пропасти
и понятнее азбучной прописи,
и лелеять воспоминания,
как махали рукой на прощание,
как писать обещали, как верили,
закалённые злыми потерями.

Мы давно – разведённые реками.
Ни писать, ни звонить больше некому.

(Стихотворение из романа «Завтра была любовь»)

Рим из окна – серый,
утренний и дождливый.
Спит Пантеона сфера,
голубь сидит сонливый.
Цокают чемоданы
по мостовой, как кони,
шпильки вбивают дамы,
город не беспокоя.
Он бесконечный, словно
жизни моей страницы.
Я в это окно врисована,
будто в лицо – глазница.
Я в это окно впечатана,
ставнями заколочена,
кожаными перчатками
будто бы обесточена.
Утро врастает римское
в это окно черное,
застывшею невидимкою,
пририсовав плечо мое.
Чуть не забыла главное:
рядом не тот, с кем солнечно,
ночи истёрты гравием
от тишины проселочной.
Рядом – случайным выстрелом,
словно забыв прицелиться,
просто взяла у пристани
то, что нигде не ценится
и поддалась течению,
переплывя столетия.
Что, как не заточение –
то, чем живу на свете я?
Римские ожидания,
как с кошельком ворованным,
даже без “до свидания”,
став пустотой дарованной,
не омрачили праздника,
острыми встретив шпилями,
будто словами классика,
я на века пришпилена.
В Рим хорошо – с любимыми,
кофе на старых улицах,
а с нелюбимым – спинами
ночью глухой сутулиться.
Все короли разложены,
время – бояться холода.
В Рим все дороги хожены,
и ни одной – из города.

На чёрно-белой фотографии
Никто из нас не улыбается,
Никто не знает, что получится
Из нас, дворовой ерунды.
Один — профессор философии,
Другой — глава большой компании,
А третий… кто не знает третьего?
Звезда и муж самой звезды.

А по реке плывут кораблики,
А над рекой летает облако,
И запах шоколадной фабрики
Разносится и тает в воздухе.

Философ наш уехал в Индию,
Сидит в нирване днем и вечером,
Другой — работает без продыха
Последние пятнадцать лет,
Звезда снимается старательно,
Но деньги тают так стремительно,
Что он в хорошем настроении —
Не чаще, чем парад планет.

А по реке плывут кораблики,
А над рекой летает облако,
И запах шоколадной фабрики
Разносится и тает в воздухе.

Лет тридцать с вами мы не виделись,
Философ, всё, как ты предсказывал —
Не избежать, когда начертана
Любовь двух разных половин,
И друг на друга — игры детские —
Ведут взрослеющие мальчики,
И не по-детски ждут их девочки,
Храня под сердцем плод любви.

А по реке плывут кораблики,
А над рекой летает облако,
И запах шоколадной фабрики
Разносится и тает в воздухе.

Всё, говорят, открывают мужчины:
Дверь перед женщиной, жизни причины,
Душу свою открывают по пьяни
Первому встречному в поезде, в бане.

Всё, что скрывается – женские штучки:
То, что любовник имеется, внучки,
Скроет она, что жила, не любя,
Возраст – от всех и вес – от себя.

Улочки эти, бегущие к берегу змейками,
Запахи спелой грозы ночью в небе вельветовом,
Ты нашпигована солнечными батарейками,
Светишься счастьем и будущим — тайным, неведомым.

Ты влюблена, он и мыслит с тобой одинаково,
Ты до сих пор не забыла улыбку и смех его.
Шёпотом, тихо в любви объясняются знаками
Камушки крымского пляжа, тогда еще, «всехнего».

А кипарисы смеются то солнцем, то звёздами,
Прячутся в небе, за облаком, горы зелёные.
Всё, как и прежде, лишь ты бесконечными вёрстами
Изрешетила дорогу — колоду краплёную.

Скажешь, ты тоже с изношенными батарейками?
Выбраться тоже не можешь из плотного снега?
Знай: обязательно улочка выведет змейкою
К самому берегу тихо плывущего неба.

Перед приходом уборщицы я убрала квартиру, поставила чайник, открыла коробку зефира, скатерть, чашечки, блюдца на две персоны, во всех помещениях набрызгала одеколоны.

В четыре она пришла, мы обменялись локтепожатием, мы друг к другу – с почтением и симпатией. Она живет в собственном доме, выращивает огурцы, знак ее зодиака тоже воздушный – Близнецы, мы непременно находим общие темы – от космонавтики до переустройства системы.

Ровно в пять тридцать уборщица встала из-за стола, хотела помочь мне с посудой, но я не дала – что я, в конце-то концов, не справлюсь сама? Ей еще обходить чужие дома – отмывать, выгребать, вычищать, а по ночам она «яжемать», шутка ли – двое детей тридцати с лишним лет, муж, огород, горы белья и котлет?

Я заплатила ей за работу, сказала, что жду в следующую субботу. Она голосом своим бархатистым произнесла: «Благодарю. Как у вас чисто!»

Семьдесят первый год. Лагерь «Артек». Русский. Казах. Африканец. Узбек. Жвачка. Линейка. Море. Костёр. Ты пионер, молодой мушкетёр. Галстуки. Шорты. Прыгалки. Пляж. В общем, слегка пасторальный пейзаж.

Девочка Таня. Панамка. Коса. Мальчик по имени Симба. Роса. Встреча рассвета. Дельфин вдалеке. Тайна в улыбке её, в завитке. Симба не может глаза отвести, в Африку Таню готов увезти.

Митя, мальчишка из города N, тоже влюблённый и не джентльмен. Он не позволит, чтоб кто-то увёз девочку Таню из Митиных грёз.

Бились до крови, на кулаках. Митя бил в челюсть. Симба бил в пах. Он победил и пропел: «Будь готов. Близится эра тёмных годов».

Девочка Таня вернулась домой, в город Рязань, в класс обычный, седьмой. Годы промчались. У дочки – дитя. Вот, и сегодня, полвека спустя, по телевизору новости шли, что-то сказали про Сомали, Таня увидела Симбы глаза, сразу узнала. Вот, чудеса! Через мгновение диктор сказал: Симба кого-то убил и сбежал…

В дверь позвонили. Митя открыл. Симба всё помнит. Он не забыл.

В каждой клетке, в каждой ветке,
И в прохожем, и в соседке,
Что сдаёт пустую тару –
Человеки-аватары.
В каждой части лишь отчасти
Персональное участье.
Спят под видом неликвида
Человеко-индивиды.
В каждой масти – жажда власти,
Как желание в гимнасте –
Завершить тройное сальто,
Не проехав по асфальту.
Все равны: овнЫ и раки,
Сираны и Бержераки
Выдающиеся, бля,
Выдающие себя
За того, кто чище, лучше,
Кто во всём благополучны,
Кто злодеи без идеи –
Человеки-лицедеи –
Притворяются другими,
Перед публикой нагими
Быть привычно и неловко.
И наутро в заголовках
Оживают в антураже
Человеки-персонажи,
Человеки из массовки,
Узнаваемо неловки
В каждом кадре, в каждом слове –
Псы цепные наготове.
И на площади центральной,
Выражаясь фигурально,
Человеки-фигуранты.
Сколько будут бить куранты,
Столько будет на процессах
Фигурировать процессор,
Выходящий вдруг из строя
(Есть свидетели – их трое:
Одноглазый, он с проказой,
Бывший зэк и замзавбазой).
Всё пускают в ход, без меры
Человеки-лицемеры,
А потом смеются вместе,
Поднося букет невесте
На совместной вечеринке,
И жуют свои икринки,
И болтают под коктейли
В пятизвёздочных отелях.
В параллельной им вселенной,
Где-то, в массе биогенной
Всё сдают пустую тару
Человеки-аватары.

