Радуги колесо,
мост и берег,
где-то кто-то любит,
где-то кто-то верит,
пока соединяет
берега
не мост,
а радуга-рука.

Читай меня по утрам, по вечерам,
читай меня женщинам и их мужьям,
подругам читай и друзьям
в книгах, в клочках телеграмм,
можешь включить сотни моих фонограмм,
я побегу по электрическим проводам,
пройду по знакомым забытым дворам,
поднимусь, наконец, по высоким горам
с набором стабильных кардиограмм,
вес сердца – всего триста грамм,
читай меня микро- и макромирам,
читай меня на ночь своим зеркалам,
читай меня ворчунам, молчунам,
самым высоким и низким чинам,
можешь прочесть всем послам,
гром перекричи, читая меня дождям,
дальней планете, бурным морям,
будешь читать, не забудь приоткрыть дверцу,
читай меня сердцем –
это всего триста грамм.

Ты так и не вырос, мой милый ребёнок,
из первых штанишек, из первых пелёнок,
не слез с самоката, разбитым коленям
уже не поможет ни бег по ступеням,
ни царский куличик песчаный, из детства
с ведёрком, полученным в дар, по наследству,
как радужка глаза "EY" хромосомы,
как снимок затёртый из фотоальбома,
как стёклышко, в землю зарытое кладом,
и крем из эклера с густым шоколадом,
как "двушка", зажатая в грязной ладошке
и тётя с мороженым в тесном окошке,
и ты с этой "двушкой" – потомственный нищий,
ты – ниже нижайшего самого днища,
ты видишь, как мальчик – упитанный боров
с щеками из спелых больших помидоров –
""Пломбир" или "Лакомка"", – думает смачно,
зарплата отцовская – четырёхзначна,
коньяк – пятизвёздочный, дом – шестиспальный,
а ты – самопальный и зазеркальный,
тебя он не видит, он смотрит сквозь темя,
как будто, всё в жизни – прошедшее время,
мы все будем в прошлом, мой милый ребёнок,
и горы оборванных видеоплёнок,
засвеченных кадров, цветных негативов,
потоки дождей и потоки мотивов,
имён, междометий, любовных цунами,
вулканы страстей за чужими стенами,
тот мальчик с пломбиром, барокко с ампиром,
кулон из бриллиантов с огромным сапфиром.

И всё, что оставит капризная плёнка –
глаза, первый крик и ладошка ребёнка.

Как сегодня на небе висела луна!
Как смотрел на неё телескоп из окна!
Ломтик сыра? Лимона? От дыни кусок?
Лоскуток одеяла? Картошки глазок?
Чей-то профиль? Монета? Обломок ноля?
Буква "эс"? Чебурек?
Иль с Венеры — Земля?
Колобок, потерявший значительно вес?
Или это такая улыбка небес?
Или лодка качается в бархатной мгле?
Иль из снега рождается жизнь в феврале?
Может, блинчик, надкусанный малым дитём?
Или это маслёнок под летним дождём?
Чья-то шляпа? Тарелка? Холодный клинок?
Отвернувшийся к стенке, сопящий щенок?
Или, может, пустыни манящий мираж?
Ледяной королевы пустой экипаж?
Или кто-то бежал, заметая следы?
Катакомбы? Подлунные, может, ходы?

… Просто солнце сказало когда-то: "Свети
по ночам, чтоб они не сбивались с пути".

За горизонт уходит тень, не оглядываясь,
Не оставляя ни следов, ни наследия,
И будет всхлипывать дитя, спать укладываясь,
И будет слышать это мать сквозь столетия,

И будут жить на полках книги непрочитанные,
Венцы творения, не ставшие людьми,
И будут бабушки — бессовестно обсчитанные
И продавщицами, и внуками с детьми,

И станут лучшие друзья — развИденными,
И станут главными слова — не сказанные,
И самой прочной в мире нитью — невидимая,
И станут крепкими узлы — не связанные.

Как прежде, лучшие политики — невыбранные,
И ветка дерева всегда болит отрубленная,
И станет лучшею твоей игрой — несыгранная,
И станет самою красивою любовью — недолюбленная.

На цыпочках, едва касаясь неба,
как ниточка, летящая нелепо
в ещё не наступившей тишине,
вплетаясь незаметно в паутину
и становясь штрихом большой картины
в своём непрекращающемся сне,
когда ещё мело, когда кружило,
вязало снегом шарф и снегом шило,
плело пушинками снежинок кружева,
нить заплетало за прозрачной нитью,
луна скользила по небу в зените,
и женщина, не знавшая слова
о яблоке, но понимая кожей,
надкусывала, говорила "боже",
ему бросала яблоко: "лови".
На цыпочках, едва касаясь неба,
как ниточка, летящая нелепо,
искала эта женщина любви
и находила, и теряла снова,
и знала: ничего не значит слово,
а яблоко — всего лишь фрукт, не грех,
она его разрезала на части —
запретное, надкусанное счастье —
и разделила поровну на всех.

