Это было цветущей весной девяносто какого-то,
Было небо таким же безбрежным, закатом распорото,
И асфальтовый шелест машин, и бензинные запахи,
И была непонятна свобода бескрайнего запада,
И свежи на листочке стихи от мальчишки из юности,
И сирени махровой букет, и прощённые глупости.
Девяносто какой-то, такой же, как я – приблизительный –
Открывал свой сезон для единственно верного зрителя,
Аплодировал, верил, как дух Константина Сергеича,
Он умел разглядеть гениальность в неграмотном неуче.
Тот все роли от корки до корки до крови зазубривал,
Чтоб расслышать уметь что-то главное в треске, за зуммером,
В междусловии, где не написано текста в сценарии,
Стать себе режиссёром, а если свезёт – импресарио.
Даже если в ролях со словами ты неубедителен,
Для кого-то в успехе – провал. В общем, всё относительно.
Или, всё же, рискнуть и сыграть это действие заново?
И с последним поклоном неспешно закроется занавес,
И останется чайка на нём с распростёртыми крыльями,
И глухие кулисы, которые чуть приоткрыли мы
И увидели то, из чего производят сценарии,
И прошли, как умели, чужие-свои семинарии,
Проводили. Проплакали. Спели. Звать стали по отчествам.
Научились другим понемногу оказывать почести.
На салфетках остались кусочки стихов не дописанных
И программки, и память, когда вызывали на бис одних,
А других – находили в гримёрных с пустеющей тарою
И разбитой случайным прохожим потёртой гитарою –
За двадцатку по старому курсу, от питерской фабрики,
Ту, что брали когда-то с собою бренчать на кораблике
И в походы – за чем-то, куда-то и с кем-то неведомым,
Где печенье с изюмом овсяное – между обедами.
Это было цветущей весной девяносто какого-то,
Было небо таким же безбрежным, закатом распорото.
«Верю, – скажет старик Станиславский, – и лайкаю».
… Сцена. Занавес. Новый. Пустой. С улетевшею чайкою.

Смотри, как на небе изящно танцуют фигуры,
Срослись с горизонтом цветы и оконный карниз,
Оранжевым – кошка, цветок и семейство с натуры,
И значит, сегодня небесный дизайнер — Матисс.

Назавтра сливаются люди и горы, и речки,
Всё красным да синим, два полюса – счастья и мук,
Кривое пространство, часы и лекарство в аптечке,
И, значит, о помощи просит испуганный Мунк.

Я знаю теперь, кто рисует кистями по небу
И кто превращает в спирали орбиты виток.
Как будто, с утра начитавшись трудов Кастанеды,
Дежурный по небу сегодня товарищ Ван Гог.

Счастливая женщина в зеркале в тысячный раз,
Нетрудная роль всё привычнее день ото дня,
Сыграть бриллиант неожиданно может и страз,
Никто не заметит подмены при свете огня.

Я знаю счастливую женщину, это она
Встречает меня вечерами, смывает мой грим,
И я потому никогда не бываю одна,
Что с женщиной этой мы ночь напролёт говорим.

За зеркалом каждым – комплект недолюбленных душ,
Одним нужен пряник, другие поймут только кнут,
На полочке в ванной – помада, расчёска и тушь.
Любая в себя превратится за пару минут.

У зеркала каждого скрыты секреты внутри,
Оно собирает неспешно свои закрома,
Наверное, чтоб согревались зимой декабри
И чтобы отапливать ими чужие дома.

Привычное счастье мелькнуло в проёме дверном.
Чем чаще срываешься вниз, тем привычнее боль,
Чем хуже капризы погоды за тёмным окном,
Тем лучше счастливая женщина выучит роль,

Сыграет легко, убедительно в тысячный раз,
Привычна холодному зеркалу скрытность аллей,
Среди бриллиантов не виден мерцающий страз,
Никто не заметит подмены в одной из ролей.

Едет поезд. Тасуют карты.
Дремлет общий. Храпит плацкартный.
Никуда не спешит купейный.
Под вагоном стук колыбельный.
Три минуты – стоянка ночью.
Проводница дверьми грохочет.
В круг сжимаются судьбы, руки.
И разносятся эхом звуки.
Закруглённый кусок железа –
Колесо – голосит диезом.
Ресторанное брюхо состава –
Дополнительного сустава –
Заедает тоску и радость,
Возрастной потолок и разность
Поколений, дорог и взглядов.
Лишь сосед, примостившись рядом,
Всё тасует свою колоду
И сдаёт по одной, и воду
Заливает в себя с похмелья,
Заглушая остатки зелья.
Подмигнёт станционной кошке,
Купит жбан молодой картошки
У беззубой седой старухи,
Трёшку вложит в худые руки,
Из солонки посыплет щедро
И вздохнёт: "Я Вован, вообще-то", –
И протянет ладонь сухую, –
Ты не бойся, я подстрахую,
Выходи, если надо будет,
Пригляжу (что же мы, не люди?)
За твоим чемоданом мятым,
Я, ведь, так же, как ты – в заплатах"…

Душу рвёт за стеной гитара.
Подпевает пустая тара
Колокольным стеклянным звоном.
И несутся по всем вагонам
Не меняющимся пейзажем,
С неизменным хронометражем
Дни рождения, дни ухода…
И сдаётся опять колода.

– Дорогая Примадонна,
я, наверно, беспардонна,
но, нарушив все законы,
обращаюсь к Вам, как есть:
я последние лет сорок
слышу даже из конфорок,
из любых оконных створок
ваши песни – их не счесть.
Вы певица и актриса,
мастер драм и бенефиса,
пережили всех генсеков,
были полной и худой.
Я узнать хотела малость:
как вам это удавалось –
отыграть мильон концертов,
стать реальною звездой,
выходить удачно замуж,
находить, как будто, залежь
из мужчин, вполне приличных
и, простите, мудаков,
красоваться на журналах,
быть в негромких трёх скандалах,
в шестьдесят родить двойняшек
и забыть про должников?
Как вам удалось, скажите,
быть полвека там, в зените,
и не стать при этом дрянью,
не отсуживать дворец?
Находясь всю жизнь под лупой,
не сказать ни разу глупость,
не толпиться у кормушки
и не спиться, наконец?
Я ещё спросить хотела:
тут недавно было дело
о продюсерах «вайнштейнах»,
шоу-бизнес – то же дно,
опозорены актёры,
монтажёры, режиссёры,
операторы, шофёры,
в общем, целое кино.
Вас, ведь, тоже домогались
и, наверно, издевались,
вероятно, предлагали:
вот – диван, а это – роль?
Как, скажите, удалось вам
петь своим разноголосьем,
посылать изящным слогом,
будь он принц или король?
Я спросить хочу про бабки,
пенсионные надбавки,
гонорары за концерты.
Кроме «Грязей» есть земля?
Например, в Швейцарских Альпах?
Как ухаживать за скальпом,
чтоб иметь такие кудри?
Как у доченьки семья?
Домработница? Портниха?
Есть ли в доме повариха?
Что съедаете на завтрак?
Внуки как? А малыши?
Как живётся с пятым мужем?
Кто готовит в доме ужин?
Есть ли смысл влюбляться снова?
Что для вас «не согреши»?

… Огласила я вопросы
и, на плечи бросив косы,
приготовила блокноты,
улыбаюсь мило, жду.
Повела она рукою:
– Ты записывай за мною,
расскажу, как есть, не скрою,
я всё время на виду –
репортёры, папарацци,
(это знают домочадцы)
даже дома, лёжа в ванной,
я смотрю по сторонам,
вдруг, из космоса снимают,
дроны ласточкой летают,
эти гаджеты, приборы
мне уже не по зубам.
А, насчёт твоих вопросов,
так скажу: я не философ,
кто был раньше недолюблен –
недолайканный теперь.
Ты сама всё рассказала.
Делай фото для журнала.
Мне пора – ждут муж и дети.
До свиданья… Где тут дверь?

Это случилось в семидесятых, где громыхают трамваи.
Город, счастливый по-летнему, дышит торжественно,
Памятник басням Крылова, под ним – голубиная стая,
И двое глухонемых ругаются жестами.

Женщина резко швыряет букетик пунцовых гвоздик,
Машет сердито руками, бросает в мужчину кольцо,
А баснописец глядит равнодушно: он-то привык,
Все персонажи знакомы, он каждого знает в лицо.

Глухонемая беззвучно кричит. В доме напротив – настежь окно.
Всё замолкает – машины, трамвай, секретарши.
Бабка в окне готова смотреть немое кино
Здесь, перед носом ее, на Патриарших.

В этом кино всё понятно: глухонемая женщина
Никак не простит, что он был с другой, говорящей,
И скромную нитку проклятого белого жемчуга,
И глаз его странных – влюблённых, безумных, горящих.