Ехала миледи
на велосипеде,
а за нею Бен –
знатный джентльмен,
а у Бена – Бентли,
запись в телецентре,
времени – в обрез,
он решил – в объезд,
и въезжает в леди
на велосипеде,
леди ликом в луже –
кружева и рюши,
юбки и шелка,
оба башмака,
шарфик и джерси –
леди вся в грязи.

Гоголь. «Ревизор».
Смотрит Бен в упор
на помятый бок,
кто-то пишет в блог,
что чувак на Бентли,
совершая петли,
въехал в зад миледи
на велосипеде,
кто-то делает кино,
кто-то вниз кричит, в окно,
что «сама миледи
на велосипеде,
подставляет зад,
Бен не виноват».

Пауза окончена,
леди на обочине,
Бен протягивает руку
(тут уже совсем порнуха,
быть ее не может хуже)
и летит к миледи в лужу,
головой ей прямо в грудь,
в самую миледи суть.
Словно в банке иваси,
оба в луже и в грязи.

Он взглянул в глаза ей,
леди чуть косая,
в смысле косоглазия,
а не безобразия
с алкоголем выпитым.
Филигранно выбритый,
Бен с побитым Бентли,
запись в телецентре
пролетела, видимо,
встреча непредвиденно
поменяла планы
и, в любви капканы
Бен на Бентли и миледи
на складном велосипеде,
(в смысле, он легко сложился
и в машину уложился.
Позже будут комментарии,
что у леди – полушария,
в смысле, бюст ее внушительный, –
приз для Бена утешительный.
Это злые языки).

А они, как голубки,
на помятом едут Бентли
к Бену в дом, а там, немедля,
оба бросятся в объятья
на огромнейшей кровати,
и она, миледи,
то ли, в полубреде,
то ли от зажима,
вся, неудержимо,
в Бена влюбится мгновенно
и они, самозабвенно
будут как одна семья
до скончанья бытия.

Подождите одну минуточку,
неужели, попались на удочку?
Не бывает, чтоб миледи
на своём велосипеде
сбила чувака на Бентли
среди дня, в столичном центре,
извалялась в луже с ним,
и они сто лет и зим
стали вместе поживать,
общих «чилдрен» наживать.

Всё гораздо прозаичней –
Бен, конечно, романтичный,
посмотрев в ее глаза,
он хотел уже сказать,
что влюблён теперь навеки
и во взгляд ее, и в веки,
и в прекрасный гибкий стан,
но чудесный этот план
был нарушен в той беседе
голосом самой миледи
и, не дав ему сказать
да почтенье оказать,
открывает рот она
и вовсю орёт она:
– Ты, козёл, да как ты мог?
Нет бы, рот ей – на замок,
но была миледи зла
на козла.
Бен несчастный в тот же миг
сник.

Он урон, конечно, возместил,
он миледи чашкой кофе угостил
и подумал, что и пешки, и ферзи
одинаковыми выглядят в грязи.

Не узнала никогда миледи,
кутаясь в шотландском тёплом пледе,
что мораль истории
не в консерватории –
в ней подправить нечего
ни с утра, ни вечером, –
а мораль простая,
словно запятая:
баба, придержи язык,
первым говорит мужик.

ИЗ ЦИКЛА «ПИШУ И ГОВОРЮ» СМОТРЕТЬ ВИДЕО

Будильник его зазвенел в семь ноль пять.
Он встал. Он покрыл покрывалом кровать.
Он сделал зарядку неспешно, легко.
Он в кофе горячий налил молоко.
Он выбросил в мусор оставшийся торт.
Газету открыл там, где новый кроссворд.
Он в руку отточенный взял карандаш.
Он в клеточки буквы вписал: «п-и-л-о-т-а-ж».
Он взял сигарету, хоть бросил курить.
Коснулся ладонью щеки — брить? Не брить?
Решил, что побреет. Взял в ванной станок.
Он где-то внутри говорил монолог
Отрывисто, резко, как генерал:
«Оставил. Закончил. Вернул. Написал».
Побрился. Глотнул из бутылки вино.
Ботинки надел. И вышел… в окно.

Проводница. Поезд. Вагон. Пути.
Спрессовались годы в названий груды.
Города. Стаканы. Сон в копоти.
Похотливы взгляды мужского люда.
Проводница Люда. Есть дома муж,
Подрастает сын, и скулит собака.
Перед нею небо – в границах луж.
Кипяток крутой капает из бака.

Продавщица Вера – в подругах с ней,
Между рейсами говорят ночами.
«Я б хотела тоже в один из дней
Укатить к чертям и начать сначала, –
Признаётся Вера в который раз,
Молода, красива, вольнолюбива, –
И скажи, подруга, кому из нас
Повезло во всём? Кто из нас счастливый?»

И молчала Люда. Что здесь сказать?
Конура-вагон, пьяный плач да драки,
Что сама она – как ручная кладь?
Муж давно решил, что они не в браке.

«За прилавком, Люд, мужика не найдешь, –
Продолжала Вера, налив рюмашку, –
Со своим ты точно не пропадёшь,
Вот и я хочу взять свою ромашку.
И еще скажу: не гневи людей,
У тебя – мужик и сынок в порядке.
Перестук колёс, перекрест путей,
Чаевые, песни да шоколадки».

Продавщица Вера смотрела вдаль,
За окно, туда, где леса с полями,
На столе призывно сиял хрусталь,
Холодна икра, с коньяком – салями.

Проводница Люда, слегка пьяна,
Осознала вдруг с небывалой силой:
До конечной так и доедет она,
Не успев понять, что была счастливой.

Ползёшь – уложат.
Лежишь – раздавят.
Упрям – подложат
Или подправят.

Стоишь – посадят.
Сидишь – ударят.
Упал – окатят.
Привстал – добавят.

Бежишь – догонят.
Молчишь – заставят.
Умрёшь – схоронят
И обесславят.

Восстанешь – свяжут.
Буянишь – вколют.
Сказал – накажут
И обезволят.

Взлетишь – подстрелят.
Поедешь – «врежут».
Соврал – поверят.
Признался – брешет.

Болит – утешат,
Сломался – втопчут,
Остёр – подрежут,
Тупишь – заточат.

В пещере – придурь.
В хоромах – барин.
Нечестный – прибыль.
Хвалить – пиарить.

Ужасен в гневе.
Плывёшь – «утонут».
Сиди на небе –
Тогда не тронут…

Хотя, похоже,
За синей шторкой,
На небе, тоже
Свои разборки.

«В имении, плющом увитом,
Был бал, и там звучал Шопен», –
Телеграфировал в свой Твиттер
Поэт известный Саша Пэ.
«Какая чушь! Шопен ребёнок», –
Тотчас ответила мадам.
«Читайте меньше газетёнок,
В них пишут глупости и срам», –
Писал любитель баб-с и виски,
И ставок в клубе на «зеро».
У Саши Пэ есть активистки,
Влюбленные в его перо.
Он пишет в Твиттер каждый вечер,
Пока сгорают фитили.
Однажды рассказал о встрече
С какой-то юной Натали
И сделал с ней смешное селфи.
И началось со всех сторон:
«Наташа получает велфер»,
«От Саши Пэ один урон,
Его стихи очередные
Разводят смуту в головах»,
«А говорят, его родные
Ущемлены в своих правах».
«А у Наташи нос картошкой»,
«А ты смотрела на себя?»
«Кто скажет мне рецепт окрошки?
Аллё, вы чё, совсем, ребя…?»
«Вы слышали про балалайку?»
«Ха, у поэта нет отца».
Твит получил сто тысяч лайков,
В нем даже высказался царь.
Он похвалил красу Натальи,
А некто из лихих повес,
Любитель сплетен и баталий,
Имея явный интерес,
Прокомментировал меж делом,
Что был с Натальей тэт-а-тэт,
Интимные детали тела
Ее назвал, сказав: «Поэт
Ты, может, неплохой, конечно,
Но человек ты – так себе,
Бросал и девушек, и женщин.
Я, между прочим, не слабей
И предлагаю взять флешмобом
«Долой красивые слова!»».
«Кого долой, так остолопов», –
Писал В.К. из г. Москва.
Любой невинный комментарий
В миг превращался в «Сталинград»,
Одни писали: «у Натальи
От Саши Пэ есть сын и брат,
А сам он памятник воздвигнул
С нерукотворною тропой,
Что у него остались стигмы,
Когда он был еще живой,
Но превратился в вольный ветер,
А весь секрет – состав чернил.
Все ждали, что поэт ответит,
А он писал: «Я Вас любил…».