И есть теперь у женщины любой
в изюминке — и горечь, и любовь.

У меня сломался пылесос,
напечатала в компьютере я: "SOS,
у меня сломался пылесос".
И на этот, мой простой запрос
получила я стотысячный вопрос:
Какой марки будет пылесос?
Сколько у него всего колёс?
Сколько весит? Сколько пыли жрёт?
Может ли он двигаться вперёд?
Издаёт ли звук, и есть ли шнур?

… Получала я советы дур,
очень умных, правильных мужчин,
мне советовали кремы от морщин,
помолиться, постучать башкой по дну
и замерить шлангову длину,
заглянуть в отверстие, снять фильтр
и при этом снять об этом фильм,
мне советовали прикупить метлу,
постучать по дереву, стеклу,
заказать в Китае пылесос —
в чипе там использован гипноз,
мне советовали воду Чумака,
хоть и нет давно на свете чувака,
кто-то предложил сходить к врачу
и сказал, что слишком много я ворчу.

Я попробовала всё от "а" до "я",
от отчаянья до злости и нытья,
здесь не справятся ни слёзы, ни психоз…
И я выбросить решила пылесос.
Тут соседушка моя, блондинка-Светка,
говорит: "А может быть включить в розетку?"

В день рожденья звонит мне подруга:
– Поздравляю тебя! Знаешь, что,
сын бездельник, я, словно прислуга,
у самой – ни сапог, ни пальто,
Генка, сволочь, весь день на работе,
вечерами голодный и злой,
кто-то мне написал на капоте
«дура-баба» большущей иглой,
набрала пять кило за неделю –
ни жрала ничего, ни пила,
нету лёгкости в собственном теле.
у тебя-то какие дела,
ой, забыла, Наташка в декрете,
и куда только смотрит семья,
ведь они еще сами, как дети,
в этом возрасте вспомни себя,
что я всё о других, вот что, завтра
приходи прямо утром ко мне,
выпьем кофе, состряпаем завтрак,
может, истину сыщем в вине,
ой, забыла, я завтра – на йогу,
кстати, тренер – мужик-фейерверк,
а потом – собираться в дорогу,
я лечу на Багамы в четверг,
ну, а как ты сама, ну, ни слова
от тебя не услышишь вовек,
а на мне, между прочим, обнова,
преподнёс тут один человек,
если хочешь, могу познакомить,
но не с ним, у него есть друзья
то ли в рай, то ли в горисполкоме,
или нет – адвокат и судья.
Как сама-то? Как муж? Как ребёнок?
Сколько сыну? Лет десять уже?
Я ведь помню его аж с пелёнок,
мы ж тогда на одном этаже,
всё, бегу, позвоню на досуге,
ой, опять потеряла часы.
… Я сказать не успела подруге:
дочка есть у меня, а не сын,
ей, к тому же, немножко за двадцать,
а у мужа уже борода.
… Но подруге нельзя волноваться,
потому я молчу, как всегда.

Говоришь, половинкой наша была любовь?
Только ты один и любил, я опять не в счёт?
Если б знал ты, гордый мужчина, что значит – боль,
Когда сердце твоё закрыто…на переучёт.

Неужели ты думаешь, просто – пожать плечом
И сказать «иди, если хочешь»? И волком выть,
А потом срастись близнецами с твоим ключом,
Изогнуться, как он, и стараться хоть как-то жить.

Говоришь, ошейник давил, словно псу, точь-в-точь?
Говоришь, не любила, коль быстро сменила замок,
Когда ты влюбился – по возрасту, точно – в дочь,
И сказать боялся, и больше молчать не мог?

Отпустила тебя. Не держала. Не билась в окно.
Уходя, ты знал: я сильная, словно броня.
Я любила тебя сильней, чем любить дано,
Да и ты любил… Но тогда уже – не меня.

Не объяснить ему значение вселенной,
Когда теперь его вселенная – зола,
А он над этою золой – вселеннопленный,
Хотя, посмотришь на него: мужик-скала.

А он живёт, не веря собственному горю,
И горе это для него – и день, и дом,
И даже небо замолчало, даже море
Сейчас готово утонуть в себе самом,

Замолкли птицы и остановился воздух,
Ведь даже он сейчас не стоит ни гроша,
Убрали яркость галактические звёзды,
А он живёт, вселеннопленный, не дыша.