Он тоже не рад, что это случилось ночью дождливой,
Она говорила, слова он не слышал, но чувствовал кожей,
В его голове не смолкали обрывки простого мотива,
Который он слышал, когда ещё слышал… из общей прихожей

Большой коммунальной, в наследство доставшейся общей квартиры,
Где старый сосед включал патефон со скрипучей пластинкой
И напевал какую-то песню, жаря гарниры,
И запивал то, что жарил, одной четвертинкой.

Он не любил этот голос соседа, вот, только теперь
Многое мог бы отдать, чтобы краешком уха
Услышать дурацкую песню, и как открывается дверь,
И как пролетает, жужжа вертолётною лопастью, муха.

Случайно он встретил её, которая тоже не слышит,
Им нравился дом на углу, и запах из старой шашлычной,
Их комната-крошка на верхнем, шестом этаже, под сводчатой крышей,
Где чувствовать звуки дождя вдвоём становилось привычно.

Они тишиною срослись и больше уже, чем родные.
А жемчуг? Копеечный. Может, и вовсе был это не жемчуг,
А камушки белой пластмассы, что куплены на отпускные,
Он губы запомнил, которые что-то неслышное шепчут.

Глупо – ругаться у всех на виду, где трамваи грохочут,
Руками кричать друг на друга, швыряться красивым букетом.
Одними губами он тихо сказал: «Я уйду, если хочешь,
Но только боюсь, мы будем жалеть, дорогая, об этом».

Кольцо заиграло мотив на ксилофонных рельсах трамвая.
Мужчина её уходил в никуда ускоренным маршем.
И замолчала в невольном смятении вся голубиная стая.
И женщина глухонемая беззвучно кричала на Патриарших.

Он раньше стихи сочинял, играл на электрогитаре,
дарил подругам духи, с друзьями просиживал в баре,
пил без закуски портвейн в гулком холодном подъезде
и предлагал незнакомке жить, как влюблённые, вместе.

Утром курил, болел головой, извинялся неловко,
брал два бульона с пельменями в маленькой, душной столовке,
имя её воскрешал, лихорадочно в памяти роясь
и понимал, что не станет ни храбрецом, ни героем.

Он в тёмном подвале теперь, где трубы, промозгло и сыро,
он дважды женился и дважды развёлся, не вырастил сына,
стихов он не пишет, а стол заменяет электрогитара,
убитая кем-то и, к счастью, в углу не кончается тара.

Себе он сварганил из водочной пробки подобье медали
и тост произнёс под сивуху, "раз власти не дали",
никто и не знает, что есть у него небольшая заслуга –
он прошлой зимою из проруби вытащил пьяного друга.

Всё уходит, как ветер в сквозную дверную щель,
Как вода утекает в песчаное топкое днище,
Накренится копна из несданных в утиль вещей,
Кто носил их, неважно — монах или принц, или нищий.

Всё уходит в пространство из чёрных, как бархат, дыр,
Поглощаясь туманом, годами, молчанием, дымом,
И зияют воронками соты безлюдных квартир,
Им, бесстёклым, уже не опасны дожди и зимы.

Всё уходит: актёры и зрители, свечи и тень,
Побеждённый, его победитель, оркестр на параде.
И останется на чердаках повзрослевших детей
Только музыка, свёрнутый холст и стихи в тетради.

Курьер появился в дверях, деловито
Вручил ей огромный букет алых роз,
Она расплатилась за дверью прикрытой,
Рассыпала локоны рыжих волос,
Окинула взглядом своё отраженье,
Помада блестит (красный цвет ей идёт).
Включила улыбку, воображенье,
Как будто бы личный её самолёт
Доставит в любую желанную точку
С подарком на шее — роскошным колье…
Она не какая-нибудь одиночка,
Всегда наготове, в ажурном белье.
С букетом курьер преподносит коробку
От Дольче Габбана, берёт телефон,
Снимает её и, глотнув газировку,
Спеша, надвигает на лоб капюшон,
Хватает цветы и коробку Габбаны —
Осталось одиннадцать вызовов. Снег,
Сугробы по пояс, клиенты — болваны,
В желудке за сутки — один чебурек.
Она в инстаграм выставляет все фото —
Эффектные ракурсы, ласковый взгляд,
И, если придётся идти к эшафоту,
Она не признается в том, что наряд,
Улыбка, букет — декорация жизни,
Коробочка с бантом — фальшивка, мечта,
Которая, может, когда-то свершится,
Пока не увяла её красота.
Получит сто тысяч восторженных лайков,
С ресниц удалит высыхающий клей,
Наденет простую домашнюю майку…
Курьер скажет в трубку: "Я еду, хозяйка,
Аренда букета — пять тысяч рублей".

Лает собака в соседнем дворе.
Плачет? Смеётся? Мечтает? Ворчит?
Может, горланит о зле и добре?
Может быть, сердце кровоточит?

Или советует: просто отдай
Страхи, сомнения, правду и ложь.
Может быть, знает она, сколько тайн
Под балдахином супружеских лож.

Может быть, ноет собачье ребро
Так же, как ныло и в каменный век.
Может быть, видит, как грустен Пьеро
Между задёрнутых штор или век.

Будет всегда экспонат для битья —
Строки ли, ноты ложатся на лист,
Что-нибудь умное скажет судья —
Пишет ли Лермонтов, грезит ли Лист.

Пусть не на этом поймают, на том,
И не простят ни любовь, ни каприз,
Пусть написал ты стотысячный том
И получил утешительный приз.

Но не наполнить ничем решето —
Признанный гений ты или чудак.
Лучше запомнить и выучить, что
Бездари лают громче собак.

Если вдруг не хватает мечт,
Настоящих, до самых мачт,
Тех, что нужно всегда беречь
И в копилку своих удач
Положить и закрыть на ключ,
Где ни снег не найдёт, ни дождь.
Пусть висят одеяла туч,
И стеною нависла ночь.
Даже в самой чернильной тьме
Есть мерцание вечных звёзд,
И в любом открытом письме
Есть частицы закрытых гнёзд.
Там, в частицах — такая жесть,
С ней не каждый сумеет жить,
Не всегда согревает шерсть,
Но всегда опасны ножи
И ружьё — украшенье стен
Театрально коротких пьес.
Сколько было финальных сцен,
Сколько раз расступался лес.
И, казалось бы: вот, бери,
Где-то там, среди тысяч неб,
В зарождении той зари
Есть блуждающий, главный нерв,
Что всегда усмиряет боль
И снимает балласты с плеч.
Это значит: пришла любовь
Как единственная из мечт.

Хрупкую девочку помню на шумном перроне,
Взрослое горе в испуганных серых глазах,
Платье "весёленький ситчик" и – пусто в бидоне,
Сволочи-стрелки бежали в настенных часах.

Хрупкая девушка быть захотела счастливой,
Горе своё залечила в объятьях других.
Мальчик в тетрадке помятой писал торопливо
И перечёркивал снова и снова свой стих,

И вытирал, и писал, чтобы вырвать с корнями
Пыльный перрон и настенные эти часы,
Девочку, старый бидон, разговоры с друзьями,
Шёлковый локон ее золотистой косы.

Женщину помню на том же холодном вокзале,
Где поменялись местами перрон и она,
Стало отчётливо ясно, что всё досказали
Мальчик ничейный и девочка – чья-то жена.

Встреча случайная, выла февральская вьюга,
Ярко блестела заколка в ее волосах,
Только бесстыдно сжимали в объятьях друг друга
Сволочи-стрелки в замёрзших вокзальных часах.

Этим летом стояла жара не такая, как раньше,
мы увидели скромный отель, полупустой ресторанчик
где-то в глухом, Богом забытом, лесу.
В полном молчании люди сидели у бара,
на крохотной сцене в углу стояла гитара,
жарко было лежать на дощатом полу рыжему псу.

На нас обернулись все сидящие в ресторане,
вода перестала урчать в продырявленном кране,
стояла немыслимо громкая тишина,
словно пришли мы с тобой из грядущего века —
два, таких же двуногих, двуруких, простых человека,
мы сели за столик у маленького окна.

Улыбчивая официантка – когда-то красивая женщина,
на левом стекле очков – вертикальная трещина,
около глаза – багровый синяк.
Стало не по себе. Я важно уткнулась в меню,
словно в Манхэттене, на Пятой сижу авеню,
и у меня, как минимум, свой особняк.

Несколько видов блинов и дымящаяся яичница
на слишком ярких картинках. Я, будто отличница,
ткнула пальцем в простой омлет.
Еды не хотелось, только холодной воды
и сразу уйти из этой, висящей в пространстве беды,
и затеряться, и замести свежий след,

Чтобы не видеть повёрнутых в нашу сторону лиц
с пустыми глазами зияющих чёрных бойниц.
Тебе было жарко, ты был, как несчастный пёс,
ты как-то растерянно огляделся вокруг.
"Сейчас я вернусь, подожди", — промолвил ты вдруг…
Дальше был звук удаляющихся колёс.

Я сразу не поняла, что это уехал ты,
стало нехорошо от этой густой духоты,
люди не шевелились, не произносили слова,
гитара стояла без струн, шипела разлитая Кока-кола,
пёс оказался картонным, приклеенным к полу,
лишь официантка была жива.