Она явилась, будто, с неба,
как благодать,
среди зимы, в сугробах снега,
ее создать
мог только кто-то счастливый очень –
огонь и лёд.
Ты пуст и грустен? Ты обесточен?
Она спасёт.
Мы повстречались в доме друга,
глаза-магнит,
хватило взгляда, хватило звука,
она царит,
и песня льётся, и голос чистый,
улыбка – свет,
волос оттенок золотистый,
а сколько лет –
никто не знает. «Наверно, триста», –
сказала вдруг
и засмеялась. «Ну, ты артистка!
А есть супруг?»
Она картошку перебирала
в седой золе.
– А ты откуда? Как добиралась?
– Как? На метле.
Смеялись долго, шутили много,
костёр — дотла.
Я обернулся, а у порога
стоит метла.

«Раньше, — она говорит, — тело было краше любой одежды,
Сейчас любая одежда краше любого тела.
Раньше, — она говорит, — последней умирала надежда,
Сейчас она умирает первой, ненужной, осиротелой.
Сейчас проживаешь день — промчавшийся мимо поезд,
Раньше в сутки вмещалась жизнь и сотни песен.
Теперь пустые дома обступила трава по пояс,
Этот репейный спасательный круг убийственно тесен».
«Раньше, — она говорит, — нет средства страшней, чем рогатка,
Сейчас превратились в пылающий хворост любые слова».
Раньше она свои умные мысли писала в тетрадку,
Теперь она говорит… говорит… стирает… и делает дубль два.

Вот, говорят, взрослые травмы — из детства,
Если внимательно в эту проблему вглядеться,
Можно увидеть, что психология в целом
Овладевает не только мозгами и телом.
Мысли, картины и книги токсичны, как воздух,
Ты не герой, если не жил в девяностых,
Модно гордиться количеством, происхождением,
Можно гордиться весной и своим днём рождения.
На конференции по психологии в Риме
Выступил доктор (был в маске, в пластическом гриме,
Чтоб не узнали его, чтоб не били свои же).
Доктор сказал, что объездил весь мир: от Парижа,
Рима, Нью-Йорка до самой последней деревни,
Он из деревни рецептик привёз, очень древний,
Там говорится о важности самоиронии,
Мыслить своей головой — вот дорога к гармонии.
Доктор считает: мы не обладаем одними правами,
А выступление он завершил вот такими словами:
«Соками надо лечиться и свежими травами.
Идите вы в ж&пу с вашими детскими травмами».

И… тишина гробовая. И тоненько девушка:
«Большое спасибо, любимый мой дедушка!»

Веретено за веком век прядёт.
Настанет день и, женщина придёт
В его жилище с маленьким окном,
Она, в проёме постояв дверном,
Окинет взглядом то, где будет жить,
По-своему сумеет разложить
Всю жизнь его, и он решит, что так
Быть и должно, что «как же он, дурак»,
Не догадался, что кровать – не там,
Что места его сломанным зонтам
Нет больше, есть простая, как кольцо,
Любовь двоих, её прекрасное лицо,
В котором вечность поселилась и покой,
И женщина всегда одной рукой
Младенца держит, а другой – прядёт,
Чтобы мужчина, если он придёт,
Знал: эта женщина его ждала –
Не убирала скатерть со стола.
И будет вечно прясть веретено,
И женщине останется одно:
Принять мужчину, подарить покой
И отпустить дитя, и вслед махать рукой.

Обещали ливень.
Он прикрыл окно.
Дождь сильней, болтливей.
Рама. В ней — панно
И пейзаж размытый.
Автор — Ренуар.
Тучами политый
Гладкий тротуар.
Барабанит ливень.
На воде — круги.
У склонённых лилий
Тонки стебельки
И не прочны ветви…
Он смотрел в окно,
Как в коротком детстве —
Старое кино.
Небо стало выше,
В лужах — витражи.
И стекала с крыши
Капельками жизнь.

Я видел, как с грозой сражался маленький кораблик.
Исход он знал, но наплывал на те же грабли,
Он понимал, что волны разорвут на части,
Но шёл вперёд. Куда «вперёд»? За чем? За счастьем?
Я видел: муравей тащил, не веря в катастрофу,
Свой крест соломенный наверх, как на Голгофу
И знал, что донесёт — умрёт, но донесёт.
Я видел, как любовь растапливала лёд,
Но там, в пространстве, полном нелюбви, нет места,
Оно забито пустотою манифеста.
Я видел, как вчерашние друзья меняли лица.
Я видел таракана, что себя считает птицей,
И сотни тысяч голосов считают так же,
Клонируя себя в едином хадже.
Я видел: разум утонул в болоте.
Я видел двадцать два туза в одной колоде.
Меня не проведёшь — я видел многое:
И человека, и существо двуногое.
Я видел бой неравный на арене
И мужиков, встающих на колени
Перед ничтожеством, перед ничем.
Я видел одиночество ночей.
И там, в ночи, плывёт один кораблик,
И расступается пред ним вода по капле,
И девочка, одна в большой вселенной,
Которая не встала на колено.

Сказано многое – песнями, строфами,
Пройдено разное – бедами, тропами,
Видели всякое – доброе, страшное,
Но оставляли единственно важное,
Что никакими словами не выразить,
Не зачеркнуть и чёрным не выкрасить,
Самое главное, самое светлое,
Это не время конфетно-букетное,
Это когда нет предела доверию,
Это когда по тебе себя меряю.

А ты меня сотри, не ластиком так кнопкой.
Что может проще быть, чем стёртый человек?
Сотри мой звонкий смех на зимней остановке,
Сотри с моих ресниц пушистый синий снег,
Сотри глаза мои фиалкового цвета,
Приподнятую бровь (зачем тебе она?),
Ручьи моих волос из скошенного лета
И губы, что вкусней вишнёвого вина,
Вину свою сотри, что не любил так сильно,
Из-за чего бы мог весь мир к чертям послать,
Сотри ту ночь, когда уехала в такси я,
Ты потерял меня – свою ручную кладь –
И не искал, не ждал, не слышал отголоски
И злился, что живу я в ярких снах твоих,
Ты чуть не утонул, когда напился в доску,
Ты тщательно стирал мой самый лучший стих
И первый, что тебе писала на салфетке
Уютного кафе в одной из тёплых стран,
И то, как целовал моё лицо в беседке,
Когда нас подхватил ревущий ураган
И мы не расцепили сомкнутые руки,
И ветер отступил, не в силах нас поднять,
Пытался ты стереть и наши буги-вуги,
Что танцевали мы, и в клеточку тетрадь,
В которой ты писал дурацкие стихи мне,
А-ля «Вы – цвет очей, люблю Ваш гибкий стан»,
Стирал меня – босую в августовском ливне,
Когда шипел асфальт, горячий, как вулкан.
Ты так меня стирал, как будто в паранойе,
Из матрицы своей, чтоб навсегда, навек,
А нужно было бы стереть себя со мною.
Что может проще быть, чем стёртый человек?