Он ищет смысл короткого отрезка,
В котором чайки долго машут кораблю,
И в каждом сне его мелькают эсэмэской
Четыре слова: «Папа, я тебя люблю".

Открыла дверь и вышла в снег,
не то, что вдруг на снежную поверхность, нет,
я в снег вошла, и белый пух касался моего лица
и щекотал мне щёки, глаза зажмурила
и двигалась внутри метели, в сюжете сна,
шла медленно, нащупывая путь
и вытянув перед собою руки,
я метров через пять уткнусь в забор,
я каждый день хожу маршрутом этим,
срезая путь от дома до учительницы пения,
она живет одна в пятиэтажке,
под крышей, на последнем,
а я туда взлетаю по ступеням,
как будто крылья из спины,
и каждый раз домой срезаю путь,
ныряя сквозь дыру в заборе в зазеркалье.

Там сонный пруд затянут льдом,
и тёмный лес вокруг непроходимый,
в нём, кроме лешего, никто не обитает,
так говорят все бабки в нашем доме,
и бабкины деды,
и в отражении воды нет неба,
и кажется, что пруд затянет вмиг любого,
кто приближается к нему,
затянет и тебя.

А после надо миновать тропинку –
извилистую, узкую, лесную,
и лишь затем – дорога с фонарями.

Не видя ничего перед собой,
я справилась с последнею преградой –
тропинкой, вышла к фонарю,
под этим уличным софитом
кружились белым вальсом
серебряные, хрупкие снежинки,
сплетённые, как кружево, искусными руками,
и если приглядеться, то увидишь:
они танцуют парами, касаются друг друга,
ранят остриём, и падают покорно рядом –
кто отрешённо, кто в штопоре, кто птицей без крыла,
на белое большое покрывало
из миллиардов звёзд, таких же, как они.

Я сделала глубокий вдох и рухнула спиной в сугроб,
как будто я звезда, летевшая с небес,
снег захрустел и, небосвод, весь из велюра,
как задник театральной декорации,
покрылся звёздной пылью,
и на лицо мне падали последние снежинки,
дожившие до финиша бегуньи-марафонки.
«О чем снежинки думают?» – подумала сама
и оказалась там, в объятьях снега кружевного,
я, созданная из кристаллов льда,
причудливых узоров, неповторимая, как отпечаток пальца,
одна на всей земле, исколотая сотнями иголок,
что разбросал искусный снегодув,
проснувшись ранним утром
в хорошем настроении.

И я летела медленно, слепил фонарь,
мигали звёзды-ночники,
я опускалась вниз, но глядя в небо,
и не заметила, как подлетела к тёплому лицу
и превратилась в каплю,
такую же прекрасную,
как девочка, парящая звездой
в пушистом, белом снеге.

Мы совсем не счастливые были на той фотографии,
Это старое фото сегодня из ящика выпало.
Выпускной. Наш историк. Училка по географии.
И у каждого жизнь. И на каждого что-то, да выпало.
Сашка стал седовласым, солидным профессором химии –
Нас всегда удивляло, откуда он знал столько опытов.
Ленка долго боролась, до курса последнего… химии,
О болезни её говорили тогда полушёпотом.
Зорик спился, бедняга, а был неплохим математиком.
Славный Славка смешно анекдоты рассказывал.
Алька в дом забрала из стройбата рябого солдатика,
Через год разошлись, он украл малыша черноглазого.
У Маняши есть муж, нет ребёнка – пытались, да без толку.
Кроша, быстрый, как пуля, серьезно увлёкся баллистикой.
Ирка быстро работу нашла, в ресторане, на вешалке,
Подтверждает свой красный диплом МГУ. Журналистика.
Лёшка в мёрзлой Тюмени бурит сверхглубокие скважины
И мечтает вернуться в объятья Москвы белокаменной.
Севка вечно страдает подагрой, и жизнь не налажена –
Ни жены, ни детей, одинок на жилплощади маминой.
Галке было семнадцать, когда увозили с ранением
Ножевым и фатальным. Мы слово-то это не слышали.
Юрка так и остался мальчишкой с большим самомнением,
Чемпион – занимается сексом и горными лыжами.
Танька очень любила советовать – стала психологом,
Но с собой разобраться – нет времени, сил и терпения,
Первый муж был артист и дурак, а второй – стоматологом,
Правда, тоже, дурак. Танька часто лежала «с давлением».
Валька – там, где есть бабки, он продал удачно компанию,
Молодую любовницу взял, говорит, для солидности.
Генка был патриотом, теперь проживает в Испании –
Домик, речка, рыбалка и пенсия по инвалидности.
Наши лица на фото по-детски грустны и заплаканы,
Слёзы даже у тех, кого мы называли пижонами,
Каждый как-то пытался чинить свою жизнь – кто заплатами,
Кто, меняя страну проживания, с новыми жёнами.
Мы совсем не счастливые были на той фотографии,
Что сегодня в Нью-Йоркской квартире из ящика выпала.
Выпускной. Наш историк. Училка по географии.
И у каждого жизнь. И на каждого что-то, да выпало.