Я попыталась пошевелиться, но не могла,
за мутным окном начинала сгущаться мгла.
"В наших местах каждый день – дожди, –
сказала она, поставив на стол омлет, –
я живу и работаю здесь три тысячи лет,
и никто, кроме этого парня, не смог отсюда уйти".

Сколько я просидела за этим столом, не знаю,
всё это время дымилась горячая чашка с чаем —
простая иллюзия жизни, красивая и бутафорная.
На мой телефон пришло от тебя сообщение:
"Когда мы вошли, я сразу узнал помещение,
ты же хотела найти отель "Калифорния".

На последний ряд билет возьму я,
Непривычно пусто в кинотеатре,
В сотый раз комедию простую
Мужичок в потрёпанной ондатре

Смотрит, засыпая в тёмном зале,
Здесь тепло и не летают мухи,
Дома — бабка — в чесноке и сале,
Злобная, колючая, не в духе,

Запахи котлет с истёкшим сроком,
Ни надежды, ни любви, ни веры,
Плохо мужичку и одиноко,
Во дворе — одни пенсионеры.

Он вздремнёт и будет ему сниться
Девка молодая да хмельная
И невиданная заграница,
А не пресловутая пивная.

За границей старики беззлобны,
Вон, как там смеются, на экране,
Там и жизнь вполне себе удобна,
И вода невыпитая в кране.

Я в кино зайду, чтобы согреться,
На последний ряд тихонько сяду,
Если я не вспомню, вспомнит сердце
Затемнённый зал семидесятых.

Убежав с ненужного урока,
Только здесь я становлюсь покорной,
Чёлка на глазах. Не одиноко.
Не пришла еще пора поп-корна.

На моём ряду сидит нескладный
Из другого класса скромный мальчик,
Ест пломбир ванильно-шоколадный
И хрустящий вафельный стаканчик.

Прошлый век уйдёт и нулевые,
Чёлки нет, есть локон непокорный,
Я сажусь, как будто бы, впервые,
На последний ряд с ведром поп-корна.

Соедините меня, барышня, хоть с кем-то,
чтобы ответили на линии хоть что-то,
я улетела бы, не думая, куда-то,
в другую быль,
где буду нежною и нужной хоть кому-то,
и будут смыслы написания чего-то,
я окажусь, быть может, правою хоть в чём-то.
Ах, если бы.
Но только барышня молчала почему-то,
соединяя не меня с далёким кем-то,
и этот кто-то отвечал ей ниоткуда —
её связной,
по проводам летел к кому-то от кого-то
неслышный голос, убегающий куда-то,
и только зуммер выдавал себя гудками,
соедините меня, барышня,
со мной.

Белел январь, на снег ложился снег,
Сплетались дни, зрачком чернели ночи.
По снегу шёл обычный человек,
Он путь срезал, он думал: так – короче.
Пока он шёл, растаяли снега,
Женился сын, дочь родила двойняшек,
Река опустошила берега,
Он путь срезал по полю из ромашек,
По горным рекам, по тиши озёр,
По облакам, нависшим над степями.
Пока он шёл, пустел знакомый двор,
Политый барабанными дождями,
Весна стекла с прозрачного стекла,
Двойняшки выросли, не стало дня былого.
Он шёл вперёд, как острая стрела,
Быстрее вылетающего слова.
Желтел октябрь. Катилось солнце в тень,
Мелькнули приоткрытые ворота,
Ему идти осталось ровно день –
Один виток земного оборота.
Он так спешил. Он всё сказать хотел,
Он даже сохранил ключи от входа,
Он помнил женщину, прикосновенье тел,
Их разговор последний, до восхода.
Он старый дом увидел, наконец,
И женщину, что ждать не перестала.
Она сказала: «Заходи, беглец,
Ты срезал путь… не более квартала».

Обещают то снег, то ливень,
Скачет градусник вверх и вниз,
Замерзает вода в заливе,
И дрожит на ветру кипарис.

Ломят кости и, ноет тело,
Под глазами черны круги…
Я на правую ногу надела
Ботинок с левой ноги.

Всего хватает — неба, солнца,
недавнего дождя,
воды из гулкого колодца
и, вместо вешалки, гвоздя,
допитых тостов, сладких тортов,
кофейного зерна,
оздоровительных курортов
и виноградного вина,
шкафов хватает в новом доме,
всё выше города,
всего и всех хватает, кроме
ушедших в никогда.

Только прошу: ты дослушай меня до конца,
Пообещай, что не будешь перебивать.
Нету ни гор золотых у меня, ни дворца,
Всё, что осталось – на облаке где-то – тетрадь.
В этой тетради ты в чём-то узнаешь меня,
Руки узнаешь, что тщетно пытались взлететь.
Было, что я на безрыбье ловила линя –
Неприхотливая рыба сама метит в сеть.
В этой тетради – всё то, что сказала другим,
Всё по минутам расписано, хочешь, проверь.
То, что считается кем-то таким дорогим,
В стопках – комплекты белья и распахнута дверь.
Там ты увидишь меня некрасивою, злой,
Грубым мужланом и сахарно-приторной леди.
Может, кого-то спасла я от пули шальной?
Может, сидела Иудой на позднем обеде?
Всё же, надеюсь, что нет… Ну, а если? А вдруг?
В общем, ты в этой тетради увидишь так много:
То, что узнать не должны бы ни дети, ни внук,
То, что сейчас не пустила бы близко к порогу.
Все мои мысли – от светлых до самых дурных,
Весь лабиринт, что потянет на премию века
"Выхода нет". Может, я – тот, не пойманный псих,
Кто шифровал неслучайный геном человека?
В этой тетради – всё правда процентов на сто,
Вся моя жизнь до тебя – в образцовом порядке.
Как в преферансе, я выложу карты на стол –
Ни козырей не осталось, ни женской загадки,
Между страницами — мой неоплаченный счёт,
Я не смогла отворить приоткрытые дверки.
Видишь табличку «закрыто на переучёт»?
Подпись.
Число.
И подписанный акт о проверке.

Дядям и тётям желаю ума,
Детям — счастливого детства,
Чтоб согревали зимою дома,
Чтобы на жизнь были средства.
Женщинам — истинных чтоб мужиков,
А мужикам — женской ласки,
Всем — избавляться от мудаков,
Верить в себя, а не в сказки.

Я мечтала о крутом "Мерседесе",
Я хотела колесить в "Ягуаре"
И, подобно настоящей принцессе,
Прокатиться на курортном бульваре,

Чтобы волосы мои развевались
На ветру и, чтобы все незнакомцы
На меня смотрели и улыбались,
Будто я само весеннее солнце.

Чтоб любимый обнимал мои плечи,
Согревал меня в холодной метели
И шептал мне о любви каждый вечер,
А наутро – чтобы кофе в постели.

Проносились "Мерседесы" и "Вольво",
"Ягуары" и понтовые "Бентли"
По другим путям вполне добровольно,
Только мимо моего эпицентра.

И, когда я ждать совсем перестала
И не верила в звезду и удачу,
Я мужчину своего повстречала
В электричке, по дороге на дачу.

Этот, очень необычный мужчина
Ни богатство не сулил, ни кораллы,
У него была большая машина,
Ослепительна, как новый корабль.

Мы возили с огорода картошку
На красивейшем авто, ярко-красном.
Всё, что было до него – понарошку,
Я ждала его всю жизнь не напрасно.

И завидовали тайно подруги,
Что теперь я стала дамой шикарной.
Разъезжаю я по нашей округе
На машине, на его, на пожарной.

Она цепляется за прошлое,
Она боится окончания,
Там земляничное пирожное,
Её неловкое молчание,

Его внезапное волнение,
Их разговоры бессловесные,
Что превращались в уравнение
С двумя, по сути, неизвестными,

С двумя, не знающими опыта
Вкушения плода запретного,
А обещанья полушёпотом –
Всего лишь музыка рассветная,

Семь нот, зависимых от случая,
От инструмента настроения,
Пока она – лекарство лучшее
Внутри его сердцебиения,

Он для нее пока единственный,
Они не ведают проклятия,
И кажется таким таинственным
Их неумелое объятие

И слишком быстрое прощание,
И слишком медленная музыка,
Невыполнимы обещания,
Когда наигрывает блюз рука,

И ветер развевает волосы,
И всё спокойнее дыхание,
И затихают звуки голоса,
И слишком тихое признание,

И не доедено пирожное –
Любви свидетельство молчащее.
Она цепляется за прошлое,
Как будто в прошлом – настоящее.

Примеряла судьбу чужую на голое тело,
Надевала прозрачное платье, собою вертела
Перед зеркалом, ласковым в тёплом луче абажура,
Говорила себе, улыбаясь: "Красавица, Шура!"
Выставляла себя напоказ в социальной сети,
Демонстрировала уменья свои в балете,
На шпагат садилась легко, а-ля Волочкова,
За столом сидела на фото не с кабачковой,
А икрой золотой, заморской, самой белуги,
На дорожку ковровую шла за свои заслуги,
Белозубо сверкала собой на крутых приёмах
И особо роскошно смотрелась в дверных проёмах,
Там, где солнце уходит подзарядиться на ночь,
И включала музон, где поёт чуть печальный Налич.
Муж во всём потакал, говорил, что не дура,
Весела душой, не глупа, хороша фигура.