Она хорошей была вдовой:
носила траур четыре года,
потом сложила на дно комода,
верёвкой грубою, бельевой
перетянула, но не забыла,
о нём всегда говорила страстно:
что годы с ним прошли не напрасно,
теперь она без него — бескрыла,
могла заплакать на нужном месте,
когда его вспоминали другие,
в конце концов, они не враги ей
и не замечены были в мести.
Никто не знал: ни брат, ни друзья,
она сама недавно узнала,
что десять лет (ни много — ни мало)
была у него другая семья.
Жила себе, не просила помощь,
всегда улыбка и строг фасон,
и каждый вечер, впадая в сон,
его портрету цедила: «Сволочь».

Умер юмор, юмор умер
Под цензурным каблуком.
Юмор, как картёжный шулер,
Озирается тайком:
Не следят ли вдруг соседи,
Не доносят ли друзья,
Можно ли сказать в беседе
Слово «женщина»? Нельзя,
Ты ее обидеть можешь
Тем, что это, тьфу, мужик,
Обижается цвет кожи,
Обижается таджик,
Он не только, дескать, дворник,
Он еще Омар Хайам,
Обижается весь дворик
И разносит всё к х&ям,
Обижаются татары
За «незваных», за чужих,
Обижаются Тамары,
Что нет пары у чувих,
Обижаются бандиты,
Что в тюрьме закрыта дверь,
Говорят, что одесситы
Обижаются теперь.
Слышно, как кричат мамаши
Группировки «яжемать»,
Можно даже в «Ералаше»
Оскорбленья отыскать,
Обижаться стали крабы,
Тараканы, червяки,
Если это могут бабы,
Значит, смогут мужики.
Стрелы мечут журналисты,
Медитирует буддист,
Обижаются расисты
За название «расист».
Горько плачут пародисты:
Юмор — он всему виной.
Обижаются таксисты,
Что они сидят спиной.
Скоро ум у умных выбьют,
Даже у больших шутов,
Чёрный юмор сразу вымрет
За отсутствием цветов.
Обижать не смеешь репку —
Есть живое на обед!
Обижает, что Нетребко
Красит кожу в черный цвет.
Сколько статуй изваяли,
Столько же должно упасть.
Скоро клавиши рояля
Раздерут друг другу пасть.
Обижаются повально
Толпы, армии, войска,
Что б ни говорил Навальный,
Но стоит пока Москва,
В ней сидит, вся в думах, Дума.
Но понятно и глупцу:
Обижаемся на юмор —
Значит, дело к пиzдецу.
…. В запоздалых сериалах,
Среди радиопомех,
Еле слышатся сигналы:
«Умер юмор. Плачет смех».

Скажи «спасибо», что не сбылось, чего ты сильно хотел,
Терзал тебя за вопросом вопрос: что ты не разбогател,
Не стал таким же видным, как он — твой давний, юности друг,
Что у него густой баритон, людей влиятельных круг,
Рождён в большой и дружной семье, обласкан был и любим,
И сколько б ни рыли его досье, он сам — непоколебим,
Что он умеет найти слова и вовремя дать отпор
И, если пьяна его голова, то ум, всё равно, остёр.
Ты очень хотел такой же судьбы, таких же детей и жён,
Пускай и внуки растут, как грибы, ты будешь убережён
От бед и несчастий, огня и зла, от пули, простуд, помех,
Ты можешь смотреться во все зеркала, в них слава твоя и успех,
Тебя не коснутся ни грязь, ни ложь… но ты одного не знал:
Если завидуешь, всё возьмёшь — и радость его, и провал,
И будешь мысли плести из фраз, другим отдавать цветы.
Скажи «спасибо», что в этот раз на месте его — не ты.

Укатить бы к морю или в горы,
В тихий мир, где каждый глух и нем.
Только я хожу по коридору
И решаю целый ряд проблем:

Например, не снилось даже Марксу,
Что пройдут немногие года
И, неважно, есть ли жизнь на Марсе,
Но сбежать захочется туда.

И не думал друг старинный Энгельс,
Что преступник может стать судьёй,
Что Эбола с лихорадкой Денге
В будущем покажутся херн&й.

Позавидовал бы крепко Ленин
Лозунгу сегодняшних ребят:
«На колени, сука, на колени,
Стой за всё, в чём не был виноват!»

Ни на Марс не улететь, ни в горы,
Новости куют за жестью жесть.
Только я хожу по коридору —
От стены к палате номер шесть.

Пока заносится нога над муравьём,
Он видит тучу над собой — твою подошву
И, если задержать её подольше,
То муравей, в отчаяньи своём,

От ужаса зажмурив всё, что есть
В его тщедушном муравьином теле,
Прокрутит жизнь свою за те недели,
Что удалось пожить или поесть.

Да что там — жизнь? Все миллионы жизней
Его собратьев, втоптанных в песок,
Которые всегда — «на волосок… «.
Им тоже на земле дела нашлись бы.

А ты заносишь ногу, может быть,
И думая: «Как трудно мне живётся»,
Ты муравью захлопываешь солнце.
Чем выше ты, тем легче раздавить.

P.S. Здесь автор скрытый смысл вложил
О том, что муравья последний миг —
Как испытание, как черновик.
Подошва промахнулась. И муравей живёт, как жил.

Молчала женщина. И с ней весь мир молчал.
Слова — пустоты в океане взглядов.
Молчала женщина, когда молчать не надо.
Её слова — начало всех начал.

Мужчина говорил. Мужчина? Говорил?
Когда молчала женщина? Да ладно!
Не может быть! И слушала чтоб жадно?
И чтобы он еще счастливым был?

О чём он может говорить? Что может знать?
Что ведомо ему, что женщина не знает?
Весь мир ее стоит на крепких сваях,
Что может этот мир поколебать?

Каких неостановленных коней
остановить? Войти в какие избы нужно, чтобы
Молчала женщина? Не от обиды, не от злобы.
Молчала женщина. Он говорил. О Ней.

На пятидесятый день карантина
собака поняла, кто в доме главный:
больше не встаёт по утрам, скотина,
ей кажется забавным,
что теперь я тащу ее за холку,
бужу ни свет, ни заря,
она не реагирует даже на кофемолку —
ненавистную из всего инвентаря.
Пару дней она «болела» и поняла,
что для прогулки достаточно балкона,
теперь встаёт с дивана, чтобы дойти до стола —
миски с деликатесами из мяса бизона.
Ей всё равно, наберёт она вес или нет,
будет ли у нее работа в ближайшее время,
подстилка и миска — вот и весь ее кабинет,
она проживёт хоть в одиночке, хоть в гареме.
А я, тем временем, засыпаю, когда маячит рассвет,
шарахаюсь от соседей и рукопожатия.
Да, забыла сказать: собаки у меня нет,
так что, выгуливаю на балконе платья.

Попробуй полетать в клетке,
Даже не нужны плётки,
Радуйся своей соседке,
За окном — любой красотке,
Нарисованной кистью
Или выходящей курить,
Или подметающей листья,
А чтобы ничего не забыть,

Попробуй не дышать вовсе,
Попробуй на луну взять билеты.
Попробуй не любить осень,
Она тебе припомнит это летом.

Попробуй, поживи молча,
Выключи свои звуки.
Можешь и лицо морщить,
И заламывать руки.
Можешь уходить тайком,
Можешь выходить курить,
Слушать, как поёт Тальков,
А чтобы ничего не забыть,

Попробуй не дышать вовсе,
Попробуй на луну взять билеты.
Попробуй не любить осень,
Она тебе припомнит это летом.

