ЭПИГРАФ

ВЫДЬ К ГУДЗОНУ, ЧЕЙ ГОЛОС ТАК ЛЬЕТСЯ?
БЫЛ БЫ ГУЛЬКО, А УТЕСОВ НАЙДЕТСЯ.

……………….

ПРИЗРАЧНО ВСЁ И ПОЧТИ АБРИКОСОВО,
РЯДОМ С ЛЕГЕНДОЙ ВСЕГДА НЕЛЕГКО.
ЕСТЬ ТОЛЬКО ОН, НИКАКОГО УТЕСОВА,
ИМЕННО ОН НОСИТ ИМЯ ГУЛЬКО.

Нью-Йорк. Вторая половина века.
Твой голос. В горле — ком.
Готова даже в зону я поехать,
Чтобы услышать, как поет Гулько.

Много есть поэтов в этом мире,
Но скажу серьезно, без обмана:
Я бы отдалась в прямом эфире
Одному поэту — Губерману.

ОНИ — ПРИМЕР МУЖЬЯМ И ДАЖЕ ЖЕНАМ,
ОНИ — ОДНО БОЛЬШОЕ, ДВА ТАЛАНТА.
Я Б НАПЕЧАТАЛА НА СТОЛЬНИКЕ ЗЕЛЕНОМ
ВОТ ЭТУ ПАРУ — МАЙЮ С САШЕЙ ГРАНТОВ.

РАБОТАТЬ С НИМ БОК О БОК — БЛАГОДАТЬ.
ВСЕГДА СПОКОЕН, ПРЯМ И БЕЗ ИСТЕРИК.
И МНЕ ВСЕГДА НАЙДЕТСЯ, ЧТО СКАЗАТЬ,
КОГДА НАПИШЕТ НОВОСТИ ГОРЕЛИК.

Он-самый главный на Ти Ви, главнее главного.
Он так по проводкам запустит ток,
Чтоб стали новости простыми и забавными,
Чтоб на экране мы казались славными,
И чтобы враг не знал, где главный тумблерок.

Письмо Татьяне

Ты, вроде, хрупкая на вид,
Ты – как берёза на пригорке.
Но где-то спрятан динамит,
В твоей компьютерной подкорке.

Твоя улыбка – как янтарь
На драгоценной диадеме.
Но я-то знаю: ты – бунтарь
В мотоциклетном круглом шлеме.

Ты – вечный праздник, карнавал,
Ты как-то скроена умело.
Но, если надо, ты штурвал
У мужика отнимешь смело

И полетишь, включив винты,
С тобой, подруга, всё возможно.
А, приземлившись, спросишь ты:
А что, а разве это сложно?

Учись, дурная молодежь,
Вот, кто быть должен в каталоге!
Ты запросто, легко пройдешь
Там, где другой сломает ноги.

А время года ты – весна,
Стройна, как юная графиня,
Ты – дважды мама, ты – жена
И даже бабка-героиня.

Ты для других – контрастный душ,
А с виду – девочка-конфетка.
Короче, я тебя, Танюш,
В любую бы взяла разведку.

Она прошла немыслимые вехи:
От Пугачевой до Эдиты Пьехи,
Распутина, Аллегрова, Сердючка.
Она такая непростая штучка.

Подвластно всё ей на большой эстраде,
Она-одна в бездонном хит-параде…
Пока не уродился тот еврей,
Кто спародирует Елену Воробей.

Ты — какой-то именительный,
И при этом — притягательный,
Ты культурно-извинительный,
Веселительный и дательный.

Ты — хороший, не пугательный,
Ты — творительно-вещательный,
Ты — телесно обаятельный,
А — душевно обласкательный.

Настоящий, не склонительный,
Очень зрительно-приятельный,
Ты словесно убедительный
И совсем необязательный.

Ты подарочно-дарительный,
Ты — в очках — очковтирательный,
Ты с друзьями — отворительный,
С тещей — вежливо-ругательный.

Ты — под звездами — мечтательный,
После пива — рассудительный.
До чего же ты, Ласкателев,
Безгранично офигительный.