Все, кто уходят, прощаются, даже закаты,
Чтобы назавтра себя повторить по-другому,
Годы прощаются тоже, сезоны, декады,
Годы, они — те же дети — уходят из дома
И возвращаются, чтобы проститься с тобою.
Только заметнее нынче всё исчезает.
Вот, и сегодня сиял над рекой голубою
Этого года последний солнечный заяц.

Вырастешь ты и узнаешь: вода не всегда течёт вниз,
чёрное может искусно прикинуться белым,
никто не захочет исполнить твой милый каприз,
а небо в любую погоду можно раскрашивать мелом.

Когда ты полюбишь, не все будут рады, как ты,
и кто-то насмешливо скажет, смотря тебе вслед:
— Как странно, что он каждый вечер ей дарит цветы,
ведь ничего интересного в этой гражданочке нет.

Ты станешь (уже, не его) примерной женой,
узнаешь, что в каждой любви есть множество лиц,
ты будешь себя успокаивать: был бы живой,
и верить ты будешь в сто сотен его небылиц.

Когда через годы, потом, станешь ты любящей мамой
и будешь считать очень ценным свой нужный совет,
дочь твоя будет счастливой, красивою самой,
и будет носить на запястье тобою сплетённый браслет.

Полвека спустя, ты будешь смотреть на закаты
внутри облаков, что тобой нарисованы мелом,
и будешь считать не годами — мелькнувшей декадой,
уже понимая, что ничего не успела —
сделать… проститься… сказать….

Мой корабль бросил якорь в далёкой стране,
говорили, что истина скрыта в вине,
в неизвестной любви, незнакомых местах,
я искала её в разноцветных цветах
рыжей осени, в золоте летнего дня
и в глазах, что недолго любили меня.

А потом мой корабль развернулся в порту
и уплыл в никуда, в никогда, в пустоту,
мне мерещилась истина в той пустоте,
швартовался корабль в чужой долготе,
раздробились минуты на доли секунд,
килограмм превратился в удвоенный фунт,
я по новой засела за словари,
прочитала, что истина где-то внутри
я давно поменяла судьбу и страну,
исключила из жизни вино и вину,
удалила себя из союза друзей
и отправила прошлое в местный музей,
начала всё сначала, как утро – себя,
ничего не желая и не торопя,
чистый лист заполняла, как ветром, легко,
жизнь, казалось, сгущённым текла молоком,
ровный почерк сменился курсивом, штрихом,
а былая любовь обернулась грехом,
в издевательский смайлик вместился трактат,
даже сердце работает на результат,
тоже истину ищет: летает на Марс,
в самом центре земли замечает алмаз,
марафон пробегает за пару часов,
вычисляет мгновенно архив адресов,
по которым ты жил в прошлом веке уикенд,
знает, чей ты приятель и чей пациент,
миллионы имён живы лишь в облаках,
их резервные копии – в чьих-то руках.

Это был не корабль – простая ладья
приближалась к стране под названием "я",
говорили, что истина входит в маршрут,
мне она помахала… в районе Бермуд.

… Меня разбудил телефон,
это был он,
я узнала его "привет",
спустя сотни лет,
словно он выходил в киоск,
тот август был густ, застывающий воск
двухтысячного
стал барельефом высеченным
в стене здания,
где моё ожидание
его возвращения было вечным –
с утра и до вечера,
с лета и до зимы,
то, что называлось "мы",
стало одиночными пулями,
стреляющими июлями,
холостыми патронами,
сном беспокойным меж перегонами,
от одной станции следования
до другой, собеседования
сменялись со-жизнями
с серийными сожителями.
… Но меня разбудил телефон –
так новый сезон
старого сериала
лепится из подручного материала,
отснятые кадры смогли пригодиться,
мне приходилось закрашивать лица,
зачёркивать имя,
смеяться с другими,
лишь бы не помнить боли,
чтоб он отфутболил
подачу (подачку?)
ставшей ненужной чудачке,
испепелившей тетради своих посвящений,
что было, останется без возвращений
и без возражений.
… Голос знакомый в трубке
"что думаю я о покупке"
спросил – вчера распродажа
застала меня в Петровском пассаже.
… Я долго молчала, я думала: снится,
но нет, за окном громыхала столица,
а мир оказался трагически тесен,
он, в трубке, был мил и любезен,
он говорил и даже не понял,
что наступил на минное поле:
я вспомнить хотела мои чемоданы
на зимнем перроне, далёкие страны,
в которые голос когда-то уехал
на вечные веки, и громкое эхо
его раздавалось, как будто, случайно,
но тише и тише, и сплюснулось в тайну,
что даже с собою не обсуждала —
забила, забыла и засмеяла.
… Молчала я только сначала,
я раньше его обличала
когда-то и в чём-то
и, посланный к чёрту,
он так и не понял,
кто там, в телефоне,
и радостно выкрикнул в трубку:
– Благодарим за покупку.