Она нашла его на улице,
он лежал на мокром тротуаре
и вздрагивал от падающих на него капель дождя.
Она взяла его на руки, погладила
промокшего, несчастного
и положила в тёплую коробку,
застеленную целлофаном.
Потом было тепло, был свет,
просторная, большая ванна
и взбитая специально для него пена,
потом его сушили в коридоре,
и рядом были десятки
таких же, как он, раненых зонтов.

Она собирала их на улице,
ей было грустно видеть
брошенный на дороге зонт,
их выбрасывали в самую противную погоду,
бросали, когда в сутулых спинах
ломались спицы,
бросали, не глядя им в лица,
зонты не имеют лиц,
они не умеют плакать,
но есть у зонтов память,
они помнят, кто был под ними —
щека к щеке,
кто рукой прижимался к руке.
Помнят, как те же руки
оставляли их на дороге,
и об них спотыкались ноги.
Она подбирала их,
приносила домой,
отмывала, подлечивала
и раздавала тем,
кому нужен друг над головой.
Она любила дождь.

Пили водку. Звучал Окуджава.
Плыл троллейбус под звуки винила.
Он сидел от неё где-то справа
и молчал, а она говорила
про детдом, про конфеты-липучки,
про казённые кофты из шерсти,
про пакет драгоценной шипучки.
Он ловил в каждом маленьком жесте
хоть намёк на девчонку-пацанку
из детдома под номером девять.
Нет, теперь в ней живёт парижанка,
в этой дивной, пленительной деве.
Он не ждал ни звонка, ни сюрприза,
он прошёл девять жизней привычно,
как-то тихо прошёл, без капризов,
но нечаянность встречи обычной
в наши дни… В этот город Калугу
друг позвал на свою годовщину.
За столом, метрах в трёх друг от друга —
просто женщина. Просто мужчина,
кто дарил ей когда-то шипучку
и пломбир покупал свеже-летний,
и сжимал ее детскую ручку,
как мужик десяти с лишним летний.
А потом на сто тысяч осколков
разлетелся детдомовский адрес.
Нет, она не жалела нисколько —
раскрывался приветливо атлас
на уютной французской столице —
домом стал самый центр Парижа,
перед нею мелькали страницы,
где она — на огромной афише —
манекенщица, дива, красотка,
эталон косметической фирмы,
всё своё: дом, водитель и лодка,
то рекламу снимает, то фильмы.
Муж — большой режиссер, дети, внуки,
сочиняет мелодии, вирши.
… Он увидел лицо её, руки,
смех её, он остался таким же
переливчатым, низким (нет краше),
из любимого звукоальбома.
Он не знал, как сказать ей: «Наташа,
это я, тот чудак из детдома».
Ясно же, что не вспомнит, не надо
бередить незашитые раны.
Как идёт ей губная помада,
на лице — ни морщин, ни изъяна.
… Здесь должна быть история века,
как Париж променяла Наташа
из огромной любви к человеку
на Калугу. И все репортажи
о событии этом заметном
заполняют собою страницы
черно-белых газет — с многоцветным —
там, где «пары» счастливые лица.
Но она, в разговоре о чём-то
повернула лицо и замолкла.
Он увидел девчоночью чёлку,
он смотрел, как скользила заколка,
как смотрела французская дама
Натали, как дышала неровно,
как сказала она: «Мелодрамы
быть должны в наше время бескровны».
Не моргая и выдержав взглядом
бесконечно огромную вечность,
откусила кусок шоколада
и слегка наиграла беспечность.
А чуть позже, в Париже манящем,
завертелась планида по кругу,
но она вспоминала всё чаще
юбилей и чужую Калугу,
и того, кто сидел где-то справа
и молчал, а она говорила.
Пили водку. Звучал Окуджава.
Плыл троллейбус под звуки винила.

Счастье, где тебя носит?
Где ты живёшь? Дай адрес.
Лето сменяет осень
В документальном кадре.

Ты проходило мимо,
Я это знаю точно,
Ты — то, что необходимо
Доле моей височной,

То, что нужней, чем воздух,
То, что теплее солнца,
Что не бывает в звёздах,
Что не найдёшь в червонце,

То, что воды нежнее,
Ласковее младенца,
То, что воздушней феи,
Даже важнее сердца.

Видишь, мне всё известно,
Я признаюсь в соучастье,
Только ответь мне честно:
Где тебя носит, счастье?

«Верить – значит, отказываться понимать».
Поль Бурже.

***

Жарким июльским летом
три неразлучных подруги
взяли гитару, палатку,
лодку и два весла.
Вера, Любовь и Надежда
были известны в округе
тем, что неразделимы,
тем, что не помнят зла.

У хохотушки Веры –
рыжие две косички,
капельками веснушки –
кто-то плеснул рассвет.
Надежда… да просто Надька,
как старшая их сестричка,
певунья и заводила,
для Надьки нет слова «нет».

А Любка – то в жар, то в холод,
то спорщица, то колдунья,
то ветреная особа,
то мудрый лохматый пёс.
Всему научилась Любка:
могла становиться лгуньей,
могла быть верней собаки,
безжалостнее колёс.

Утром ловили рыбу,
днём добывали ветки,
ночью костёр разводили,
пели, как три сестры.
Вера, Любовь и Надежда
брали себя в разведку
и управляли войском
настольной своей игры.

Тёмной июльской ночью
разбушевалось море,
лодка ушла в одиночку,
вёсла забрав с собой.
К небу взмолилась Вера:
– Небо, какое горе!
сделай хоть что-то, небо,
буду твоей рабой.

Надя сказала громко:
– Всё хорошо, в порядке.
Я умираю последней,
но не последней из нас, –
крепко прижала Веру, –
всё-таки, мы в палатке,
есть фонари и спички,
полусухой матрас.

Только Любовь пропала,
где ты теперь, подруга?
Море тебя украло,
хоть море любила ты.
Как я тебя хранила,
верная, как прислуга,
я говорила: «Только
не пепели мосты».

Зверем взревело море,
шторм подходил с востока,
словно планета хочет
спрыгнуть с земной оси.
Вера сдалась покорно:
– Не убежишь от рока,
не совладаешь с небом,
сколько его ни проси.

Надя держалась стойко:
– Я, всё равно, надеюсь.
Если спасались раньше,
значит, сумеем вновь.
Только она не знала,
что до последней минуты,
крылья свои расправив,
держала над ней Любовь.

Во все времена одни отправляют письма,
Им отвечают другие — молчаньем, стихами,
Отзолотившись, слетают свинцовые листья,
По коридорам уходят шаги, затихая.

Во все времена — к старости время бежит быстрее,
Рушатся семьи и судьбы в бессмысленном споре,
В холоде мало любви, чтоб согреться — нужна батарея,
Кажется жажде: готова она выпить море.

Время глаза открывает и смотрит зловеще,
СтОит, наверно, замками опутывать двери,
Всегда от чумы убегают, бросая вещи,
И не торопятся те, кто пока не верят.

Всегда где-то улица есть и фонарь — у аптеки,
Можно любовь получить за песцы и караты,
Во все времена из тюрем сбегают зэки,
Во все времена брат убивает брата.

То продаётся лучше, где ярче табличка,
Деньги качают гадалки с хрустальным шаром.
Во все времена один зажигает спичку,
Другой — в это время — выносит врага из пожара.

Губят людей не глупости,
не дураки, не грубости,
не потепленье глобальное,
не барыши минимальные
и не коронобешенство.
Губит людей — невежество.