ЕЙ ВОСЕМЬ ЛЕТ, ОНА ВПОЛНЕ ДОСТОЙНА,
ЕЕ НЕ ПРИВЛЕКАЕТ БЕГОТНЯ.
ОНА ВЛАДЕЕТ КАРАТЕ, И Я СПОКОЙНА
ЧТО ЕСТЬ ЗАЩИТНИК ВЕРНЫЙ У МЕНЯ.

Опричники, птичники, дачники,
Не склочники, просто — собачники,
Советчики, не аппаратчики,
А в общем и целом — Кабачники.

ОН ЛЮБИТ СЛОВО И НЕ ЛЮБИТ КОФЕ,
НА "ТЫ" ОН С ИНТЕРНЕТОМ, НЕ НА "ВЫ".
ОН — ТИХИЙ, СКРОМНЫЙ МАЛЬЧИК — ЯНЧИК ЙОФФЕ,
ПРОСТОЙ СОВЕТСКИЙ ПАРЕНЬ… ИЗ МОСКВЫ.

Я не то, что спешила на красный,
Я стояла столбом на зеленый.
Спутник взгляд свой бросал не напрасно
На часы, на асфальт раскаленный.

Под колесами прыгали годы,
А в салоне дрожала коленка.
Я, вообще, не трусливой породы,
Но в машине сидел Евтушенко.

ОН ГОВОРИТ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН,
НЕ ДОЛЖЕН НИЧЕГО И НИКОМУ.
ОН — НЕ СЛУЧАЙНЫЙ УЛИЧНЫЙ ПРОХОЖИЙ.
ОН ДОЛЖЕН ВАМ И МНЕ. И Я ВОЗЬМУ

ТУ ПЕСНЮ ЛЕБЕДИНУЮ, КАК ВЕРНОСТЬ,
И СОХРАНЮ, И УНЕСУ С СОБОЙ.
И МИР ДОБРЕЕ СТАНЕТ, И НАВЕРНО,
ТАМ ЧАЙКИ ЗАКРУЖАТСЯ НАД ВОДОЙ.

ОН ГОВОРИТ: "ОТ ХАМСТВА НЕТ ЗАЩИТЫ",
НО МНЕ ЕГО ЗАЩИТА ТАК НУЖНА,
ПУСКАЙ У ХАМСТВА РТЫ И НЕ ЗАШИТЫ,
НО КАК ЕГО АЛЁНУШКА НЕЖНА!

И ВМЕСТЕ С НЕЙ Я ВОЗВРАЩУСЬ К ПРИРОДЕ,
В ТОТ ОТЧИЙ ДОМ НА СИНЕМ БЕРЕГУ.
ОН ГОВОРИТ: "ЛЮБОВЬ НАВЕК УХОДИТ",
НО ЯБЛОКИ СВЕРКАЮТ НА СНЕГУ.

ОН ГОВОРИТ: "НЕТ ЖЕНЩИН НЕЛЮБИМЫХ",
ВЕДЬ У ЛЮБИМЫХ ЖЕНЩИН НЕТ МОРЩИН.
ОН НАУЧИЛ МЕНЯ, ПРОМЧАВШИСЬ МИМО,
ЧТО В МИРЕ НЕТ НЕЛЮБЯЩИХ МУЖЧИН.

Один взлетает в небо лётчиком,
Другой – халтурит у станка,
Буфетчица, торгуя пончиком,
Гипертрофирует бока.

Рецидивисту – небо в клеточку,
Солдату – на плацу муштра,
Красавице – чулочки в сеточку
И – на свидание с утра.

А я с утра читаю Гутина,
Не открывая в спальне штор.
Он, словно легкая посудина,
Плывёт в десятибальный шторм.

То в Казахстане он куражится,
То песни начинает петь.
На разных континентах, кажется,
Он умудряется сидеть

Одним космополитным тухесом,
Без заморочек и затей.
Упорно над стихами трудится
И честно мастерит детей.

Его строку запомнить хочется,
Как в мае – первую грозу.
Строфу напишет – обхохочешься,
А прозой – вышибет слезу.

Без отдыха и без тайм-аута,
Он вылетает в новый рейс,
Забаненным восьмым аккаунтом
Бьёт Цукерберга прямо в фейс.

К нему – особое внимание,
И на него – везде аншлаг.
Должно быть, жители Германии
Его встречают: «Гутин таг».