«Когда б вы знали…» (А. Ахматова)

Неслышно ступать по звериному следу,
В засаде сидеть, караулить добычу,
Порой напевая, порою мурлыча,
Идти босиком, не заметив, по снегу,
Выслушивать воздух, вдыхая бесшумно,
Не дрогнуть от взмаха испуганной птицы
И быть одновременно в каждой частице,
Считаясь среди человеков безумным,
Всё видеть сквозь время и глобуса круглость.
В иных измерениях слышать мотивы,
Иметь в арсенале своём объективы,
В прицеле держать максимальную крупность,
Порою выстреливать быстро, не целясь,
Не зная, что будет, но чувствуя кожей
Звериной и хрупкой, прикрытой рогожей,
Что слово – и есть настоящая ценность
В святилище букв и звучании каждой,
В словесном оркестре, средь нужного хлама.
Воздушная и дирижёрская яма
Стать слишком глубокою может однажды.
… Стихи – на бумаге, союзник надёжный,
Неважно, что выпить: кефир или виски,
Шутя, набросать текст прощальной записки
Размером значительным – четырёхсложным,
А после – в засаде сидеть до восхода,
Словами сдирая с себя оболочку,
Чтоб снова и снова бегущею строчкой
Домысливать жизнь, а не способ ухода.

Гудзон. Манхэттен. Начинает вечереть.
Я каждой жилкой чувствую подкожной
Тебя. И понимаю, что возможно
Не только от Парижа умереть.

Не пиши мне в письме,
что не скажешь ни тьме,
ни таксисту в пути,
ни всемирной сети,
в чём признаться — никак, никому, никогда,
даже, если к лицу подступает вода,
что должно отправляться в корзину, в огонь,
что не сможет сокрыть ни замок, ни ладонь,
что не знали ни мать, ни отец, ни жена,
что никто не узнает во все времена,
что должно быть табу даже в завтрашнем сне,
не пиши мне в письме,
что не скажешь зиме,
безнадёжной осенней, прилипчивой тьме,
не пиши, даже если туманит вино,
если должен сказать, ты молчи, всё равно,
не пиши ничего мне об этом в письме,
даже, если решишь за минуту до сме…

Там птица птицу кормит хлебушком —
подруги ранено крыло,
куда-то в небо смотрит девушка
и просит жизни — набело.
Упало солнце, гром без голоса,
и тем страшней беззвучный рёв,
и ветер заплетает волосы,
и небо в тучах — до краёв,
и где-то женщина заплакала,
и стало холодно кругом,
и лужи — мокрыми заплатами
под плащ таращатся тайком,
хоть босиком ходи по городу,
фонарь не нужен — есть луна,
в такую ночь умрёшь от холода,
подумают, что от вина.
Вот так гуляет полночь осени,
теперь — готовиться к зиме,
чтоб вместе, лёгкими полозьями
скользить по снежной бахроме
в забытый мир знакомых запахов,
где ландыш — антидепрессант
и, словно на картинах — завтраков
в прохладе чеховских веранд,
где птица птицу кормит хлебушком…
К чему ей хлеб, коль нет крыла?
И скажут коротко соседушки:
— От счастья, дура, умерла.

Знаешь ли ты, насколько легко — сделать кошачьих ручными?
Я, например, ручная,
надёжная, верная кошка
в комплекте с инструкцией по применению
(внутренний левый кармашек),
где пунктом под номером раз: "при всякой малейшей возможности — гладить",
тогда становлюсь я ручною
и с каждой минутой — ручнее и краше.

Чем дольше не гладить кошачьих,
тем больше они превращаются в диких,
с которыми трудно управиться без укротителя,
да и не каждый возьмётся —
этому в школе не учат.
Дикие кошки с сорванной
крышей
делают много плохого,
после они пожалеют и сами об этом,
будут зализывать раны в сторонке,
и никого не подпустят к себе,
могут покинуть жилище без предупреждения,
могут, конечно, еще напоследок
скинуть хрустальную вазу, случайно ее зацепивши хвостом,
могут царапнуть (не значит, что вы заслужили — кошки, как люди, бывают не в духе),
но в целом, они безобидны и мяу.