Скорая долго петляла по праздничным улицам,
Будто следы заметала, стирая их ластиком,
Видела доктор, как пара влюблённых целуется,
Шарики в небо взмывают из рук первоклассников.

На перекрёстке смеялись и пели родители,
С ними смеялась и осень — красавица рыжая.
Доктор, сжимая часы, умоляла водителя:
«Милый, давай побыстрее, старик же не выживет».

Ехала скорая, как перевязана тросами,
Не уступали дорогу сирене пронзительной.
Разве знакомы с бедою счастливые особи?
Разве им ведомо горе, ну хоть, приблизительно?

«Час тридцать пять», — сокрушался водитель вполголоса.
Он подогнал неотложку к подъезду четвёртому.
Доктор бежала по лестнице, спутались волосы.
«Только б успеть, — бормотала, — к живому, не мёртвому».

Ждали в квартире неясно кого: то ли донора,
То ли целителя, чтобы избавил от горечи.
Всё, что расслышал старик от сердечного доктора:
«Миленький мой, все лекарства от смерти закончились».

У каждой теоремы есть решение,
У каждой аксиомы есть рубеж.
Пока никто не предсказал крушения
Больших любовей, маленьких надежд,
Пока за облаками видно солнце,
Пока ночами светится звезда,
Пока вода прозрачная — в колодце,
И вслед за вторником случается среда,
Пока ты можешь понимать и верить,
И доверять, и плакать, и любить,
И в состоянье доползти до двери,
Чтобы ее кому-то отворить,
Кто принесёт тебе воды и хлеба,
И распахнёт отчаянность гардин,
Пока ты дышишь — ты живой и где бы
Чумной ни продолжался карантин,
Ты можешь быть оракулом, поэтом,
Сгонять на пирожках излишний вес,
Пить в одиночестве и петь дуэтом,
И прыгать до рекордов и небес,
И думать, что планета настрадалась,
И где-то — море брошенных корыт.
Так, что там напророчил Нострадамус?
… Иль этот век был для него закрыт?

В это, новое, странное, время,
когда каждый, казалось бы, в теме,
когда в мире гуляет вирус,
что за последние сутки вырос,
он, говорят, лечится,
тем, что советует буфетчица —
содой и водкой,
промывать этим глотку,
массовым целованием икон,
тем, что издан закон
об избавлении от всякого зла,
лечится он битьём в колокола,
сжиганием чучела президента,
словами корреспондента —
он знает не больше тебя-диванного,
лечится марлей из бабушкиного приданого,
еще — чесноком с лимоном,
солёным огурцом, самогоном,
призывом «не выходить из комнаты»,
мол, за ее пределом не найти искомое.
А ты пока займись делом,
не тем, что осточертело,
а тем, что долго спало внутри,
люби, читай, смотри,
возьми в руки кисти,
нарисуй на холсте свои мысли,
прикоснись к себе виртуальной щекой,
но ничего не трогай рукой.

И будет в городе пустынном
Беситься ранняя весна,
Родится новый Карантино
И снимет фильмы из окна
О том, как целовались птицы,
И кто-то о любви шептал,
А неизвестная певица
Прославилась на весь квартал,
Когда исполнила с балкона
Бессмертный шлягер Дебюсси.
Летела муха обречённо
На яркий огонёк такси.
Шли поезда без остановок,
Летел безлюдный самолёт,
Не стало свадебных массовок,
Смели запас вина и шпрот.
А на другом конце вселенной —
Ни Карантино, ни помех,
Там будет принимать антенна
Один канал, один на всех.
Там отрешённо будут жёны
Мужьям сивуху наливать,
Шарахаться от прокажённых
И чьи-то мощи целовать.

Что остаётся? Петь да махать крылом,
Спасаясь от мира в защёлкнутой клетке,
Смотреть сериалы, глотать таблетки
Сметать с виртуальных полок салфетки
И запасаться впрок барахлом.

Прок не наступит, зато будет петь апрель,
Будут летать за окном, издеваясь, птицы,
Будут открыты глаза и закрыты границы,
Будут с экрана к себе зазывать девицы,
И лебединую песню – метать форель.

Всё перейдет из реального в телекартинку,
Будут часы на стене отсчитывать время,
Станет понятно: ты долго гнездился не с теми,
Ты проживёшь в автономной глобальной системе,
Тихо сплетая из мыслей своих паутинку.

Станут неважны обеды, банкеты, предметы,
Ты, наконец, одолеешь школьный учебник
И, наконец-то, поймёшь: был неглупым кочевник,
Что засыпал, глядя в небо ежевечерне,
А просыпался, чтобы увидеть рассветы.

Будут заметней глаза, но укутаны лица.
Нет, за закрытыми ртами – виднее глаза,
В них отражаются реки, живут небеса,
Если приблизиться, то разглядишь паруса,
Там и рукою подать… до открытой границы.

Я болею от этих скандалов,
мне и нужно совсем не много:
не летали б осколки бокалов,
не гремела бы дверь у порога.
Он начнёт, а она подхватит,
и пошло — в пелене запоев
он кричит: «Сколько можно? Хватит!»,
но она, словно скорый поезд,
мимо станций, без семафоров,
дни и ночи, сквозь сны и ветры,
в темноте, в тиши коридоров,
сантиметр за сантиметром,
бьёт прицельно, сплошным дуплетом,
он не лучше — такой же глупый.
Я-то помню, как было лето
и, они целовались в губы,
но за годы совместной жизни
приучились ругаться дружно.
Я-то кто? Я — обычный житель,
я собака, мне мало нужно:
чтобы миска была с едою
и не ныло чтоб в подреберье,
чтоб не ссорились эти двое
и, не хлопали громко двери.

Никому не нужна эта пьеса,
«Хэппи энд» не несёт интерес,
Быть должны бесноватыми бесы
И пугающим — сказочный лес,

Гамлет должен в себе сомневаться,
А Раскольников — быть с топором,
Несмеяна должна не смеяться,
Лебедь — плыть с белоснежным крылом.

Полк обязан быть у полководца,
Кто-то должен спеть свой «Поворот»
И, конечно же, с кем-то бороться
Должен странный чудак Дон Кихот.

Если нету конфликта у пьесы,
То не будет у зрителя шок.
Ну, кому интересна принцесса,
Если всё у нее хорошо?

И читатели будут не рады,
И редактор не примет в печать.
Выбирай: иль выискивать правду,
Или сказки свои сочинять,

Где ни власть не важна, ни предметы,
Где не скроет изнанку фасад,
Где живой остаётся Джульетта,
На Ромео не действует яд,

Где царевны живут, не лягушки,
Где не трудно промолвить «люблю»,
Там, где ранен, но выживет Пушкин,
И Есенин не свяжет петлю.

Карнавальная снимется маска,
Сложит «вечность» бесчувственный Кай,
Но прольётся у Аннушки масло,
И всегда будет ехать трамвай.