Но мы – в Нью-Йорке, не в Германии,
И здесь у нас другой кураж,
И потому большой компанией
Мы скажем: «Велкам, Гутин Саш».

ОН ГОВОРИТ, ОНА ПОДДЕРЖИВАЕТ СПИЧ,
И ВСЕ ЗАВИДУЮТ СЧАСТЛИВОМУ ИХ БРАКУ:
И ТЕАТРАЛЬНАЯ МОСКВА, И БРАЙТОН-БИЧ,
И ЛИЧНО Я ЛЮБЛЮ И СОФУ, И ИСАКА.

ОН СКРОМНЫЙ И ТИХИЙ, И В ЧЕМ ЕМУ КАЯТЬСЯ?
ЕГО И ОБИДЕТЬ — СОВСЕМ НЕПРИЛИЧНО.
И ЕСЛИ МУЖЛАНЫ — СЕРПОМ ДА ПО ЯЙЦАМ,
ТО ОН — ПОТИХОНЕЧКУ СЕРПИКОМ — ДА ПО ЯИЧКАМ.

Тридцать седьмой. Апрель. Камчатка.
Ну кто подумать мог тогда,
Что этот мальчик, весь в заплатках
Пройдет сквозь бури, ветры и года?

И вот — Москва, Журфаки, ВГИКи,
А вот — и студия "Наш дом".
Он — режиссер. Он пишет книги,
И издает за томом — том.

Он так горяч. Он — сын гречанки.
Он всех живых еще живей.
Он, если надо, готов под танки,
А из-под танков — сразу на Бродвей.

Он — молодой, друзья, не так ли?
Он сам напишет, спляшет и споет.
Вся жизнь его — в одном спектакле
В репертуаре у Никитских, у ворот.

Мы так близки, что слов не нужно,
Нью-Йорк — Москва беру билет.
Лечу к тебе, вот это дружба!
А недрузей в твоем спектакле нет.

Он стал не просто "Человеком года",
Он всенародный, он — звезда.
И пусть меняется с годами мода,
Но Марк Розовский в моде навсегда.

ОН ВОЗИТ ВСЕ ТЕАТРЫ В НЬЮ-ЙОРК И ОТСЮДА,
ОН — ДРУГ ФЕСТИВАЛЕЙ, ПОЧТИ АБРАМОВИЧ.
ОН МНОЖЕСТВО ВИДЕЛ РАЗЛИЧНОГО ЛЮДА.
ОН — ПРЕФЕРАНСИСТ И ПРОДЮСЕР РАШКОВИЧ.

Кто мог подумать, что когда-нибудь
Я буду праздновать твой день рожденья
За сотни верст? Что будет долгим путь,
В нем два десятка лет — как наважденье.

"Что наша жизнь?" По-прежнему, игра,
И в ней меняются и "Лица", и наряды,
Вот мы сидим и спорим до утра,
До хрипоты, и всё ж, друг другу рады.

Мой "Современник". Эти десять лет
Прошли недаром и, наверно, быстро,
Но вожделенный зрителю билет
Достать хотелось на тебя, артиста.

Среди своих ты виртуозно юн,
Среди чужих — застывшая картина,
Ты то король, то бешеный Каюм,
То сыщик, то любимый Валентины,

Безумный, умный, злой контрабасист….
Какие б ни играл ты роли,
Из зала крикну я: "Давай, артист!
Не все погибли корабли на море.

Она затмит любого на экране,
Кто, если не она, для всех кумир?
Вся хороша — и в студии, и в бане,
Да хоть с орбиты проведет эфир.

Такой талант не каждому дается,
Попробуй так, как делает она.
Она и плачет, словно бы смеется,
Она вне времени в любые времена.

Не привыкать ей спорить с эрудитом,
Летать на "яках" и трястись в купе.
Ее не испугали ни бандиты,
Ни Балашов и ни ГКЧП.

Она пила такие, братцы, вина,
Она б сыграла королеву Лир.
Священники любили и раввины,
Она и с ними проведет эфир.

Ее послал в Москву М.М. Жванецкий.
Увидел и сказал: "Как хороша!"
Ее любили так не по-советски
От осетина и до латыша.