А она снимала с себя дорогое платье,
Удаляла остатки грима, старея статью,
И неласково зеркало было пред абажуром,
И смотрела она на себя: "Ну, и дура ты, Шура,
И чего не хватало тебе в этой жизни краткой?"
По щеке слезу янтаря пускала украдкой.
Прожила, торопясь, всё боялась остаться бедной,
От себя отгоняла себя: сны свои и беды.

И, когда замаячила ленточка с надписью "финиш",
И она поняла, что себя у себя не отнимешь,
На себя не наденешь то, что тебе не впору,
Что с горы спускаться труднее, чем двигать в гору,
Что последний круг перед финишем — самый сложный,
Потому и машины помощи неотложной
Для таких, как она, дежурят на стадионе,
Что она никому не нужна в своём марафоне,
Успокоилась, грим сняла, зеркала разбила
И сказала себе: "Спасибо за то, что было"…

И лежала чужая судьба не налезшей шкурой
На кровати, в тёплом луче, под абажуром.

Аэропорт. Кафе. Раннее утро.
Кофе в бумажном стаканчике вряд ли разбудит.
Припорошила француженка лёгкою пудрой
лоб загорелый, чтоб полусонные люди
могли любоваться свежестью утренней девы,
влюблённой совсем не на шутку в красавца-француза,
который снимает на фото свою королеву.
Распущены волосы, полурасстёгнута блуза
француженки, пахнущей кофе и утренним сексом,
улыбка не сходит с лица после ночи бессонной.
Он кормит подругу медово-ореховым кексом
и нежно ее называет своею Мадонной.

Доели. Допили. И душами стали чуть ближе.
Влюблённые часто бывают почти бестелесны.
Потом объявили в динамиках рейс до Парижа
и, он покатил на посадку ее инвалидное кресло.

Одним надоели маски,
Другим – наполняйте миски.
Одни свято верят в сказки,
Другие – сверяют списки.

Одних называют "командой",
Другим говорят: "отшельник".
Одни быть желают пандой,
Другие – срывают ошейник.

Одни убегают в лето,
Постелью другим – сугробы.
Худеют одни – на конфетах,
Другие жиреют – от злобы.

Одни выбирают клетку,
Другие – размах пейзажей.
Блаженство одних – кругосветка,
Другие – живут распродажей.

Одним благодатно в разлуке,
Другим – по команде: "Место!"
Одни опускают руки,
Другие ползут к Эвересту.

Частица любви и света
Живёт, вероятно, в каждом.
Но, унося секреты,
Все исчезают однажды.

Если бы знали рассветы,
Как скоротечен их срок,
Если бы знали поэты,
Что написать между строк,

Чтобы хотя бы к закату
Не усмехался творец
Чёрною бездной квадрата
С надписью краткой "конец".

Новый рассвет не по книгам,
Не по талмуду живёт,
Дышит не вечностью — мигом,
Так интереснее взлёт.

А для заката — мгновенье —
Игры палитры цветной,
Лёгкое прикосновенье
К тонкой полоске земной.

В тьме — зарождение света,
В небе — безбрежность земли.
Если бы знали рассветы,
Если б закаты могли.

Можешь ступать, как кошка по раскалённой крыше,
Вроде, привычен путь, а скользишь невольно,
Вроде, ты наверху, всё оттуда слышишь,
Лапы твои исцарапаны, но не больно.

Ты привыкаешь к тому, что наклонная черепица,
Сложенная большим человеком, тебе незнакомым,
Может в любой момент под тобой провалиться —
Первая жизнь твоя может свернуться комом.

Может быть, ты дождёшься еще вторую,
Третья, седьмая, девятая — станут былью,
Ты приземляться умеешь на землю сырую,
Лапы свои расправив, не лапы — крылья.

Мягкие крылья с когтями опасного зверя,
Ими ты можешь открыть в чью-то душу дверку,
Люди чернее кошачьих пустых суеверий,
Проще тебе полететь, чем спуститься сверху.

Для человека — серый — всего лишь серый,
Ты замечаешь в нём двадцать пять оттенков,
То, что ты никогда не считаешь верой,
Для человека — одна неприступная стенка.

Чтобы сидеть на ветке, мурлыча песни,
Должен тебя прикормить не хозяин — дорога,
Пусть называют "синдромом высотной болезни"
Любовь к раскалённым крышам.
Так ближе к Богу.

Женщина с цветком и окнами на юг
медленно рождается из твоих рук,
тело ее оживает на белом холсте,
чайник пузатый пыхтит на плите,
а ты одеваешь ее в прозрачное платье,
стрелки, застывшие на циферблате,
смотрят на женщину эту тайком.
Когда-то ты с нею не был знаком,
ты сочиняешь ее, отбирая у жизни, в которой
она, прикрываясь оконною шторой,
в комнате, вырытой лопаткой сапёрной,
где тараканы — кофейные зёрна —
бегут врассыпную на пыльном полу,
старуха-соседка в тёмном углу
с приданым — просроченным валидолом,
полы вытирает тряпичным подолом,
шаркает громко, согнувшись крючком
или лежит полжизни ничком,
в коробке старухи — потёртые снимки,
серёжки дешёвые, две невидимки,
на случай приезда любимого сына,
от одиночества необходима вакцина.

Воздушная женщина на белом холсте
старуху не помнит, не знает себя в нищете,
не ведает горя,
всё, что есть у нее — дом с видом на море,
песок, солнечный круг,
и всё, что надо тебе — женщина с цветком и окнами на юг.

Был субботний летний день
Двадцать первого числа.
Стал столом широкий пень —
Светка скатерть привезла —
Педантична, дочь посла.

Каждый занят был своим:
Жарил шашлыки мангал,
Светка поправляла грим,
Марк решительно шагал —
Он калории сжигал.

Витька пел. Серёга пил.
Вера, женственно мудра,
Ловко разжигала пыл
Верхней областью бедра —
Лето, всё-таки, жара.

Вера — Витькина жена
Со студенческой скамьи,
То ль графиня, то ль княжна,
Из зажиточной семьи
Адвоката и судьи.

А Серёга — Светкин муж,
Глаз — горящий уголёк,
Выпить любит и, к тому ж,
Женский пол — его конёк,
В бёдрах видит он намёк.

Марк, как путник, одинок,
Пара лишних килограмм,
Он — художник и игрок,
Он далёк от личных драм
И чужих раздетых дам.

То ли Веркино бедро,
То ль заманчивая тень,
Но Серёгино нутро
Задрожало в этот день,
Словно он — большой злодей.

И пока жена спала,
Притомившись от жары,
Превращалась в пух зола,
Марк сгонял свои жиры
После мяса и икры,

Витька вдохновенно пел,
До испарины на лбу,
Вдруг Серёга разглядел
В Верке счастье и судьбу,
Заодно, свою рабу.

А что Верка — не его,
А товарища жена,
Тут Серёги естество,
После водки и вина
Как в былые времена,

Воспротивилось ему.
Напевая "Болеро",
Неизвестно, почему,
Юркий, будто Фигаро,
Взял он Верку за бедро

И взлетел под облака,
И туманы рассеклись,
Верка ойкнула слегка,
Марк взглянул в восторге ввысь
И схватил холсты и кисть.

…. Много выпито вина,
Остывал в лесу мангал,
Был Серёга с бодуна,
Витька пел, а Марк шагал
И картинки рисовал.

Сны сбываются, если
Их не видеть совсем –
Зарождение песни
Не зависит от тем.
Где-то что-то включилось,
Будто автопилот,
Или чудо случилось,
И ложится в блокнот:
"Сколько миль между нами
И разбитых дорог,
Океанов с волнами,
Недописанных строк,
Недосказанных пауз,
Разлетевшихся бус.
Не наполненный парус,
Не начертанный курс.
Сколько было меж нами
Нераслышанных слов,
Бессловесных цунами
Неприснившихся снов.
И однажды зимою
(Так угодно судьбе)
Нас столкнуло с тобою
В многолюдной толпе.
Я узнала мгновенно
Своего визави,
Словно впрыснули в вену
Макродозу любви.
И не дважды, не трижды
Я бы в жизни земной
Повторила всё, лишь бы
Ты был счастлив со мной".
Где-то слева, под кожей,
Перестало болеть.
Сны сбываются тоже
Стоит лишь расхотеть.

Ты расстроена снова,
словно небо в дожде,
игрока запасного
я держу на гвозде,
иногда слышу звуки
и стою, не дыша,
забывают не руки,
забывает душа,
как не чувствовать выси,
но, с другой стороны,
от кого-то зависит
натяженье струны
и куда текут реки,
где кончается круг,
ты зависишь навеки
от касания рук,
настроенья чьего-то,
от дождей и снегов,
от судьбы поворотов,
от реки берегов,
ты зависишь от слуха
в одиночке, в толпе,
если ты звучишь глухо,
значит, плохо тебе.
Пусть исчезнут все звуки
в ускользающем дне,
но останутся руки
на гитарной струне.

"… Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал".
Павел Коган.

Он столько лет себя искал,
Среди дорог и острых скал,
Среди грозы и облаков,
И умников, и дураков.
Он обошёл весь шар земной,
Был брошен сыном и женой,
Забытый, ненадёжный друг,
Он выпустил себя из рук,
Как птицу, только без крыла,
Ни тела больше, ни тепла
Не чувствовал на том пути
И стал искать в другой сети.

Там был он сам, любовь и сны,
Дыханье женщины, весны,
Подросший сын, живой отец
И затянувшийся рубец.
Он столько лет искал не там,
Не к тем спешил он воротам,
Не те проплавал он моря.
И тут он понял: очень зря
Он с детства "Гугл" не любил,
Он с детства в "Яндекс" заходил.

Рос быстро сын. Взрослел щенок.
Врывался в дом дверной звонок.
Гостей встречали у крыльца.
Был праздник. Не было отца.
Мать не сидела за столом
И не жалела о былом —
Ей было некогда всегда.
Из крана капала вода.
В кастрюле парился бульон.
И появлялся почтальон,
Как по часам, в двенадцать дня.
Мать, отрываясь от огня,
Смотрела молча на него,
Он сокрушался: "Ни-че-го,
Но завтра что-нибудь придёт".
Он сам не верит. Он уйдёт.
Мать погорюет у окна,
Подаст гостям ещё вина,
Возьмёт гитару со стены —
На ней четвёртой нет струны,
Она оборвалась в тот миг,
Когда поднялся воротник
Отца, идущего в метель.

В чулан убрали колыбель.
Учился сын. Щенок подрос.
Теперь рычит мохнатый пёс,
Когда чужие во дворе,
Он как хозяин в конуре
Всё должен видеть, слышать, знать.

Гостей не провожала мать.
Наутро жарила блины.
Храп громыхал из-за стены —
Сватья, братья, мужья сестры.
Съедали летом комары.
За годы — нет ни письмеца.
Все были. Не было отца.

Сын попрощался, пёс сбежал,
Когда окреп и возмужал.
След от гитары на стене.
Всё тот же двор в её окне.
Мать коротает вечера.
Она пуста и — конура.
Лыжня на пальце — от кольца.
Всё было. Не было отца.

Я ему написала две строчки в далёком апреле:
"Мы с тобою когда-то на воду морскую глядели,
Помнишь пару дельфинов и как их улыбки похожи?"
Я хотела сказать, что мы были влюблёнными тоже
И не думала: прошлое лучше оставить в покое,
Может, он и не вспомнит, что был этим летом со мною.

Я ответа ждала, проверяла последнюю почту,
Отворяла замки и калитку в заборе непрочном,
Вспоминала его загорелым, со старого снимка,
Где среди кипарисов, у моря, стояли в обнимку.
Я смотрела в окно три зимы, три засушливых лета,
Я хотела его разлюбить, но дождаться ответа.

Он молчал, проверяя надёжность натянутых нервов,
Я его называла трусливым, недобрым, неверным
И прощала за то, что боится влюбиться по новой,
А потом обвиняла работников службы почтовой,
Что они потеряли две, самые важные, строчки.
Я себя довела до последней, мучительной точки

И забыла слова, что когда-то ему написала,
Как расстались мы с ним, когда поезд дополз до вокзала,
Как встречали меня и встречали его торопливо,
И была в этот вечер Москва холодна и дождлива,
Нескончаемо песни летели из радиоточек,
И зелёный погас огонёк и, отсчитывал счётчик
Не столбы, не минуты, не мили, а сколько осталось
До ближайшего дня, из которого это писалось —
Две короткие строчки в цветущем недолгом апреле.
… Я не знала, что он умирал на больничной постели.

В этом зеркале, в этой комнате
Отразится ее лицо.
И останется в старом городе
Покосившееся крыльцо.

Словно птица, она мимо времени
В платье ситцевом пробежит.
На обочине с яркой зеленью
Лето с осенью согрешит.

И закончится шелест лиственный,
Заблестит на снегу лыжня,
В этом зеркале — гладкой истине —
Будет смятая простыня.

Время скорым уедет поездом
С багажом своим в два крыла.
И она усмехнётся горестно:
"Как состарились зеркала".

1.
Люби её разной:
проснувшейся не в духе,
некрасивой, безобразной,
в платке старухи,
когда ей плохо,
когда не так уж и больно,
когда не любит Бродского или Блока,
а сама пишет рифмой глагольной,
крушит в доме посуду,
взлетает до потолка,
разгляди глаза её — изумруды,
даже если она похожа на взрывника
и может разрушить мир
потому, что он против неё,
когда она заполняет собой эфир,
забывая, что здесь — и твоё жильё,
когда, поджав ноги, бросается на диван,
эта поза в её исполнении
означает, что ты — болван,
не умеющий принимать решения,
она знает, что это не так,
но сейчас её время наносить удар,
брать её личный рейхстаг,
чтобы выпустить пар,
всё равно, люби её,
даже, если она похожа на свору собак,
в ней иногда просыпается зверьё,
взрывается бензобак
и разносит всё в округе,
как злость чужеземца,
ей просто нужны твои руки,
стук твоего сердца,
которое любит её несуразной,
невыносимой, готовой в бой,
люби её разной,
хорошей её полюбит любой.

2.
Люби его опустошённым,
разлюбившим себя самого,
люби, как не умели прошлые жёны
любить его,
люби, когда ему ничего не нужно,
когда для него нет даже тебя,
когда ему вечерами душно,
а днём, сердце скрепя,
он делает то, что не хочет
или не делает вовсе,
когда вместе со всеми он не хохочет,
а его одноклассник лидирует в "Форбсе"
и даже имеет свой самолёт,
люби его с мая до мая,
люби, когда ему не везёт,
везучим его полюбит любая,
люби его молчаливым,
замкнутым в свой мирок,
сделай его счастливым,
чтобы не был он одинок,
составляя подоходные вычеты,
и не знал, что его наследие —
ваши с ним фотографии "диджитал"
и одна на двоих статья в "Википедии".

Я — на фото — с прекрасным бантом,
нет и года, как я живу,
я ещё не пишу диктанты,
я свою начинаю главу,
я глазами смотрю большими
в этот маленький мир вокруг,
я сижу на своей вершине
из сплетённых друг с другом рук,
я еще — в середине мая,
в волосах — золотая масть,
эти руки, я точно знаю:
ни за что не дадут упасть.

Я — на фото — с короткой чёлкой,
то ли девочка, то ли Гаврош,
я снежинкой стою под ёлкой
и не знаю, что это — ложь,
что снежинки, в любом раскладе,
исчезают бесследно, вмиг,
что нельзя написать в тетради
белым снегом на чистовик.

Я — на фото — в воздушном платье,
то ли это летят дома
мне навстречу, в мои объятья,
то ли в воздухе я сама
рассекаю и льды, и тучи,
и приветливы небеса,
впереди будет только лучше,
в двадцать лет не страшна гроза.

Я — на фото — курю, не видя,
что фотограф меня поймал,
то ли кто-то меня обидел,
то ли кто-то меня сломал,
безучастно смотрю под ноги
и не вижу весны вокруг,
кроме пыльной, пустой дороги
и разжатых внезапно рук,
ничего.

Мне на фото — сорок
то ли вёсен среди сорок,
то ли летних скороговорок,
я держу в руке номерок
от пальто на премьеру МХАТа,
я учиться пришла ремеслу
в прошлом веке, давно, когда-то,
и тогда в чемодан на полу
уместилось полжизни сразу:
сладкий дёготь и горький мёд,
стал понятнее смысл фразы:
"Всё, что ищешь, тебя найдёт".

В волосах моих — невидимки,
перечёркнут давно диктант,
проступает пятном на снимке
мой, когда-то прекрасный, бант.

Возникла бы муза в проёме дверей,
я б вынесла мусор из жизни своей:
тряпьё из квартиры в пятнадцать слоёв,
значки, сувениры из жарких краёв,
стаканчики, рюмки, песок с островов,
вчерашние юбки, огрызки мехов,
кассеты и плёнки (ни дат, ни имён),
очки и пелёнки из древних времён,
из памяти – лица, обиды и боль,
из ящика – спицы и старый пароль
от первого компа, и ключ от замка,
и строки о ком-то, мечту грибника –
лукошко-плетёнку, сухие цветы,
из детства – утёнка, из лета – зонты,
из осени – листья средь книжных листов,
из юности – письма, рисунки цветов –
из первого класса, помятый брелок,
кусочки атласа и атлас дорог.
Я целые сутки носила мешки:
тряпичные сумки и ремешки,
расчёски, панамы из мятой джинсы,
чужую пижаму и труса трусы,
халаты с заплатой, гитару с дырой,
контракты с зарплатой и прочей мурой.
Всё вынесла к чёрту, вдохнула рассвет,
отбила чечётку (соседям привет).
Рассеялись тучи, распахнута дверь
и дышится лучше, не жалко теперь,
что выброшен мусор из головы.
Ждала в гости музу… напрасно, увы.