Попробуем починить любовь, поставить заплатку,
зашить аккуратным стежком не спеша, вручную,
достанем из ящика лупу, растрёпанную тетрадку —
старую, рукописную, в клеточку, расписную —
умелое руководство, путеводитель,
твой старомодный Гугл с пометками на полях,
твой человекостиратель, памятивыводитель,
руки твои — в синицах, и небеса — в журавлях.
Читаем инструкцию, вырезанную из журнала,
«как поставить заплату на сердце:
найти подходящий кусок, подобный оригиналу,
пришить, погладить, дать отвисеться».
Листаем страницы, ищем похожую ткань,
она в номерах телефонов, под именами,
где-то твоею рукою приписано «дрянь»,
где-то — весёлая рожица в пляжной панаме.
Где-то любовь тянулась, как трикотаж,
сносу ей не было, не было бы и заботы,
если б ее трудовой многолетний стаж
не прерывался для нового места работы,
в котором она недолго купалась в шелках —
скользких, холодных, змеиных, шипящих,
бархатная, льняная, хлопчатая — все рассыпались в прах,
все любови успешно сложились… в ящик.
А вот, и похожий кусок — вырезаем, обводим мелом,
полоска — она никогда не выходит из моды,
чёрное совмещаем с чёрным, белое — с белым,
пришиваем, как можем, выбрасываем отходы,
проглаживаем утюгом — тёплой рукою —
в швах скрываем несовершенства, изъяны,
можно ещё присыпать мукою,
как снегом, что укрывает лесные поляны.
Даём отвисеться, набрасываем на плечи,
смотримся в тусклое зеркало в раздевалке,
есть в этом что-то нечеловечье —
чинить нечинимое, которому место на свалке.
Лучше лежать сукном на столе игорном,
пока не выбросят в мусор, прикрывши ветками.
Заплатка всегда оторвёт себя с корнем,
если её пришиваешь к ветхому.

Всё так же плавилась свеча, как в прошлом веке
И точно так же, по ночам смыкались веки,
И те же старые слова произносились,
И сапоги, как век назад, поизносились,

И повторялись в зеркалах тела и лица,
Плыла на сцене, как река, рука певицы,
Играл оркестр, звенел бокал, вино плескалось,
Звезда с серебряной луной перекликалась.

И отмирали города, запреты, ветви,
Искали истину в вине, грехе и ветре,
Не находили ни ее, ни сад в пустыне,
Не зная, что там, наверху, ползли к вершине

И доедали со стола крупинки хлеба,
И так же верили словам легко и слепо,
В бессмертие своей души и даже тела,
Пока душа в последний раз не улетела

Туда, где нету ничего: ни дня, ни ночи,
Где бестелесная толпа всё одиноче,
Где только музыка звучит бесплотным эхом
И где остался свежий след… от человека.

Шёл целлофановый пакет,
как кошка, осторожно,
на светофоре красный свет
горел огнём тревожно.

«Откуда ты берёшь стихи, –
спросил меня приятель, –
и где у разной чепухи
живёт стиходержатель?»

Мы шли по городу на юг,
в лицо смотрело солнце,
и мне казалось: верный друг
есть в каждом незнакомце.

Не разглядишь – упустишь миг,
не выловишь удачу.
«Смотри, – сказала я, – старик
сидит и горько плачет,

А ты придумай за него
судьбу его большую,
досочини ему родство,
подругу молодую,

А хочешь, старую любовь
сотри в его романе,
добавь ворчливую свекровь,
закуску, хмель в стакане.

Ты видишь, свитер перешит
из старого кафтана,
а на обочине лежит
пакет из целлофана.

Старик поймает тот пакет,
в него запустит руку,
внутри нащупает обед,
а может, вспомнит внука,

Что приходил когда-то в дом,
сидел с ним на диване.
Диван – на свалке, дом – на слом,
дыра в пустом кармане».

На светофоре день стоял,
сигналили машины,
с кортежем ехал генерал,
светились крепдешины

На женщинах, как волшебство,
их провожали взглядом,
стихи рождались из всего,
что было с нами рядом.

Зажёг себя зеленый свет
и разогнал тревогу,
и целлофановый пакет
перебежал дорогу.

Не ищи в тёмной комнате чёрную кошку,
Если только глаза не сверкнут в темноте,
Не зови никого, не звони в неотложку,
Плащ с собой захвати, что висит на гвозде
В той, безокой прихожей, где лампочкой тусклой
Освещается то, что не видеть бы век:
Вековая старуха приносит закуску,
Наливает в стакан себе тень-человек.
Окопавшись в пустой коммунальной квартире,
Он, часы отключив от всемирной сети,
Ковыряет в тарелке картошку в мундире,
Свой мундир не снимая, сидит взаперти.

Не ищи в этой комнате признаки века,
Запах старости прочен, как крепкая нить.
Монотонным беззвучьем смыкается веко,
Чтобы через мгновенье себя отворить
И увидеть: весна занавешена шторой,
Приоткрыть и шагнуть в эту светлую ширь,
Называть себя слабым, лентяем, обжорой –
Кто-то ж создал цветные карандаши.

Не ищи в тёмной комнате тёмной аллеи,
Даже черный квадрат – не о тех, не о том.
Если выдался день чёрной ночи чернее,
Снежно-белую кошку возьми к себе в дом.
Пусть она превратится в холсты и квадраты,
В карандашный набросок в густой темноте,
Дорисуй разноцветье восходов, закатов
И оставь этот плащ, пусть висит на гвозде
Разукрашенным пледом, защитною маской –
Горе тоже умеет творить витражи.
Свет включи в тёмной комнате, выплесни краски –
Кто-то ж создал всю эту цветастую жизнь.

Этого не было. Нет. Никогда.
Ты сочиняешь сказки.
Это не шутки уже — беда.
Строишь, как дура, глазки.

Даже мизинца не стоят они —
Тратишь на глупых время.
Лучше бы вместо пустой болтовни
Дружбу водила с теми,

Кто и умнее, и не в гульбе,
Кто будет в бедах рядом.
Мать, например. Чем плоха я тебе?
Что ты бросаешь взгляды,

Охаешь, трубку кладёшь на рычаг,
Злишься, не хочешь видеть?
Я — лучший друг твой. Я — твой очаг.
Ходишь не в лучшем виде.

Это же ясно, дочь: ты больна.
Лучше б к врачу сходила,
Чтоб не скатилась до самого дна,
Глупости не городила.

Всё про меня сочинила. Ложь.
Надо скромней быть, тише.
Шляпку носи, перчатки, брошь…
Как же прекрасно ты пишешь.

Она любила, как могла
И отпустила, как могла,
Он не просил, ушел, как жил,
Спокойно, холодно решил:
Ему достаточно вполне,
Что плыли на одной волне.
Сейчас он сам себе волна,
Да и она теперь вольна
Любить кого-нибудь ещё
За блеск в глазах и бледность щёк.
Он оправдал себя во всём:
Что он не ветром унесён,
Не чьей-то властною рукой,
Что сам решил, что он плохой,
И что там жизни этой? Миг,
Под шестьдесят — почти старик.
Подруга — телом молода,
Бурлит, как вешняя вода
И обжигает, как огонь,
И ходит перед ним нагой.

… Перебесился, пережил,
Прошёл, себя переломил,
Подруга улетела вдаль,
Нажав на нужную педаль
В его двухместном БМВ.
… Он встретился с женой в кафе.
Не извинялся, не просил
(На объясненья нету сил).
Вернулись в дом. Прошли к столу.
Лежала кошка на полу,
Лениво повела хвостом —
Хозяин он или фантом?
Ни разговора, ни слезы,
На стенке тикали часы,
Как будто не было тех лет.
Она сняла с руки браслет
И положила на трюмо.
Экран мигал глухонемо,
Напоминая о конце
И возвратившемся гонце.
Он не просил его прощать,
Он тронул спутанную прядь
Ее седеющих волос
И вынул пачку папирос,
Но не курил, смотрел в окно
И думал: «До чего чудно —
Вернулся, как не уходил,
Был с женщиной, но был один».
… Вскипела в чайнике вода.
— Тебе с вареньем, как всегда?
Она любила, как могла.
Простила, но не поняла.