Тогда в бутылках только были пробки,
Из одного стакана пил совок.
Валюшкою она была для Вовки,
Ну, в смысле, Лины, Ангелины Вовк.

Она вне возраста, она всегда блистает,
Кто был еще в Союзе нарасхват?
Она сказала как-то: "Я слетаю
В Америку, и быстренько назад"….

Спустя лет двадцать, гордая гражданка,
Одета в кашемиры да шелка,
Дом с самоваром, скатерть-самобранка,
Всё в русских штучках, вплоть до потолка.

Она своя в Нью-Йорке и Одессе,
Кормилица детей, котов, собак.
Она бы так сыграла в новой пьесе,
Что позавидовала бы сама Собчак.

Куда бы ни пришла, везде ей рады,
С ней хочется на "ты", а не на "Вы".
Она в Печорину нырнула из Варады,
В Америку рванула из Москвы.

Живет, как дышит, любит запах бриза,
С ней только добрый — на одной волне.
Ей Кашпировский через телевизор
Ладонь свою оставил на спине.

С тех пор она поджаривает, варит,
Снимает всех, не может не снимать.
Гладков зовет ее любимой Валей,
И добавляет: "Юля, твоя мать —

Надежная и верная подружка.
Глаза-озёра — сине-голубы".
Ты знаешь, Валя, Валечка, Валюшка,
Была бы мужиком — женилась бы.

Она затмит любого на экране,
Кто, если не она, для всех кумир?
Вся хороша — и в студии, и в бане,
Да хоть с орбиты проведет эфир.

Такой талант не каждому дается,
Попробуй так, как делает она.
Она и плачет, словно бы смеется,
Она вне времени в любые времена.

Не привыкать ей спорить с эрудитом,
Летать на "яках" и трястись в купе.
Ее не испугали ни бандиты,
Ни Балашов и ни ГКЧП.

Она пила такие, братцы, вина,
Она б сыграла королеву Лир.
Священники любили и раввины,
Она и с ними проведет эфир.

Ее послал в Москву М.М. Жванецкий.
Увидел и сказал: "Как хороша!"
Ее любили так не по-советски
От осетина и до латыша.

Тогда в бутылках только были пробки,
Из одного стакана пил совок.
Валюшкою она была для Вовки,
Ну, в смысле, Лины, Ангелины Вовк.

Она вне возраста, она всегда блистает,
Кто был еще в Союзе нарасхват?
Она сказала как-то: "Я слетаю
В Америку, и быстренько назад"….

Спустя лет двадцать, гордая гражданка,
Одета в кашемиры да шелка,
Дом с самоваром, скатерть-самобранка,
Всё в русских штучках, вплоть до потолка.

Она своя в Нью-Йорке и Одессе,
Кормилица детей, котов, собак.
Она бы так сыграла в новой пьесе,
Что позавидовала бы сама Собчак.

Куда бы ни пришла, везде ей рады,
С ней хочется на "ты", а не на "Вы".
Она в Печорину нырнула из Варады,
В Америку рванула из Москвы.

Живет, как дышит, любит запах бриза,
С ней только добрый — на одной волне.
Ей Кашпировский через телевизор
Ладонь свою оставил на спине.

С тех пор она поджаривает, варит,
Снимает всех, не может не снимать.
Гладков зовет ее любимой Валей,
И добавляет: "Юля, твоя мать —

Надежная и верная подружка.
Глаза-озёра — сине-голубы".
Ты знаешь, Валя, Валечка, Валюшка,
Была бы мужиком — женилась бы.

ОН БЕКАРЫ МЕШАЕТ С БЕМОЛЬЮ,
НЕРАЗБОРЧИВ В ДРУЗЬЯХ И РЕЧИСТ.
МЕЛОМАН И ЛЮБИТЕЛЬ ЗАСТОЛЬЯ.
ДРУГ АНДРЮША — ПРОСТОЙ ПРОГРАММИСТ.

На каждый Новый год она — в Европе:
В Женеве, в Альпах, в Амстердаме, в Васюках.
И удается ей одною жопой
Сидеть в гондоле в лыжах и коньках.

Как Коренную — не искоренить,
Арбузова — не переарбузить,
Ростова — не перерОстить,
Так Нузова — не перенузить.