Давай убьём время
в кафе на углу Бродвея
и семьдесят пятой,
там тихая музыка вечерами,
сцена, освещённая прожекторами
и чай с мятой.

Давай убьём полночь,
когда луна будет полной
и в кафе – море людей,
они всегда с музыкой спорят.
Вчера мы с тобою сидели у моря
и убивали день.

Сегодня поют клавиши рояля,
машины устают сигналить,
тарелки забывают греметь,
официанты застывают на месте.
Давай послушаем музыку вместе
и завтра убьём смерть.

Январём заметало мои дома,
А потом заметала себя сама,
По весне открывала лицо дождям,
Доверяла судьбу свою площадям,
Танцевала на пару с августом
И проблемы решала запросто.
Не боялась я тёмной улицы,
И меня называли умницей
За "пятёрку" по поведению,
За хорошее настроение,
За помывку домашней утвари
И за то, что зимою кутали,
Но молчала, терпела стойко я,
И не хныкая, и не ойкая.

А потом называли девочкой,
И тетрадки мои в линеечку,
Где стихи говорят синкопами,
Изучали под микроскопами,
Находили в словах одни шипы,
Говорили, мол, надо тише бы.

А потом называли сволочью –
Я домой возвращалась полночью,
Не впускали, грозились выкинуть,
Но любовь ни купить, ни выклянчить.
Проклинали, топили в омуте,
Оставляли в пустынном городе
Без копейки, без слова доброго,
И теряла я всё, что дорого,
Ничего не согрело в холоде,
Не купалась в мехах и золоте,
Не просила о снисхождении,
Не гордилась происхождением,
Всё равно, говорили: «Баба же,
Что ей нужно? В журнале вкладыши,
Платье новое, заграничное
Да поляны еще земляничные».
Говорили, что слишком гордая,
Что опасна, как речка горная.

Двери хлопали. Слёзы капали.
Время тянется. Годы канули,
Будто в бездну беззвёздно-чёрную,
Театральную, бутафорную,
Из которой непросто выбраться,
Лучше перетерпеть и свыкнуться.

Только силы брались откуда-то,
И младенец, до глаз укутанный,
Превращался в меня-счастливую,
Не боясь ни весну дождливую,
Ни снегов, заметавших улицы,
И была я уже не умницей –
Раздражало моё молчание
И гитарной струны звучание,
И бесили мои умения,
И живучесть. Но, тем не менее,
Выплывала из шторма сильного
Без любимого, без мобильного.

А потом называли дурою,
Нерасчётливою натурою,
Мол, ушла налегке из прошлого,
От кого? Мужика хорошего,
Работящего и достойного,
Не курящего да спокойного,
Ничего не взяла из ценного,
Распрощалась легко со сценою,
Зачеркнула друзей из юности,
Говорить научилась умности,
Заплетать слова, словно рэперы.
Под картиной «Не ждали» Репина
Не ждала ни весны сиреневой,
Ни дыханья дождя осеннего,
Ни того, чтоб назвали лучшею,
Проще стать планетой заблудшею…
Только сердце стучит под темечком,
Если вдруг называют девочкой.

Вся жизнь уложилась в три месяца с лишним,
И каждый из них – тяжелей и больней.
Застыла струна, пожелтели афиши,
Как листья, слетев с омертвевших ветвей.

Всё лето вместилось в четыре недели,
И каждая, словно десяток сонат.
Мы даже подумать с тобой не успели,
Как в дверь постучался последний закат.

Все ночи остались в густом полумраке,
Сгоревшие свечи и воск на столе.
И нет ничего – первобытные знаки
На пальцах – следы обручальных колец.

Всё счастье свернулось собакой в прихожей,
Хозяина ждущей не первую ночь,
Морщин паутиной на треснувшей коже,
Желанием образ твой вычеркнуть прочь.

В горсти уместилась любовь неземная
И сжалась беспомощно, сухо, без слез.
Ты, будто, уехал, а я провожаю,
Не слыша усмешки бегущих колес.

Два слова: «Люблю тебя» – выстрелом в спину,
И нет ни осколков любви, ни следа.
Тебя проводила спокойно и чинно
И знала: твой поезд не шел никуда.

Всю жизнь уложила.
Всё лето вместила.
Все ночи оставила.
Счастье сожгла.
Тебя проводила.
Камин затопила.
Любовь прогнала.
И сгорела дотла.

Та женщина, неведомая мне,
В слегка прикрытом шторами окне
Кричала что-то в трубку телефона.
И эхо разносилось гулким стоном.

Был не похож на просьбу о любви
Тот крик, как заклинанье: «Не убий!»
Тараня облака, он на лету
Перерезал ночную темноту.

Пронзая незаконченность небес,
Врезался в круг заманчивости бездн.

Тот голос не был схож ни с чьим другим
И зная, что конец неотвратим,
Он был из будущего страха потерять
И продолжал беспомощно кричать.

А я услышала короткие гудки.
Она швырнула трубку на рычаг
И взлетом неуверенной руки
Закрыла шторы, словно саркофаг.

И мне хотелось крикнуть: «Не спеши, –
Той женщине, – он просто не решил…»
Но так чернело в полночи одно
Зашторенное наглухо окно.

Осенью, говорят, далеко улетают птицы,
Прячут себя под небом верхушки леса,
Хочется быть в тепле, заедая погоду пиццей
И не набрать при этом ни грамма веса.

А до зимы остаётся какой-то смешной ноябрь —
Тридцать дождливых суток — эпоха ночи.
Ты, провожая его, размечтался: "Я бы
Сделал еще сезон, чтобы тьма — короче,

Чтоб разобрать архивы, излишки — в топку
Чтобы задать вопросы, найти ответы,
Чтобы в любую минуту открыть коробку
И окунуться плотью в эпоху света".

Как бы из кожи ни лез, не избежать былого,
Воздуха мало, чтобы создать оригами,
Что бы ни говорили о пользе слова,
Вот бы еще научиться молчать стихами.

У меня печалька:
Убежал котейка,
Он похож на зайку,
Няшка, но без мейка.
Он такой мимишный,
Он сегодня в топе,
Цвет котэ горчичный,
В личном гороскопе
У него есть принты
И свои инсайты,
Любит лабиринты,
Смотрит котосайты
И меняет луки,
Ценит аутфиты,
У него от скуки
Волчьи аппетиты.
Я ему свитшоты
Часто покупаю,
Всё же, мы не жмоты.
Я котэ купаю,
Поздравляю с днюхой
(Друзяки, вас тоже!)
Глажу котобрюхо
И люблю до дрожи.
Вот мои стартапы,
Здесь же реквизиты,
Отпечатки лапы,
Тела габариты.
Хейтеров, походу,
Удалю для хайпа.
Кстати, как погода?
Что на телетайпе?
Эту котостори
Вы расшерьте, други,
Может, где, в конторе,
Может быть, в округе
Мой найдётся котик,
Я скажу: "Пасибки",
Запишу в блокнотик
И спою на скрипке.
Шлю вам обнимашки
И любви потоки.
Вы — мои милашки.
Ваша. Чмоки-чмоки.

Ты проснёшься однажды — тебе двадцать пять,
Всё успеешь увидеть, услышать, узнать,
А потом оглянулся — еще четверть века,
Ты еще не слепил из себя человека,
Ничего не свершил, не донянчил детей
(Пусть им стукнуло тридцать), не встретил гостей,
Не построил ни дом, ни обычный сарай,
Упустил безнадёжно жасминовый май,
Прозевал зарождение нового дня,
Не заметил, что канула в вечность родня,
Только медленно в пыль превращались листы,
На которых писал что-то важное ты —
То ли письма себе самому в никуда,
То ли метил свои города и года,
До которых не смог ни доплыть, ни дожить,
Даже сердцем своим не сумел дорожить,
Прозевал и снега за окном, и жару,
Не увидел, как солнце взошло поутру,
Не успел на закате придумать стихи,
Не очистил себя от пустой шелухи,
На простые вопросы не найден ответ.
Ты проснёшься однажды — тебя больше нет.

Пятьдесят седьмая осень,
Зря кружишься надо мной,
Платье рыжее доносишь
И закончишься зимой,

И тебя, как будто, нету,
Будто не было совсем.
Где-то есть моя планета,
Улечу туда со всем,

Что хранила и любила,
Запирала на замок,
Что со мной когда-то было,
Что никто отнять не мог.

Пятьдесят седьмая зрелость,
Вся промокшая насквозь.
Ничего, что не допелось,
Ничего, что не срослось

Это место перелома,
Ничего, что всё больней,
И летит душа от дома,
И быстрее бег коней.