Стань же своим укротителем сам,
прикосновенье и капля восторга —
вот, что кошачьих прекрасными делает и грациозными,
не оскорбляй это гордое племя кнутами —
пряники, сладости, глажка (по шерсти) — и только.

Пункта второго в инструкции по применению нет.

Знаешь, почему влюбленные засыпают в обнимку?
Это их души оберегают во сне друг друга —
две сиамские, неразлучные половинки,
со-упряжники, су-пружники, перевязанные одной подпругой.
Знаешь, почему влюбленные жаждут касаний?
Чтобы дышать в унисон, в едином сердечном ритме
и, пока ничего другого ученые не доказали
ни в современной Америке, ни в древнем Риме,
он говорит ей: "Это в любви не важно,
я же тебя обнимаю на фотоснимках".
Да, обнимаешь, но даже в фильме нашем полнометражном
нет кадров, на которых ты засыпаешь со мной в обнимку.

Нарубила я дров этим летом
Про запас, на года, на века,
Вот – дрова на дворе, вот – секреты,
Ни ворот у меня, ни замка.

Я старалась, когда их рубила –
Топорище держала, как меч,
И откуда взялось столько силы?
Это ж – не репетировать речь.

Я рубила с утра и до ночи,
Накрывала дрова от дождя,
А когда стали дни чуть короче,
Согревалась, огонь разводя.

Дорубила. Ну, да, не безгрешна.
Лишь дрова – ни пенька, ни куста.
Я себя похвалила, конечно,
И сказала себе: «Красота!»

Распылилась тумана завеса,
Отдыхают ряды топоров,
А вокруг — столько разного леса
Из еще не наломанных дров!

Между землёю и небом — граница,
На горизонте танцуют восходы,
В небе летит нарисованной птицей
Всё, что случится с тобою сквозь годы:

Будет зелёное жаркое лето,
Чёлка короткая, платье в горошек,
Поле ромашек — огромным букетом,
Будет единственный, будет хороший.

За поворотом — плаксивая осень,
Первые джинсы, гитара — по кругу,
Не отличается осень от вёсен,
Он будет главным, единственным другом.

Всё холоднее январская стужа,
Из дому выйти — ты ищешь причину,
И не срастается — с преданным мужем.
Тот был единственным, лучшим мужчиной.

С неба стекают апрельские ливни,
Реки уносят всех, с кем разминулся.
Лес всё темнее, а ты — "позитивней".
Будет единственный, кто не вернулся.

Между землёю и небом — граница,
На горизонте танцуют закаты,
В небе летит нарисованной птицей
Все, что случилось с тобою когда-то.

Вроде, всё идеально:
ни обиды, ни гнева,
в астро-карте натальной
дружат Раки и Девы,
зеркала – по фэншую,
голоданье – по Брэггу,
ни о чём не прошу я,
заменяю соль бегом,
из ведра обливаюсь
ледяною водою
и во всём сомневаюсь,
и слежу за едою –
потребляю росточки
из проросшей пшеницы
и массирую точки
на своей пояснице,
дождь ли, снег по асфальту,
я в любой атмосфере
закрываю гештальты,
как скрипучие двери,
медитирую молча,
позитивно мечтаю
и смеюсь, что есть мочи,
и про йогов всё знаю,
«против» – злобы и порки,
«за» – бревно папы Карло,
изучила до корки
диагностику кармы,
соблюдаю природу
щелочного баланса,
всё своё, с огорода –
и укроп, и романсы,
пью, давясь, по два литра
родниковой водицы,
сочиняю субтитры
в социальных страницах,
быть могу очень разной,
даже выжженным полем,
и живу без соблазнов –
сигарет с алкоголем,
с минимальным пробегом –
пару цифр я смотала –
не покрытая снегом
и совсем не устала,
не глупа, не банальна,
не разбитая бытом,
в общем, всё идеально,
но… в пределах корыта.