ОН БЫЛ РОЖДЕН НЕ ГДЕ-ТО, А В БАКУ,
ОН ЖИЛ В МОСКВЕ, ОН ЛЮБИТ ДУХ СТОЛИЧНЫЙ.
ОН ПОКОРИЛ ДЕВЧОНОЧКУ В СОКУ,
ОН — БЕЗУПРЕЧНЫЙ, В СМЫСЛЕ — ОН ОТЛИЧНЫЙ.

ОН ЗНАЕТ ТОЛК В ХОРОШИХ И ДУРНЫХ:
И В НОВОСТЯХ, И В ЛЮДЯХ, И В НАПИТКАХ,
ОН ПИВО ПЬЕТ ТАК СМАЧНО ЗА ТРОИХ,
ЧТО И НЕ ПЬЮЩИХ МУЧАЮТ ЗАВИДКИ.

ОН УЗНАВАЕМ НА ЛЮБОЙ ВОЛНЕ,
ОН САМ СОБОЙ — ОДНО МЕСТОРОЖДЕНЬЕ,
ОН СДЕЛАН ИЗ МЕТАЛЛА И КАМНЕЙ,
ИЗ ШУТОК И СЕРЬЕЗНЫХ УБЕЖДЕНИЙ.

ОН МОЖЕТ ПЕТЬ И ПИТЬ САКЕ,
И БЕЗ ПОНТОВ ВСЁ ЕСТЬ РУКАМИ.
ТАК Я — ЗА ТО, ЧТОБ В КАЖДОМ РУДНИКЕ
БЫЛ ХОТЬ ОДИН, НО ДРАГОЦЕННЫЙ КАМЕНЬ.

Не знаю, чем берут мужчин:
Иль томным взглядом, или крепким словом,
Но ты — единственный грузин,
Под чью я дудку танцевать готова.

Спустя каких-то быстрых десять лет,
Как мудрый Ленин справился с Россией,
На свет явился настоящий свет,
Божественный и чистый, как Мессия.

Он осветил собой сначала Минск,
Да, что там — Минск, он замахнулся даже,
Как будто солнечный и яркий диск,
Сквозь целый мир — в Узбекистан и дальше.

Ее отбросила туда война
С сестрой и братом младшими, и с мамой.
Но и тогда светила им она
И постигала смысл и орфограммы.

Там встретила она свою любовь,
На историческом, на умном факультете.
Сама учила и училась вновь,
И получались правильные дети.

Она — профессор, мать и педагог,
Она — хозяйка истинного дома.
Не побоялась совершить виток,
К Америке прибившись незнакомой.

К ней кошки жмутся, словно к очагу,
Видать, своим считают амулетом.
Ведь даже на далеком берегу
Она сияет первородным светом.

Под "Близнецами" — по календарю,
На мир вселенной она смотрит свято.
Я каждый день "спасибо" говорю
За сына из конца пятидесятых.

В ней всё сошлось: и ум, и красота,
Дуэт прекрасен дочери и сына.
И если есть на свете доброта,
То имя ей с рожденья — Энгелина.

Я "спасибо" судьбе много раз говорила,
Я бежала по ней, жизнь свою торопя.
Я просила судьбу дать мне счастье и силы,
Я просила судьбу подарить мне тебя.

Я годами искала тебя в разных странах,
Но не знали о том ни Москва, ни Париж.
Я сжигала мосты и срывала стоп-краны,
Мне казалось: вот, ты на перроне стоишь.

Я не знала, что стоит мне выйти из дома
Зимним вечером вьюжным, в Манхэттенский снег,
Как появишься ты — мой родной незнакомый
И как будто знакомый давно человек.

Мне с тобой хорошо — говорящим, молчащим,
И тебя не любить нет на свете причины.
Будь счастливым со мной в каждом дне настоящем.
С днём рожденья, мой главный на свете мужчина.

Он антиквар из класса люкс, он знает все шедевры,
По "Эрмитажу" проведет, как тот экскурсовод.
Ему встречались на пути и шулера, и стервы,
Аристократы и менты, и бляди всех пород.