Ветер бьётся в кроны сосен,
Шелестя календарём.
Пятьдесят седьмая осень
Жжёт листву в саду моём.

Я забыла. Хоть бей, хоть расстреливай,
Я не помню, зачем я пришла —
То ли суп захотела щавелевый
Доварить, то ли взять со стола…
Что, не помню и, память проклятая
Не даёт даже шанса узнать,
Что я делала в четверть девятого
И во сколько мне завтра вставать.
Недосоленный? Это шеф-повару
Не хватило ни соли, ни сил.
То я шваброй елозила по полу,
То готовила, как ты просил.
Не застелена? Я всякой всячиной
Забивала багажник с утра,
Как просил. За салями уплачено.
Ты же сам мне сказал: "Будь добра".
Я добра. Я нежна. Я заботлива.
Я — хранительница очага.
Слишком счастлива? Словоохотлива?
Просто, это любви берега
Не кисельные, а каменистые —
Не пройти, не поранив ступни.
Как бывает слеза серебристою,
Так бывают дождливыми дни.
Впечатлительно-слезоточивая?
А сегодня иные в цене?
Ты сказал: я совсем не ворчливая,
И в разведку со мною — вполне.
Неулыбчива? Это случайно я —
И с деревьев спадает листва,
Но страшнее друг с другом — молчание ,
Бьёт оно побольней, чем слова.
Ты молчишь, замурованный в панцире
Из-за самой пустой ерунды.
Я боюсь. Это как в оккупации —
Ниже неба и тише воды.
Ты из панциря выйдешь опасливо:
"Хватит, — скажешь, — ну, что за игра?"
Я в ответ улыбнусь — как я счастлива,
Что не помню, что было вчера.

"Ну, и дура, — говорила мне подружка, —
Уходить, так забирать своё:
Бабки, всю посуду, раскладушку,
Верхнее и нижнее бельё,
Чтобы ничего не оставалось,
Всё бери — и тряпки, и трофей.
Как бы ни давил мужик на жалость,
Ни грозил отвадить сыновей,
Что б ни обещал, не будь ты дурой,
Хоть звезду ближайшую… с Кремля.
Если уходить, то с гарнитуром,
Если начинать, то не с нуля".

Я же, уходя, расправив плечи,
Ничего с собою не взяла:
Ни кастрюли, ни значки, ни свечи,
В чемодане — два простых крыла,
Чуть помятых, но без всяких всячин:
Блёсток ярких, стразовых камней.
И, прогладив утюгом горячим,
Я надену их в один из дней
И взлечу чуть выше неба сини,
Огляжу земную суету,
Прокачусь на солнца апельсине,
Вспомнив детскую свою мечту.
Ничего не надо от мужчины,
От того, кого любила ты:
Ни домов, ни дружбы, ни машины,
Налегке — быстрей до высоты…

Я летела долго… с раскладушки
И, раздался голос, как в бою,
Умной, понимающей подружки:
— С возвращением на землю, мать твою.

Ольга Авенировна плакала в подушку:
Муж, скотина эдакий, взял, ушёл к другой.
Под Ольгой Авенировной рыдала раскладушка,
И катились слезы по щекам рекой.

Муж, скотина эдакий, к юному созданию,
Глупой первокурснице убежал тайком.
Он, профессор кафедры педобразования,
С молодыми девами, старый хрыч, знаком.

Ольга Авенировна — учитель математики —
Так дала бы иксами ему по голове,
Закрутила б игреком этого ревматика,
Чтоб свернулся синусом на дворе в траве.

Ольга Авенировна, в общем-то, проказница,
Учит математике будущих Ферма.
Муж, скотина эдакий — сорок пять лет разница
С глупой первокурсницей — выжил из ума.

Ольга Авенировна юбками короткими
Пифагорам будущим будоражит ум.
Мужика-изменника прибила б сковородками,
Чтобы отключился он от идиотских дум.

Ольга Авенировна — женщина ядрёная
(А в подушку плакала, то ж наедине),
Умница, красавица, мыслью одарённая,
Гибкая соломинка, гимнастка на бревне.

Ольга Авенировна любит математику —
Синусы, котангенсы, секанс, интеграл.
Дома дефилирует в шелковом халатике.
К ней когда-то сватались: бравый генерал,

Зав. какой-то кафедрой (сколько лет уж минуло),
Прокурор назначенный, комик без жилья.
Ольга Авенировна в голове прикинула
И взяла профессора для себя в мужья.

Но не быть сегодня ей ни женой, ни скромницей,
Платьице в обтяжечку и пошла она
Прямо к первокурснице, мужниной любовнице,
Прихватив бутылочку красного вина,

Чемоданчик старенький, в нём пожитки разные —
Труселя семейные, тапки да штаны,
Валерьянка вкусная да пижама красная,
Для зубов коробочка, крем от седины.

Дверь открыла девица, так себе, красавица,
Ножки — хилым иксиком, складочки на лбу.
Ольга Авенировна смотрит, улыбается:
"Где же взял он эту, прости-господи, судьбу?"

— Я — жена Климентия. Здравствуй, детка милая,
Рада познакомиться. Можно, я войду? —
Незаметно дверь она придержала силою, —
Выпьем, побеседуем, доставай еду.

Девица опешила, отошла в стороночку,
Гостью деликатную невольно пропустив,
Покраснела, бедная, заблеяла козлёночком:
— Не пойму, простите, я, в чём же Ваш мотив?

— Знаешь, детка милая, — Ольга Авенировна
Налила гранёные, до краёв, вина, —
Любит муж, Климентий мой, в кофте кашемировой
Да с носками рваными, спорить с бодуна.

Чокнулись стаканами, за знакомство выпили,
Закусили первую — всё же, не бином.
"Сын у нас с Климентием — просто папа вылитый,
Твой таким же вырастет — страшным, но с умом".

Ох, была безжалостна Ольга Авенировна
В этот вечер памятный, в этот поздний час:
"Привезла рубашки я, жаль, не все постираны,
Да носки дырявые, да…. по мелочам".

Посидели. Выпили. Спели пару песенок,
А когда за окнами затаилась мгла,
Ночь своею шторкою звёзды занавесила,
И такими добрыми стали зеркала,

Ольга Авенировна обнялась с девчушкою,
Волосы погладила, ведь она ж не зверь,
Стать они могли бы с ней заклятыми подружками,
Но внезапно в полночи распахнулась дверь,

И Климентий, радостный, в дом вошёл с букетиком
Мятым и потрёпанным, словно был в бою.
Ольга Авенировна, зная арифметику,
Моментально вывела формулу свою:

Синусы, котангенсы, секансы, косекансы —
Вот, что в жизни главное, а не баловство.
Проживу спокойно я, тихо и без секса, и
Дурака Климентия. "Забирай его,

Старого ревматика с пятнами горчичными
На рубашке, глаженой, между прочим, мной,
И с носками с дырками, и шкафами книжными,
И на шее тоненькой — с помадою губной".

Ольга Авенировна чемодан поношенный
Распахнула радостно: "Забирай, как есть".
Ужаснулась девица, увидав приданое,
До чего нерадостна и печальна весть.

Ольга Авенировна рассчитала грамотно,
Всё же, математика — наука из наук,
И совсем не зря её наградили грамотой
И слывёт умнейшею средь своих подруг.

Научилась правильно — чай, не семинария —
Мужа загулявшего возвращать домой,
Всё давно продумано, по ее сценарию —
Ольге Авенировне это не впервой.

Месяц тонкой ленточкой засверкал над лужами,
И запахло в воздухе раннею весной.
Муж, скотина эдакий, семенил, сконфуженный,
За Ольгой Авенировной, верною женой.

Лето прыгало несмело,
так, как будто ненадолго,
словно ты сейчас проснешься,
а оно уже ушло,
вот улика на подушке –
серебристая заколка,
отражается в ней солнце
сквозь оконное стекло.

Запах кофе. Ты не знаешь,
что со мной вчера случилось,
это труднообъяснимо,
как любое волшебство,
вдруг ты точно понимаешь,
что единственный мужчина
появился, и неважно
всё, что было до него.

Разноцветной семистрункой
в небе радуга играла,
стали сны цветными, словно
их художник рисовал,
знаешь, что со мной случилось?
Просто, я любимой стала,
на меня смотрело счастье
в отражении зеркал.

Мы смеялись с листопадом,
он бросался нам под ноги,
пели вместе с синим ливнем,
целовались под луной,
мы с тобой не замечали
ни сезонов, ни дороги,
ни расстроенной гитары
с тихо лопнувшей струной.

… Растворились краски лета
в налетевшем снегопаде,
черно-белым стало небо,
землю снегом занесло,
я стою на перекрёстке
в шутовском своём наряде,
отражением размытым
сквозь оконное стекло.

Я же знала: это лето
притворилось, что надолго,
а само сбежало в пропасть,
где депо мохнатых туч,
и блестит напоминаньем
серебристая заколка
на подушке, где недавно
улыбался солнца луч.