Я оказалась за одним столом с талантом. Он пел, как жил, захватывало дух у литератора, у девы с пышным бантом. Талант признался, что за пару нежных рук, которые прижмут холодной ночью, за женщину, что глупо отпустил, вернул бы все стихи, порвал бы в клочья…
– Зато вас Бог талантом наградил, – оборвала на полуслове дама, сверкнув алмазным, в сотни ватт, колье.
– Вам не понять, – сказал артист из драмы, – как трудно быть всё время на коне, – хлебнул вина из круглого бокала и улыбнулся даме в сотни ватт. Она артистов всяких уважала, оттачивая медленный захват. Успешный бизнесмен, ремень ослабив, на вилку наколов свиной шашлык, икнул, сказал:
– Чтоб искупаться в славе, я всё бы отдал, всё, к чему привык.
А спутница его, из бережливых, глотнула водки и пропела:
– Вить, я быть хочу здоровой и счастливой и ничего за это не платить.
Семейный доктор породил сомненья и прежде, чем с улыбкой прикорнуть, сказал:
– Здоровье – это деньги плюс терпенье, чтоб быть здоровым, нужно отстегнуть.

Талант молчал, перебирая струны. Бубнила дева:
– Спой, что знают все!
Он улыбнулся грустно деве юной и тихо спел о взлётной полосе. Потом замолк, обвёл сидящих взглядом. Мне показалось: я нашла предлог, пока он здесь, пока он с нами, рядом и так неизлечимо одинок.
– Откуда у тебя секрет пророчества? – спросила я, привстав из-за стола.
Он улыбнулся:
– Всё от одиночества, оно – и есть расплата за талант.

Он кружил меня вихрем, заставил взлететь,
распустил мои волосы – ветру в лицо,
он швырял меня в пропасть, усаживал в клеть
и сжимал безымянные пальцы в кольцо,
он меня выгонял на арктический лёд,
выводил на арену, где тысячи лиц,
он с собою меня и в разведку берёт,
и в сияющий бархат огромных столиц,
он к ногам моим бросил земной океан,
расстелил надо мной одеяло из звёзд,
дал мне в руки бушующий мини-вулкан
и в другую галактику тайно увёз,
я была, как за каменной стенкой, за ним:
и послушно ручною, как маленький принц,
и его тишиной, и дыханьем одним,
я была его скорость, стремительный блиц,
я бежала за ним, пока ветер не стих,
ни дороги не видя, ни ночи, ни дня
и не зная, что, если прощается стих,
это значит: он всё ещё пишет меня.

Выбирала в магазине счастье —
все красивы, словно на подбор,
примеряла на своё запястье,
всматривалась издали, в упор,
хорошо ли смотримся мы вместе,
жаворонок, думала, сова?
часто ли находится в отъезде?
знает ли волшебные слова?
"какова гарантия на счастье?"
спрашивала я у продавцов,
или "что у счастия по части
понимания меня, в конце концов?"

Мне кивали, убеждали, пели,
говорили: счастье мне идёт,
смотримся неплохо, в самом деле,
что же, я готова, мой черёд.

Выбрала. Сложили. Завернули.
Заплатила. Ты теперь со мной —
вместе с бабушкиным старым тюлем,
папиной гармошкою губной,
стёклышком — девичьим амулетом —
ящиком, где "модное" бельё
и обрывок старенькой газеты
с именем, похожим на моё,
все черновики (а их немало,
из страны в страну, из дома в дом),
то, что с чердаков не доставала,
всё, что накопила "на потом",
правда, ничего на случай жажды,
чтоб не опалиться пред огнём,
чёрный день настал, и не однажды —
ничего не пригодилось в нём,
чтобы перепрыгивать ухабы,
открывать захлопнутую дверь.
Если б можно было, я тогда бы
отложила счастье на теперь.

… В магазине — новые запчасти,
до конца восполнен дефицит,
где-то там отложенное счастье
на специальной полочке лежит,
я безмолвно перед ним стою,
улыбаюсь и… не узнаю.

Я спросила дочку: «Ты счастливая?»
«Мама, ты о чём?» – сказала дочь.
… Звёзды загорались молчаливые,
На пуантах прыгал лёгкий дождь.

Как живётся в звёздном небе вечером,
Не надоедает им сверкать?…
«Мам, тебе, наверно, делать нечего –
Глупые вопросы задавать».

«Ты права, конечно, дочь моя,
Не в меня, не яблоневый плод.
Математика – она наука точная,
Философия – бездельников оплот.

Может, так и надо поколению,
Что боится собственных теней,
Ускоренья своего сердцеебиения
И желания прожить свой век скромней,

Поколению, читающему классиков,
Вдолбленных гранитно, на века,
И хранителей реликвий – медных тазиков
(Вдруг опять польётся с потолка?)

Может, так и надо поколению,
Где душа превыше кошелька.
Гвоздь забить – вот главное умение –
Да простить глупца и должника».

Я была, признаюсь, многословною,
Заговаривала свой самообман,
Ведь не трудно – сделаться духовною,
Если выдыхается вулкан.