Он был с бандитами на "ты", он не любил законы,
Он восхищал своей игрой не только высший свет.
Им восторгались и мужья, и трепетные жены,
Когда он с женами болтал интимно тет-а-тет.

Он женщин искренне любил. Любовь была взаимной.
Ну кто же сможет устоять пред белым котелком?
Его шмонали в шесть утра под гром родного гимна
На зоне, где решают спор умом и кулаком.

Он образован и умен, он грыз гранит науки,
Он снял гранитную плиту и вышел первый срок.
Его спасали там мозги и золотые руки,
А позже — женщины, любовь и белый котелок.

Он весь сверкает, как бриллиант, в которых знает толк он,
Он изумруды отличит от всякого говна.
Он одарить свою любовь считает главным долгом,
Он так войдет в любую роль, что ахнет вслух она.

Он так же в дамах знает толк, умом и взглядом быстрый.
Он может поражать друзей и быть в числе гостей.
Он — самый лучший антиквар из тысяч аферистов.
И самый клёвый аферист из антикваров всех мастей.

ВСЕГДА Я ВОСХИЩАЮСЬ ЕЮ,
МАТЕШКО ОЛЯ — КАК ГЛАЗА ЛЕГКИ.
ОТ КРАСОТЫ ЕЕ ЮНЦЫ БАЛДЕЮТ,
И В БОЙ ИДУТ НЕ ТОЛЬКО СТАРИКИ.

Хорошо, когда есть, где знакомиться.
Дни рожденья у Льва Трахтенберга —
Это ж вам не за дальней околицей,
Это ж прям у Гудзонова берега.

Десять лет. И как будто сначала всё.
Будто чуть приоткрытая дверка.
— Правда, быстренько время промчалося?
— Ты про время скажи Трахтенбергу.

Эти двое, декадой помечены,
Горнолыжные трассы изучены,
У нее — речь и стать безупречные,
У него — мастерство заебучее.

Он отрежет, зашьет, полюбуется,
Вколет что-нибудь чисто заморское.
А она — с телефоном, по улицам,
Всех спасет, мать Тереза Нью-Йоркская.

И до самой, до ночи, без помощи,
Всё строчит — буква к букве — послания,
Спит Москва, и над Питером — полночи.
Муж дежурит. Она — в ожидании….

Он ее — по Парижам да Лондонам,
А она его — в балетоманию,
Он ей скажет: "Садись, кушать подано!"
А она ему — сеанс с раздеванием.

…Шашлычок он поджарит на вертеле,
Разомлеет, наевшийся досыта.
И под музыку Баха ли, Верди ли,
Она сделает всё, что попросит он.

…Заслонившись тяжелыми ставнями,
Подцепив виртуозно на вилку дичь,
Он прижмет и промолвит: "Густавовна,
Как же счастлив твой Эммануилович!"

Он — доктор. Этим сказано немало.
Он может резать, невзирая на настрой.
Он знает, что такое — жизнь сначала.
Он только с виду — милый и простой.

Он отличает дурака от урки,
Заглядывая в мозг мужчин и дам.
Он первоклассным стал нейрохирургом,
Хотя был ассом по интимнейшим местам.

Он может дом построить — всем на диво,
Из ничего — легко шедевр создать,
Потом за это выпить и красиво
Блатные песни в тишине орать.

Он — автор двух детей, любитель женщин,
Он — завсегдатай горнолыжных трасс.
Супругу любит он ничуть не меньше —
В три четверти, и сзади, и анфас.

And just in case you don’t speak his Russian,
Он по-английски так обматерит
И столько скажет он про маму вашу,
Но лишь про тещу тихо промолчит.

Да разве в этом дело? Мир — подмостки.
Ну, а друзья, как водится, простят.
Ведь он всегда останется московским,
Совсем еще мальчишкой… в пятьдесят.

Он — доктор. Этим сказано немало.
Он может резать, невзирая на настрой.
Он знает, что такое — жизнь сначала.
Он только с виду — милый и простой.

Он отличает дурака от урки,
Заглядывая в мозг мужчин и дам.
Он первоклассным стал нейрохирургом,
Хотя был ассом по интимнейшим местам.

Он может дом построить — всем на диво,
Из ничего — легко шедевр создать,
Потом за это выпить и красиво
Блатные песни в тишине орать.