У него – Айфон бесценный, люксовый,
Пропуск в клуб престижный, модный, блюзовый,
"Ламборгини" высшей категории,
Островок неброский в Черногории,
Самолёт с гидромассажной ванною,
Именное полотенце банное.

У неё – квартирка общей площадью
Двадцать метров, ни колёс, ни лошади,
Раскладушка-телефон подержанный,
Мать больная и отец рассерженный,
Если пьёт (добреет – меж запоями),
Швабра, тряпка да ведро с помоями.

Параллельные прямые не встречаются,
Небеса с землёй вовек не сходятся,
Но однажды чудеса случаются:
У него машина не заводится,
У неё – автобус слишком медленный,
И она пешком идёт по городу
На работу, в магазинчик мебельный,
Чтоб не умереть с тоски и голода.

В точке "икс", на перекрёстке радужном,
Где торгуют всячиною скупщики,
Где стоит разрушенная ратуша,
А у гастронома курят грузчики,
Там она идёт, глядит на облако,
Хоть немного, но вдохнуть свободы ей
И забыть про крохотную комнатку,
Проследить одним глазком за модою
На витринах, где такие ценники,
Что ослепнуть можно от отчаянья,
А она своими супер-целями
Не осилит даже ложку чайную
Из сервиза скромного, фамильного.
Точка "икс" (судьба подчас смешливая)
Совместила двух – его, всесильного,
И её – обычно молчаливую.

Переход очерчен "зеброй" строгою,
Чёрно-белые желанья исполняются.
Он случайно преградил дорогу ей.
Он хотел сказать, что извиняется
И, казалось бы: ещё мгновение,
Станет самым радостным событием
К ней судьбы иной прикосновение
Может быть, кармическим закрытием.

Но она не разглядела праздника,
Не заметила крутые гаджеты,
А узнав Серёгу-одноклассника,
Неожиданно сказала: "Гад же ты".
Слишком глубоко обида школьная
Застревает где-то в подсознании.
Не дала ему… списать контрольную,
И решили знаки препинания
Всю судьбу её. В тоске и голоде
Проживает жизнь свою печальную,
А могла б купаться в чистом золоте
И кольцо носила б обручальное.

Промелькнула эта мысль кометою,
Утекла в ущелье речкой горною —
Тыква не становится каретою.
И сказала бедная, но гордая,
Выдохнув сиюминутность глупости:
"Вот моё признание крамольное —
Хорошо, что я в далёкой юности
Не дала тебе списать контрольную".

И направилась походкой медленной
На работу, в магазин свой мебельный.

Надо ж, какая драматургия —
Мышцы спины какие тугие,
Талия тонкая, стройной осиною,
Солнцеволоса, отменно-красивая,
Жестом изящным юношу вызвала,
Как королева, что недруга выслала,
И с придыханьем, негромко промолвила:
— Дай-ка, дружок, мне вот эту штуковину.
И указала в сторону бармена.
Жесты, осанка — бесспорная барыня.
— Водку? Шампанское? Красное? Белое? —
У официанта лицо загорелое,
Перечисляет напитки возможные.
Дышат её силиконы подкожные,
Как лебединая, шея изогнута,
Локон колышется, губы чуть сомкнуты.
Всё говорит о готовности стартовой —
Голос и взгляд, и прикид леопардовый.
— Нет, ты не понял, дружок. Ни шампанское,
Ни дорогущие вина прованские
Мне не нужны. Позови-ка мне бармена,
Просто скажи, что приехала Барбара.

Официант. Стойка барная. Музыка.
Где-то, за стенкой, на улице — мусорка,
Сброшено прошлое, прожито прежнее,
Выпито крепкое, горькое, нежное,
Сказано разное, помнится лучшее,
Не было бы подходящего случая,
Если б сегодня, как службу почтовую,
Не занесло её в это портовое
То ли кафе, то ли бар возле пристани,
Где мужики смотрят жадно и пристально,
Но не решаются даже приблизиться
К этой нездешней, заезжей счастливице.
Волны волос, осиная талия
Лишь добавляют беззвучной баталии
В этой, забытой богами, провинции,
Всем обделённой — любовью, провидцами,
Даже кино долетает не каждое,
Утро напомнит тоскливою жаждою.
Есть океан и вайфай с перебоями.
Всё остальное — частями, запоями,
Временем, строго отмерянным графиком
И сувенирным, проторенным трафиком,
Где на витринах — магниты и маечки,
А за витринами — папы и мальчики,
Мамы и девочки в розовых платьицах —
В эти часы и уложится пятница.
Только причалит фортуна, подсвечена,
Как уплывёт кораблём в восемь вечера.

Он обернулся. В каком-то отчаянье
Начал крутить кольцо обручальное,
Словно срывая резьбу золочёную,
Сразу узнав и фигуру точёную,
И шелковистые длинные волосы,
Вспомнил мгновенно звучание голоса
И улыбнулся сквозь марево барное
Той же улыбкой своей лучезарною,
Что-то сказал официанту испанскому
И передал с ним бутылку шампанского.
Тот подошёл к ней с лицом, полным жалости:
"Вы уходите отсюда, пожалуйста".

Стала обычной она, обесцвеченной
И уплыла кораблём в восемь вечера.

Задушив в себе сердцебиение,
Женщина внезапно замолчит,
Вырвет у судьбы своё везение
И отнимет у нее ключи

От квартиры, сейфа, от наручников,
Кабинета, города, часов,
Гаража, разлучниц и разлучников
И от виртуальных адресов.

Отберёт мужчину, сына с дочерью
У чужих, родных, сотрёт закат
Растворит все точки в многоточиях
И расставит судьбы, как солдат.

Заберётся в гору с альпинистами,
Пробежит по снегу босиком,
По воде, по жизни, как по пристани,
Доплывёт легко, одним гребком

До Бермуд, растопит льды кристальные,
Призовёт всех грешных и святых,
Только б её мелочи глобальные
Были решены без понятых.

Улыбнётся там, где слёзы жгучие
Будут заливать её лицо,
Ради своего благополучия
Выбросит массивное кольцо

Далеко, за горизонта линию,
Чтоб его склевало вороньё,
А увидит огненную лилию,
Обожжётся, но сорвёт её,

Не боясь себя — шнура бикфордова —
Лампочки развесит в Рождество,
И потом, с улыбкою Джокондовой
У мужчины отберёт его.

В доме у них появился щенок
Тихий и молчаливый,
Он мягким клубочком ложился у ног,
Глаза его – спелые сливы
Смотрели в этот пугающий мир
Внимательно и удивлённо:
На тёщу, что по утрам глотает кефир,
На перекрёсток их оживлённый,
Который вмещался в проём окна,
На мальчика, выросшего до первого класса,
На женщину (хозяин её называет «жена»),
На яркий рисунок паласа,
На тапки хозяина у входа в квартиру
(Они часовыми стоят на посту)
И на коробку с кусочком зефира,
Что так будоражит нюх за версту.
Щенка называли Артосом,
На поводке выводили гулять,
Хозяин любил зажигать папиросу,
Дым выпускать, с Артосом играть
И что-то ему говорить. Щенок молчал,
Бегал за мячиком, вилял хвостом,
В глазах его – сливах – стояла печаль,
Пока он прыгал, ложился пластом,
Чтобы хозяин гладил живот.
Потом они возвращались домой,
Где тёща, собой заслонив небосвод,
Кричала на дочь (хозяин её называет "женой").
И возвращался мальчик из первого класса,
Тихий, как и подарок его – щенок,
Тёща бросала в миску клейкую массу,
Внуку в картошку тёрла чеснок,
Чтобы из школы он не занёс заразу,
Драила мылом каждую его руку.
За целую зиму ни разу
Щенок не издал ни звука.
Если бы только не тёща,
В доме стояла бы тишина,
Всем было бы проще:
И женщине (хозяин её называет «жена»),
И самому хозяину, что любит курить папиросы,
И сыну их – первокласснику, и даже Артосу.

Всем было бы проще,
Но по весне, не успели снега растаять,
Как мать жены его – тёща –
Научила собаку лаять.

Горизонт непривычно тихий, морской пейзаж,
Два, чужие давно, человека на летнем пляже,
И подписано сзади фото: "Навеки Ваш".
Может, веком ошиблись главные персонажи?

За спиною – причал и подножье большой горы,
Приглядеться и можно увидеть маршрут вулкана.
Эти двое, на фото, уплыли в свои миры
И за давностью лет не помнят того романа.

Ей с тех пор довелось быть примерной и мудрой женой,
Защитить детей от отца, защитить дипломы,
Обнаружить себя-другую пятидесятой весной,
Полюбив, как бешеный пёс, и уйдя к молодому.

А потом, когда карма качнулась, будто корма,
И ее "молодой", наигравшись, нашёл другую,
К ней вернулся снимок – забытые закрома –
Он, она, и врезаются скалы в волну морскую.

И она позвонила ему. Телефон молчал.
И бежали звонки в проводах под капель апреля.
И осталось горы подножье и тихий причал
На одном пожелтевшем фото из Коктебеля.