«Ты есть рядом, значит, я счастливая», –
Обняла меня за плечи дочь.
… Звёзды загорались молчаливые,
На пуантах прыгал лёгкий дождь.

Когда поезд остановится на семафоре,
спрыгнуть с него, услышать дыхание моря,
привычно кивнуть старику
живущему с удочкой на берегу,
и вдруг оказаться в семьдесят втором,
найти старенький дом,
где кнопка звонка приклеена пластырем,
пройти в коридор, заставленный ластами,
ржавым велосипедом со сломанной рамой,
поздороваться с не прекрасной дамой,
в тощих пальцах которой зажат мундштук,
а в комнате с запахом старости – древний сундук,
говорят, набитый бриллиантами,
за стеной – спящий за диктантами
розовощёкий второгодник Славка,
мать его, словно пиявка,
пристала: "пиши" да "пиши",
у матери – последние гроши,
но хочет из Славки сделать человека,
скорее придёт окончание века,
чем Славка напишет диктант,
справа по коридору – Димон по кличке "мутант",
который приклеил к стулу фуражку
гэбиста – отца подружки Наташки,
за что был отправлен в Сибирь,
где лишь холода да чифирь,
да ножи остро заточенные,
да места заболоченные,
коли земля не мёрзлая,
где снег лежит вёрстами,
а лет через десять вернулся "мутант"
в дом, где не дописан диктант,
где со времён войны
одна и та же бабуля печёт блины
и сама же съедает их со сметаною,
под ногами – барбос с зализанной раною,
полученной в ходе телесного боя
с догом Марчелло – дворовым плейбоем,
барбос сопит у плиты, облизываясь,
а старик червяка нанизывает
день и ночь, и когда он спит?
первые полдня бубнит
что-то невнятно,
лишь ему понятное,
вторые полдня – лежит на боку,
но, если прислушаться к старику,
можно услышать дыхание моря.

Девочки влюбляются в нарциссов,
В принцев белокурых, в дураков,
В тех, кто никогда из бенефиса
Не выходят, в маминых сынков.

Мальчики влюбляются в красоток,
В поволоку глаз и губ изгиб,
В смех беззвучный от его щекоток,
В шёпот и почти неслышный всхлип.

Девушка влюбляется в мужчину
И становится глухонема,
Назовёт она сто две причины
Своего сошествия с ума.

Юноши влюбляются в «постарше» –
Есть чему учиться, наконец,
Женщинам, включая секретаршу,
Нужен привлекательный отец.

Женщины влюбляются ушами.
На ушах лапша, как крем-брюле,
Прямо с пирогами и борщами
В рай въезжают на своей метле.

А мужчины влюблены глазами –
Стервы привлекательны всегда
Не ума палатой, не слезами –
Пряника единством и кнута.

Папеньки влюбляются в изъяны –
Сладкий голос и галиматью.
Ей не повредит слегка быть пьяной –
Лучше, чем в режиме «интервью».

… Стрелки, как пропеллеры, по кругу,
Две руки секундных, пара фраз.
Старики влюбляются друг в друга
Каждый день, как будто, в первый раз.

Всё начиналось «с чего начинается Родина»:
Дворик московский, скамейка придворная, дом.
Воздух – пропитанный солнцем, а руки – смородиной,
Всё еще будет, случится своим чередом.

Лет через двадцать Наташка уедет в Америку,
Выучит всё про компьютеры, станет спецом.
Танька пройдёт через водку, побои, истерики,
Всё, что от Таньки останется – фото с отцом.
Светка подастся в науку, будет историком.
Ленка-болтушка займётся риторикой.

Лет через тридцать Наташку уволит по возрасту
Собственный муж – он покорно уйдёт к молодой.
Ленка, всё так же, легко узнаётся по возгласам.
Танька сопьётся и станет худой и седой.
Светка утонет в истории, древней, как тень,
И не захочет вернуться в сегодняшний день.

Лет через сорок Наташка, в обнимку с компьютером,
Вдруг станет мамой и даже любимой женой.
Ленка притихнет, свалившись со снежного скутера.
Светка сама не заметит, как станет чужой
В старой компании – бабушка, а не ровесница.
Таньку-подругу сосед обнаружит на лестнице.

… Воздух наполнен теплом, а руки – смородиной,
Всё, что даётся на выбор – цвета и холсты –
Всё начиналось «с чего начинается Родина»,
Там, где не страшно, и в этом нестрашии – ты.

Друг новый чаще причиняет боль
И потому не на одном обеде
Ты должен с ним до крохи съесть всю соль —
Тот пуд, что был со старым другом съеден.

(Первая публикация. Газета "Московский комсомолец" от 20 марта 1987 г.)