Он — автор двух детей, любитель женщин,
Он — завсегдатай горнолыжных трасс.
Супругу любит он ничуть не меньше —
В три четверти, и сзади, и анфас.

And just in case you don’t speak his Russian,
Он по-английски так обматерит
И столько скажет он про маму вашу,
Но лишь про тещу тихо промолчит.

Да разве в этом дело? Мир — подмостки.
Ну, а друзья, как водится, простят.
Ведь он всегда останется московским,
Совсем еще мальчишкой… в пятьдесят.

Ты, словно песня лебединая,
И я другой такой не знаю.
Привет, бардэсса Лебединская,
Вам шлет бардэсса Коренная.

ОНА СМЕНИЛА МНОЖЕСТВО ФАМИЛИЙ,
НА ЭТОМ КАЖДЫЙ НОВЫЙ МУЖ НАСТАИВАЛ,
ПОСЛЕДНИЙ БЫЛ ЭСТРАДА — ВОТ ИДИЛЛИЯ!
НО ВСЁ ЖЕ КРУЧЕ — БЫВШАЯ ХУХЛАЕВА.

ОН НАЧИНАЛ, КАК РУССКИЙ МУЗЫКАНТ:
ШАНСОН, АККОРДЕОН И ДЕБЮТАНТ,
ПЕЛ ПО-ФРАНЦУЗСКИ И БОЛТАЛ ПО ФЕНЕ.
НО, КАК ЕВРЕЙ, ПРИДУМАЛ ВАРИАНТ,
МАХНУЛ НА ЗАПАД, ЗВАЛСЯ "ИММИГРАНТ"
И В РЕСТОРАНАХ ПЕЛ В ДАЛЕКОЙ ВЕНЕ.

ЗАТЕМ — АМЕРИКА, ОТЕЧЕСТВА ДЫМОК,
НЕТОРОПЛИВЫЙ, ТИХИЙ ВЕЧЕРОК,
ГЛОТОЧЕК ВОЗДУХА И ДУХ СВОБОДЫ.
И ЧИСТО РУССКИЙ В КВИНСЕ КАБАЧОК
С НАЗВАНЬЕМ МИЛЫМ "HAPPY ПИРОЖОК",
И ДЕВУШКА ИЗ КНЯЖЕСКОГО РОДА.

А ДАЛЬШЕ ЗАКРУЖИЛОСЬ, КАК В КИНО:
АРТИСТЫ, АФЕРИСТЫ, ЗАОДНО,
ЗВЕРИНЫЙ ЦИРК, ДОПРОСЫ НА ПЕТРОВКЕ.
НЕ СПИЛСЯ ОН, НЕ СТАЛ ГЛОТАТЬ ВИНО,
НЕ ПРОИГРАЛ ВСЕ БАБКИ В КАЗИНО,
А ПРИКУПИЛ ДВА ДУЛА И ВИНТОВКУ.

СТАЛ ИМПРЕСАРИО ПОСЛУШНЫЙ СЕМЬЯНИН.
ОН ЗАВИСТЬ ВЫЗЫВАЛ У ВСЕХ МУЖЧИН.
МНЕ КОСТЯ РАЙКИН ЛИЧНО ГОВОРИЛ,
ЧТО ШУЛЬМАН — ПАПЕ — СЛОВНО СЫН,
НУ, НАДО Ж ТАК, АМЕРИКАНСКИЙ, ВРОДЕ, ГРАЖДАНИН,
ПО-РУССКИ ЧЕСТЕН, ПО-ЕВРЕЙСКИ МИЛ.

ПРИВЕЗ ВЫСОЦКОГО, КОБЗОНА, ПУГАЧЕВУ
И САМОГО БОЛЬШОГО ОСТРОСЛОВА —
ЖВАНЕЦКОГО — И ВСЕХ ЕГО ДРУЗЕЙ.
ИХ ОБЕСПЕЧИЛ И ЖРАТВОЙ, И КРОВОМ
В "АЛЕНУШКЕ", ГДЕ ВЕСЕЛО И КЛЕВО,
ГДЕ ПАРА БЕЛОСНЕЖНЫХ ЛЕБЕДЕЙ.