… И кто-то там шепнул сюжет,
к сюжету выдали перо,
ты — в переполненном метро —
успеешь подсчитать бюджет,
сойдётся с дебетом кредит,
возьми попкорн, налей вино,
смотреть бесплатное кино
тебе никто не запретит.
Погаснет свет, пустой экран,
заставка, титры, имена,
картонный задник — там весна
и кем-то сорванный стоп-кран.
Твой первый кадр — твой первый крик,
и мягкость рук, и первый смех,
и неотпущенный твой грех,
и непрощённый твой двойник,
с ним — допотопный самокат
и модный глянцевый журнал,
как будто ты неловко взял
судьбу чужую напрокат.
За стенкой пьянствует сосед,
у стенки — старая кровать,
ты пишешь прописью в тетрадь
и вырезаешь из газет
статьи, чтоб «в случае чего»
быть наготове, начеку
и вовремя сорвать чеку,
не прерывая торжество —
молчащий хор без голосов,
и кажется, что ты — солист,
что ты — заглавный вокалист
отпущенных тебе часов.
Ты виртуозно можешь петь
и терпеливо можешь ждать,
ты — сын, ты — дочь, отец и мать,
тебя подстёгивает плеть,
и ты бежишь, за кругом — круг,
за годом — год, за веком — век
и, не сомкнув ни рук, ни век,
ты чинишь на ходу свой плуг,
в него впрягаешься опять,
жизнь оставляя «на потом»,
ты так и не достроишь дом
и не отдашь роман в печать.
Ты спишь и пишешь на ходу,
детей рожаешь, видишь сны,
печёшь картофель и блины
и думаешь: «В каком году
был у меня тот верный друг,
с кем соли — пуд и реки — вброд,
кому доверил свой блокнот,
кому поведал свой испуг?»
И только здесь, в чернильной тьме,
смотрясь, как в зеркало, в экран,
допишешь начатый роман
и подготовишься к зиме.
Снегов не бойся, не дрожи,
ты смотришь лучшее кино,
тобою сделано оно,
сюжет тебе шепнула жизнь.

Не замученная бытом,
Я, в манто, а не в грязи,
Целовалась с Брэдом Питтом.
На сидении такси.
Вечер был незабываем —
Ресторан, моё манто.
Я, приехав на трамвае,
Уезжала на авто,
Да еще с такой звездою!
Нет, он первым подошёл
И сказал: «От вас не скрою,
Мне сегодня хорошо,
Вы — мечта моей вселенной».
Я, конечно, замерла.
Что я знала в жизни бренной,
Кроме кухни, санузла?
Танцевала с Брэдом танго,
Всё сметала со стола —
Трюфель, устрицы и манго,
И шампанское пила.
Он сказал: вот эти ноги,
Мол, его с ума свели,
Он настолько одинокий
И уставший от Джоли,
И давно они чужие,
Две различные оси.
Он оставил чаевые
И поймал для нас такси.
Мы поехали куда-то,
А куда — мне всё равно —
Хоть шалаш, хоть дом, хоть хата,
Брэд был краше, чем в кино.
Обнимал меня любовно,
Целовал мои виски,
Говорил, за мной готов, мол,
На край света, в Вешняки.
Тарахтел в машине счётчик,
Я смотрелась в зеркала,
Таял на стекле снежочек.
Как я счастлива была —
Ни одышки, ни артрита,
В голове любовный хмель.
… А проснулась — нету Питта
И, сверлит за стенкой дрель.

– Давай, я тебе расскажу о футболе,
О том, что игры не бывает без боли, –
Сказал он в апреле, на редкость холодном,
Но я была юной, а он был свободным.
До мая мы с ним согревались в постели,
Курили и пили, смеялись и пели.
В июне мы выбрались в жаркое лето,
Я даже стихи написала об этом,
О времени года, где всё так прекрасно,
Где он был опасным, а я была страстной.
Нас встретил июль раскалённым асфальтом,
Уж лучше б уехать куда-то на Мальту,
Там самый полезный, умеренный климат,
Никто не ограбит, ничто не отнимут.
Но вместо отъезда надвинулся август,
Я думала: скоро немного расслаблюсь
И к осени буду свежа и игрива.
А он к сентябрю обнаружил архивы
Из прошлого года, где жёны и дети,
И в рамочке – фото в его кабинете.
Октябрь обещал интересное действо,
Он мне говорил: «Все проблемы – из детства,
И комплексы надо сбивать на подлёте».
Ноябрь без солнца, как кочка в болоте –
Похожа на почву, на деле – обманка,
Одета, как леди, душою – служанка.
Декабрь пронёсся экспресс-электричкой,
Он письма писал и в публичку, и в личку:
Я несовременна, а годы промчатся,
Мол, надо уметь не любить, а встречаться,
Мы просто проводим совместное время,
И оба мы с теми, и оба мы в теме.
«Ну, что же, – подумала я, – попытаюсь,
Попытка – не пытка, перевоспитаюсь».
Уже к декабрю стала я веселее,
Друзей собрала к своему юбилею,
Сказала о нём пару слов, между прочим,
Что мы – ненадолго, что вместе хохочем.
Мы дохохотали, и в полдень январский
Мы пили вино, поедали швейцарский
Дырявый, как наш сочинённый романчик,
Наш карточный домик. Его чемоданчик
Стоял наготове в холодной прихожей,
И я быть могу современною тоже.
Он мне рассказал в феврале о футболе,
А в марте мы тихо расстались, без боли.

Выпавший из гнезда —
Взрослый или птенец —
Это не есть беда,
Это не есть беглец.
Падать легко — как вдох,
Крылья сложил — и вниз.
Трудно спеть ноту «до»,
Выйти из-за кулис,
Трудно — не постареть,
Выучить алфавит,
Даже порой — умереть
От того, что болит
Точка внутри души,
Будто вот-вот рванёт.
Сколько пожар ни туши,
Это не будет лёд.
Не заморозить страх,
Не отодвинуть миг,
Как ни кричи в горах,
Эхо вернёт твой крик,
Свитый на проводах,
На высоте вершин.
Выпавший из гнезда
Будет всегда чужим.

— Аллё? Новый Год?
Да, заказывала. Лёд?
Нет, не нужен.
Принесите тепло друзьям, мужу,
Семье,
Мне,
Сверху присыпьте солнцем,
Пусть ничего не бьётся,
Только — на счастье — посуда.
Простуда?
Нет, не нужна.
Какая цена
Моего заказа?
Пара рассказов?
Стихи?
Добавьте чуть-чуть чепухи,
Смеха,
Щепотку успеха,
Пусть одного, но верного, друга,
Кому-то — жену, кому-то — супруга,
Что на десерт?
Мольберт
С самыми яркими красками,
Сбывающимися сказками
Со счастливым концом,
Прощённым глупцом,
Отпущенной птицей,
Закрытой страницей
И начатой новой главой,
Чтобы отсчёт годовой
По новой отсчитывал время,
Чтобы быть рядом с теми,
Кому ты необходим,
Чтобы не был один,
И пусть открываются двери
В год любого зверя.

Уходи! Ни о чём не жалею!
Уходи! В никуда! В пустоту!
Не хочу удержать и не смею
На мосту, разведённом мосту.

Уходи! Отключи телефоны!
Не клади возле двери ключи!
Самолеты, машины, вагоны!
Улетай! Уезжай! Замолчи!

Уходи! Не ищи оправданий!
Не смотри мне в глаза, не смотри!
На одном, на последнем дыхании,
"Ни о чем не жалей!" повтори!

Уходи! Забери негативы!
Фотографии! Вещи! Любовь!
Упакуй всё, что призрачно живо,
Всё, чего мог коснуться любой!

Уходи! Не шепчи извинений!
Уходи! Оставайся один!
Не ищи ни ответов, ни мнений!
Уходи! Только дочь не буди!

Уходи! Я не знаю, как дальше —
Что осталось и что впереди!
Не хочу я ни правды, ни фальши!
Уходи!…уходи!…уходи!…