ЕМУ НЕ ПРИВЫКАТЬ СРЕДИ ЗВЕРЕЙ,
НО ВСЁ-Ж, СЕГОДНЯ — ВИТИН ЮБИЛЕЙ,
КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ ОТМЕЧАТЬ С ДРУЗЬЯМИ.
КАК ВИНОКУР СКАЗАЛ? ОН — ТОТ ЕВРЕЙ,
В АМЕРИКЕ ЗАДЕЛАВШИЙ ДЕТЕЙ
И СДЕЛАВШИЙ ИХ РУССКИМИ КНЯЗЬЯМИ.

ОН НАЧИНАЛ, КАК РУССКИЙ МУЗЫКАНТ:
ШАНСОН, АККОРДЕОН И ДЕБЮТАНТ,
ПЕЛ ПО-ФРАНЦУЗСКИ И БОЛТАЛ ПО ФЕНЕ.
НО, КАК ЕВРЕЙ, ПРИДУМАЛ ВАРИАНТ,
МАХНУЛ НА ЗАПАД, ЗВАЛСЯ "ИММИГРАНТ"
И В РЕСТОРАНАХ ПЕЛ В ДАЛЕКОЙ ВЕНЕ.

ЗАТЕМ — АМЕРИКА, ОТЕЧЕСТВА ДЫМОК,
НЕТОРОПЛИВЫЙ, ТИХИЙ ВЕЧЕРОК,
ГЛОТОЧЕК ВОЗДУХА И ДУХ СВОБОДЫ.
И ЧИСТО РУССКИЙ В КВИНСЕ КАБАЧОК
С НАЗВАНЬЕМ МИЛЫМ "HAPPY ПИРОЖОК",
И ДЕВУШКА ИЗ КНЯЖЕСКОГО РОДА.

А ДАЛЬШЕ ЗАКРУЖИЛОСЬ, КАК В КИНО:
АРТИСТЫ, АФЕРИСТЫ, ЗАОДНО,
ЗВЕРИНЫЙ ЦИРК, ДОПРОСЫ НА ПЕТРОВКЕ.
НЕ СПИЛСЯ ОН, НЕ СТАЛ ГЛОТАТЬ ВИНО,
НЕ ПРОИГРАЛ ВСЕ БАБКИ В КАЗИНО,
А ПРИКУПИЛ ДВА ДУЛА И ВИНТОВКУ.

СТАЛ ИМПРЕСАРИО ПОСЛУШНЫЙ СЕМЬЯНИН.
ОН ЗАВИСТЬ ВЫЗЫВАЛ У ВСЕХ МУЖЧИН.
МНЕ КОСТЯ РАЙКИН ЛИЧНО ГОВОРИЛ,
ЧТО ШУЛЬМАН — ПАПЕ — СЛОВНО СЫН,
НУ, НАДО Ж ТАК, АМЕРИКАНСКИЙ, ВРОДЕ, ГРАЖДАНИН,
ПО-РУССКИ ЧЕСТЕН, ПО-ЕВРЕЙСКИ МИЛ.

ПРИВЕЗ ВЫСОЦКОГО, КОБЗОНА, ПУГАЧЕВУ
И САМОГО БОЛЬШОГО ОСТРОСЛОВА —
ЖВАНЕЦКОГО — И ВСЕХ ЕГО ДРУЗЕЙ.
ИХ ОБЕСПЕЧИЛ И ЖРАТВОЙ, И КРОВОМ
В "АЛЕНУШКЕ", ГДЕ ВЕСЕЛО И КЛЕВО,
ГДЕ ПАРА БЕЛОСНЕЖНЫХ ЛЕБЕДЕЙ.

ЕМУ НЕ ПРИВЫКАТЬ СРЕДИ ЗВЕРЕЙ,
НО ВСЁ-Ж, СЕГОДНЯ — ВИТИН ЮБИЛЕЙ,
КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ ОТМЕЧАТЬ С ДРУЗЬЯМИ.
КАК ВИНОКУР СКАЗАЛ? ОН — ТОТ ЕВРЕЙ,
В АМЕРИКЕ ЗАДЕЛАВШИЙ ДЕТЕЙ
И СДЕЛАВШИЙ ИХ РУССКИМИ КНЯЗЬЯМИ.